Внесудебные репрессии и судебные процессы 1936-1938 г

Конец 20-х годов знаменовал собой окончание одного и переход  к иному историческому этапу  развития советского общества. Новая  экономическая политика, хотя и представлявшая собой не более, чем стремление ее инициаторов, сохранив базовые основы формирующейся тоталитарной системы, опереться на некоторые экономические стимулы, дала определенные результаты. Однако на эти результаты не рассчитывал правящий режим. Почувствовав себя собственниками, многие люди оказались менее подверженными воздействию постулатов официальной идеологии. Эффективность партийного руководства могла оказаться под угрозой.

По свидетельству очевидцев, на диспутах в партийной среде  начинали с тревогой говорить об опасности  “отказа от подчинения практической деятельности идеологии, о том, что вести дальше линию нэпа, значит содействовать росту личной зажиточности частных промыслов, то есть экономической мощи естественных противников ленинизма”.

Ответом на подобные опасения явилась новая установка сверху. Как всегда – на борьбу, в этот раз – с “правой” опасностью, “правым уклоном” в партии, который персонифицировался с рядом партийных и советских деятелей, занимавших видные места в иерархии правящей элиты – Н. Бухариным, А. Рыковым, М. Томским и другими. Нельзя не сказать, что террор по отношению к политической оппозиции широко использовался большевиками с самого начала их прихода к власти. При этом они активно опирались на репрессивные органы. Так что в том, что произошло в конечном счете и с “правыми” в рядах компартии, не было ничего, что выходило бы за рамки системы взаимоотношений в этой организации.

Основанием для новой  дискуссии внутри партии явился хлебозаготовительный кризис 1928 г. и пути выхода из него. Делать это методами “чрезвычайщины” или искать более гибкие и экономически оправданные способы? В этом плане Бухарин и его сторонники, придерживающиеся “античрезвычайной” тактики, представляли оппозицию, хотя бы и внутрисистемную, не предполагавшую качественной альтернативы.

Не требует специального доказательства тезис, что по своим  фундаментальным основаниям общественно-политическая система, которая стала утверждаться в России после Октября 1917 г., прошла ряд стадий своего генезиса, окончательно сформировавшись в середине 30-х годов, была изначально ориентирована на методы “революционного скачка”. Отрицание частной собственности, командно-распределительная экономика, жесткая идеологическая парадигма не могли представить иного варианта.

Возглавив борьбу с “правым  уклоном”, Сталин фактически пресек последнюю возможность “размягчения” тоталитарного монолита. Построенный на вождистском принципе политический строй, пройдя ряд стадий, должен был так или иначе оформиться в общество диктаторского единовластия. Сталин, проявив качества незаурядного политического деятеля, сумел за достаточно короткий срок убрать поочередно наиболее опасных политических конкурентов, все более концентрируя власть в своих руках и подбирая команду не рассуждающих, исполняющих приказы, ретивых в опричном усердии. Мораль новой элиты, пришедшей на смену идейным борцам – большевикам с дореволюционным стажем, была проста и функциональна. Во-первых, практически полное отсутствие каких-либо внутренних запретов. Следствием этой вседозволяющей этики стала возведенная в норму и широко вошедшая в практику безжалостность, которая придала столь трагический облик нашей послереволюционной истории.

Второй фундаментальный  принцип – нерассуждающее повиновение сильному, то есть обладающему в данный момент реальной властью. Реальная же власть, как известно, чем дальше, тем больше сосредоточивалась в руках двух политических сил – партийного аппарата и политической полиции (ГПУ-НКВД).

Наконец, третьим всеобщим принципом стало расчетливое  использование политической демагогии в качестве оружия в борьбе за власть.

Если в первые революционные  годы нарушение законности можно  было объяснить экстремизмом, замешанной на правовом бескультурье романтикой, то такого рода объяснения непригодны для периода НЭПа. Свертывание демократии с середины 20-х годов шло рука об руку с размыванием законности, подкреплявшимся абсолютизацией сугубо классового подхода к праву как защитнику интересов только господствующего класса.

Сталин безусловно являл  собой авторитарного политического  деятеля, склонного насильственным путем решать задачи общественного  развития. Но насильственные методы управления необходимо как-то объяснить и оправдать. Лучше всего это удавалось при ссылке на угрозу со стороны врагов, внешних или внутренних, а еще лучше – тех и других. Образ “врага”, на необходимости борьбы с которым строилась система, принимал конкретные очертания: в деревне – кулак, в промышленности – буржуазный специалист и т.д. Сохранились документы тех лет – свидетели времени. Так, в архиве Гуверовского института войны, революции и мира (фонд П.Б. Струве) имеется посланная из СССР неким Василием Молотобойцем (явно – псевдоним) “Поэма о бедлаге”. Приведем выдержку из этого, пусть с поэтической точки зрения не очень совершенного, но очень характерного как источника анализа политического сознания произведения: “Жрать хочу, живу не мывши рыла, от марксизма на сердце тоска: без мытья, завшивевши, без мыла, я дождуся скоро сыпняка. Плохо жить, коль стало пусто в брюхе, коль кругом нехватка, нищета. Кто виновен в этакой разрухе? Знают все, но скованы уста. Заглушая гнев народных криков, Сталин свищет звонче соловья: “Виноват во всем товарищ Рыков, раньше – Троцкий, но никак не я... Достиженья, знаете, огромны. Ни доски для пола, ни гвоздя. Не страшны мне кулаков угрозы, им теперь не сосчитать костей. Я отправил в ссылку на морозы десять тысяч женщин и детей! Мужиков – на лесозаготовки, стариков – на Мурман и в тюрьму. Служат мне наганы и винтовки побеждать невежество и тьму.”

Безусловно, эта приверженность насилию имела не только субъективную основу. Такой подход питался и историческим прошлым России как страны многовекового самодержавного насилия, и условиями, в которых проходила революция. В российском обществе на протяжении ряда предреволюционных десятилетий накапливался разрушительный потенциал нравственной аномии, то есть безнормативности. Оказались подорванными необходимый для нормальной жизни режим законности, сознание легитимности правопорядка, что предполагает признание общественным мнением и системы юридических норм, и системы моральных регуляторов.

Политическая и нормативная  системы советского общества складывались в сложных и трудных условиях послереволюционного времени. Вместе со сломом старой государственности шел процесс создания правовой системы. В соответствии с известными марксистскими положениями и в теории, и на практике господствовали (вплоть до начала 60-х годов, когда было официально высказано положение о переходе от диктатуры пролетариата к общенародному государству) представления о том, что после социалистической революции и до полного коммунизма (то есть отмирания государства вообще) и не может быть никакой другой государственности, кроме диктатуры пролетариата с присущими ей принципами, институтами, нормами и методами. Советское законодательство, как говорилось ранее, развивалось достаточно интенсивно, но не было четких и последовательных представлений о месте и роли права при социализме. Долгое время право с его лишь формальным равенством и отрицанием равенства фактического во многом воспринималось как нечто по сути не социалистическое.

Стойкий правовой нигилизм тесно сочетался с нигилизмом государственным, с недооценкой роли и значения государственно-правовых начал, институтов, норм, процедур и гарантий.

В этих условиях демократические  положения, декларированные в конституционном и текущем законодательстве, были лишены своего реального и адекватного государственно-правового смысла, превращены в фикцию и фасад, прикрывающий реальную действительность.

Сталинский тезис об обострении классовой борьбы в процессе строительства социализма был продиктован целями искусственно растянуть и продлить условия и обстановку чрезвычайного военно-революционного времени и, благодаря этому, продлить “мандат” на чрезвычайную власть возглавляемой им командно-политической системы, отбросив в сторону нормальную и естественную логику и потребности общественной и государственно-правовой жизни мирного времени и тем самым обосновать отказ от надлежащих государственно-юридических форм, процедур, гарантий, необходимость развертывания правонарушающего законодательства, усиления чрезвычайных, антиправовых структур и акций, внесудебных расправ и иных насильственных мероприятий.

Советское право в 20-е  годы сделало попытку найти в  “революционной целесообразности”  или “революционном правосознании” новую сущность права, стремясь усилить  классово-нравственные аспекты в  сфере юриспруденции.

Желание отойти от формально-нормативной  трактовки права к психологическим и социологическим интерпретациям окончилось провалом, а стремление заменить юридические нормы “техническими” и целесообразными – правовым нигилизмом и трагедией.

Административно-командная  система как форма организации  политической власти – это крайний антиюридизм, который заменяет надлежащие государственно-правовые формы слиянием законодательства и управления как деятельности, регулирующей самые разнообразные процессы. В конечном итоге законодательные и административные акты, превращаясь в оперативные задания, сохраняют лишь слабую примесь элементов юридических, то есть формальных, или, другими словами, акты законодателя остаются, по сути дела, приказами с едва различимой “правовой примесью”.

Вообще в 20-е годы понятие  “закон”, “законодательство” трактовалось чрезвычайно широко. Законы принимались  и издавались Съездами Советов, ЦИК  СССР, его Президиумом. Правительство  издавало постановления, которые имели силу закона. Нередко законами становились не только ведомственные (наркоматские) постановления, но и партийные решения, от Политбюро до губкома, райкома партии. В ряду правовых источников главенствующая роль отводилась закону. Закон в формальном смысле – всякий акт, принятый представительным органом, в материальном смысле – это акт, который необязательно исходит от законодательной власти, но содержит в себе нормы общего значения, устанавливающие определенные правила поведения. По смыслу Конституции 1936 г. формальный и материальный аспекты советского закона всегда совпадают. На практике Верховный Совет делегировал свои функции ( на период между сессиями) Президиуму. СНК также принимает постановления и решения на основании и во исполнение действующих законов. Процесс делегирования законодательной власти от одного органа другому облегчался тем, что эти государственно-властные структуры были консолидированы партийно-политическим единством. С 30-х годов все больше постановлений правительства стало приниматься совместно с руководящим партийным органом (ЦК ВКП(б)). Партийные решения приобретали фактически характер нормативных актов. Такая трансформация была также обусловлена представлением о праве как об институте государственной политики (поэтому акты, которыми регламентировались наиболее серьезные политические акции, например, коллективизация сельского хозяйства, исходили из двух источников: правительства и ЦК).

Доктрина социалистической законности, сложившаяся в 30-е годы и опиравшаяся на марксистско-ленинскую  идеологию, исходила из нормативистского представления о праве. Первоначальные психологическая и социологическая теории права 20-х годов были отвергнуты. Победа нормативизма не означала, однако, установления верховенства закона: сохранялись принципы целесообразности, аналогии и объективного влияния. На практике имели место многочисленные нарушения законности, а процессы концентрации политической власти внутри узкого круга партийных и государственных чиновников (номенклатуры) сопровождались сужением гражданских прав для основной массы населения.

В десятках тысяч нормативных  актов голос собственно закона вовсе  не был слышен, деформировалось само понятие закона. При такой широкой  трактовке понятия “законодательство” система приобретала легальное  средство размывания закона – подмена его подзаконными актами. Характерной чертой АКС являлась “чрезвычайщина”, то есть совокупность принципов, методов, приемов управления, основанных на внесудебном принуждении и массовых репрессиях, причем, сталинские репрессии происходили в мирное время и были направлены против собственного народа. Они начались в условиях, когда уже были приняты Уголовный, Гражданский, Земельный и другие кодексы. При всем их несовершенстве с современной точки зрения эти законы закладывали основы права в противовес “революционной целесообразности”. В сферах трудового, колхозного и уголовного права это было особенно очевидно.

Введение паспортов и  института прописки усиливало административный контроль над населением. Сельские жители, часто не получавшие паспортов, были фактически привязаны к месту проживания и ограничены в праве передвигаться по стране.

Уже в середине 20-х годов  существующие законы начали толковаться  так, чтобы ими можно было прикрыть беззакония. Например, статью 107 УК (“спекуляция”) начали применять к крестьянам, отказывающимся сдавать хлеб по госцене, тогда как  закон точно определял, что спекуляция – это скупка и перепродажа с целью наживы. На юридическом языке того времени такой маневр назывался “актуализировать” закон.

Заканчивался НЭП, начинался  новый период государственно-правовой истории, определенный экономический либерализм сменялся жестким планированием.

После принятия Гражданского кодекса РСФСР (1922 г.) существенное значение для институтов советского гражданского права имели нормативные акты о кредитной реформе и плановых договорах 1930-1933 гг. Внесенные кредитной  реформой изменения сказались на вещном и обязательственном праве. Был введен принцип прямого банковского  планового кредитования. Все расчеты  между хозорганами должны были отныне осуществляться через банк в порядке  перечисления со счета на счет (безналичные  расчеты). Были введены отдельные  счета – расчетный и срочный для целевых ссуд, первый по своей юридической природе являлся договором между хозорганом и банком.

При регулировании взаимоотношений  между государственными предприятиями широко применялись и институты Гражданского кодекса. В области кредитования, например, получили развитие отношения залога имущества, а вскоре установилась практика ежегодного издания законов в договорных компаниях. Эти законы (например, постановление СНК СССР от 19 декабря 1933 г. “О заключении договоров на 1934 год”) содержали систему норм, определяющих сроки и порядок заключения договоров, постановления о количестве товаров, сроках исполнения обязательств, гарантиях исполнения и порядке разрешения споров. В этот период произошли крупные изменения в области собственности, в результате которых частная – почти исчезла, основной же формой собственности стала государственная социалистическая – ведущий институт советского гражданского права. Постановление регулировало вопросы, возникающие при соприкосновении государственной собственности с иными формами собственности, и, с другой стороны, вопросы, возникавшие внутри системы отношений государственной собственности.

Постепенно и в деревне, и в городе частная собственность  вытеснялась. Постановление о колхозной торговле от 20 мая 1932 г. запрещало частным торговцам открывать магазины и лавки, и, хотя статьи ГК о частной собственности формально не были отменены, сама она почти исчезла.

Второй институт советского гражданского права – обязательства, вытекающие из договоров, – также претерпел некоторые изменения: постепенно договор стал по существу единственным основанием возникновения обязательств хозорганов. От проблем плана и договора неотделим вопрос о системе договорных связей. В практику стали входить генеральные договоры – между центрами хозяйственных систем, договоры локальные – на срединном и низовом уровне. При этом прямые договоры между предприятиями допускались лишь в крайних случаях.

В сфере сельского хозяйства  был также принят ряд мер, направленных на усиление плановых начал. Существенные изменения произошли в правовом режиме земель, предоставленным колхозам. К середине 30-х годов индивидуальное землепользование уступило место колхозному, причем, разнообразие субъектов права (артель, коммуна, тоз и др.), уступило место основной форме – сельскохозяйственной артели. Объект права землепользования колхозов образовался из различных источников – обобществленные земли, находившиеся в пользовании крестьян, вступивших в колхозы, земли кулацких хозяйств, участки земель государственного запаса.

Со вступлением массы  крестьян в колхозы размеры единоличного землепользования стали быстро сокращаться. В мае 1932 года ЦК ВКП(б) и СНК СССР приняли постановление “О мерах охраны общественных земель колхозов от раздробления”, закреплявшее колхозные земли в установленных пределах и ограничивающее процесс нарастания приусадебных земель колхозников. В январе 1940 года те же органы принимают постановление “Об обязательной поставке шерсти государству”, в марте – “Об изменении в политике заготовок и закупок сельскохозяйственных продуктов”. Еще в сентябре 1939 г. была изменена система сельхозналога, включавшая прогрессивно-подоходное обложение приусадебных участков и освобождение от налога получаемых колхозниками трудодней. Для колхозов устанавливался погектарный принцип обложения (с количества земли), стимулирующий более интенсивное использование колхозами земельных владений. Одновременно с этими мероприятиями в апреле 1939 г. принимается постановление “О запрещении исключения колхозников из колхозов”. Государство стремилось закрепить рабочую силу на колхозных землях и в колхозном производстве.

Схожие процессы происходили  в сфере промышленного труда. Ликвидация безработицы, введение 7-часового рабочего дня, подъем производственной активности рабочего класса в годы первых пятилеток обусловили существенные изменения трудового права в конце 20-х- начале 30-х годов. Важнейшие нормативные акты, в которых отразились эти перемены – постановление ЦК ВКП(б) от 5 сентября 1929 г. “О мерах по упорядочению управления производством и установлению единоначалия”; от 20 октября 1930 г. “О мероприятиях по плановому обеспечению народного хозяйства рабочей силой и о борьбе с текучестью”; в декабре 1939 г. ЦК ВКП(б), СНК и ВЦСПС приняли постановление “О мерах по укреплению трудовой дисциплины...” и т.д. Трудовые законы повышали ответственность работника за выполнение трудовых обязанностей, устанавливали дифференцированные правила приема на работу по классовому признаку, определяли ответственность за прогул работников. В 1932-34 годах были изданы уставы о дисциплине рабочих и служащих железнодорожного транспорта, водного транспорта, работников связи, гражданского воздушного флота и т.д. Одновременно правительство вводило на производстве трудовые книжки, в которых фиксировались занимаемая должность, поощрения и взыскания, налагаемые на работника. В июле 1940 г. Указом Президиума Верховного Совета СССР была повышена обязательная мера труда, вместо существовавшего 7-ми и 6-тичасового рабочего дня устанавливался 8-мичасовой рабочий день; вместо 5-тидневной рабочей недели – 6-тидневная рабочая неделя. Через месяц новым Указом запрещался самовольный уход работников с предприятий и учреждений, а также переход с одного предприятия (учреждения) на другой. К нарушителям применялись уголовные наказания. В октябре 1940 г. Указом Президиума Верховного Совета СССР наркоматам было предоставлено право переводить рабочих и служащих с одного предприятия на другое (независимо от их территориального расположения) в принудительном порядке. Система же рассмотрения конфликтных ситуаций была определена еще в 1928 г. в Правилах о примирительно-третейском и судебном рассмотрении трудовых конфликтов и существовала почти 30 лет – до 1957 года.

Рядом правовых актов определялась политика государства по отношению к подрастающему поколению. В апреле 1936 г. вводится институт патроната: дети-сироты и дети, отобранные у родителей по постановлению суда, могли передаваться на воспитание в другие семьи. В июне 1936 г. принимается постановление ЦК и СНК СССР “О воспрещении абортов, увеличении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, усилении уголовного наказания на неплатеж алиментов и о некоторых изменениях в законодательстве о разводах и т.д.” Однако полноценное воплощение права в то время виделось в уголовном кодексе, а, например, не в Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Считалось, что оно тем полнее отвечает интересам социализма, чем больше проникнуто духом суровой репрессивности и жестокого регламентирования. Пик “чрезвычайного законодательства” приходится на 1930-1932 гг. Это, прежде всего, широко известные теперь партийные решения о темпах коллективизации и ликвидации кулачества. Менее известны другие ”чрезвычайные” законы: постановления ЦИК и СНК СССР о борьбе со спекуляцией, о налогообложении кулаков, об ответственности за порчу сельхозтехники, о недобросовестном ремонте подвижного состава и нарушении правил движения и многие другие.

Большой репрессивностью  санкций в сочетании с расплывчатостью  диспозиций, граничащей с юридической безграмотностью, отличался печально известный Закон от 7 августа 1932 г. “Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и в кооперации и укреплении государственной (социалистической) собственности”. Так, в Законе “приравнивалась” по приему законодательной аналогии колхозная собственность к государственной. Без какой-либо дифференциации преступлений от мелких до крупных была установлена ответственность вплоть до расстрела за хищение такой собственности. Этот закон применялся во время Отечественной войны и после нее за сбор колосков, оставшихся в поле после уборки хлеба (так называемые “колосковые дела”).

Угроза, как сказано в  законе, “кулацко-капиталистических  элементов” колхозникам с целью  заставить их выйти из колхоза  или с целью насильственного разрушения колхоза приравнивалась к контрреволюционным преступлениям с лишением свободы от 5 до 10 лет с заключением в концентрационные лагеря.

Помимо уголовного активно  использовалось для массовых репрессий  административное законодательство в  виде высылки до 10 лет и с конфискацией имущества по решению местных исполнительных органов. Так, в постановлении ЦИК и СНК СССР от 1 февраля 1930 г. “О мероприятиях по укреплению социалистического переустройства сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством” исполкомам краевых (областных) Советов и правительствам автономных республик было дано право принимать все необходимые меры борьбы с кулачеством вплоть до полной конфискации имущества кулаков и выселения их за пределы отдельных районов и краев (областей). При этом продавать собственное имущество “кулацко-зажиточным элементам” запрещалось, продавать продукты сельского хозяйства – тоже. При самовольной распродаже имущества “кулац-ких хозяйств” райсоветы имели право на “немедленную конфискацию имущества”.

Сами понятия “кулак”, “кулацко-зажиточный элемент”, “кулацкое  хозяйство” нормативно не определялись и на местах трактовались как угодно – широко и произвольно. В результате репрессивное “раскулачивание”, само по себе антиконституционное, охватило не только 4,2 % кулаков по официальной статистике, но и 15 % иного сельскохозяйственного населения, главным образом, середняков. Именно этими грубейшими нарушениями законности было решительно подорвано сельское хозяйство страны. Этот урон не удается возместить и в конце ХХ века. “Антикулацкое” уголовное законодательство исходило не из совершения конкретного преступления, а из субъективно понимаемой принадлежности крестьян к “кулакам” и “зажиточным элементам”, чему способствовало тогдашнее законодательство о социально опасных элементах, преступлений не совершивших, но высылке подлежащих.

В 1935 г. отменяется ст. 8 Основных начал, предоставлявшая союзным  республикам право определять минимальный  возраст уголовной ответственности. По Закону от 7 апреля 1935 г. “О мерах борьбы с преступностью несовершеннолетних” несовершеннолетние привлекались к ответственности за кражи, насильственные преступления и убийства, начиная с 12 лет, как было сказано в законе, “с применением всех мер уголовного наказания”. Поскольку с 30-х годов уголовные законы издавались, главным образом, Союзом ССР, а не республиками, то оставалось неясным, отменяли ли более поздние общесоюзные законы Основные начала 1924 г., где минимальный возраст составлял 14 лет и к совершеннолетним не применялись смертная казнь, ссылка, высылка и другие наказания.

Постановлением ЦИК СССР от 2 октября 1937 г. был повышен максимум лишения свободы с 10 до 25 лет. В 1939 г. было отменено условно-досрочное освобождение заключенных от дальнейшего отбытия наказания.

Единственным исключением  из полностью сверхрепрессивного уголовного законодательства 30-х годов оказалась новая общесоюзная норма о погашении судимости со сниженным против республиканских норм сроком погашения. Возможно, она была вынужденной из-за громадных размеров числа судимых граждан.

В 1936 г. принимается новая (сталинская) Конституция СССР. В  соответствии с уголовной политикой государственного социализма законодательство об ответственности за преступления передается в исключительное ведение СССР. Суверенные союзные республики были лишены права законодательства на своей территории. В самой Конституции мы находим целый ряд прогрессивных нормативных установлений, в том числе и по уголовному законодательству. Во исполнение их в 1938 г. принимается Закон о судоустройстве. Последний отменил ст. 22 Основных начал, позволяющую ссылать и высылать лиц, не совершивших преступлений, либо оправданных за них. Но Закон о судоустройстве не отменил невиновное привлечение к ответственности. Так, согласно ч. II ст. I постановления ЦИК СССР от 8 июля 1934 г. “О дополнении Положения о преступлениях государственных и особо для Союза ССР опасных преступлениях против порядка управления” статьями об измене Родине совершеннолетние члены семьи изменника Родины, совместно с ним проживающие или находящиеся на его иждивении, только на этом основании подлежали высылке в отдаленные районы Сибири на пять лет. Абсолютно определенная санкция – 10 лет лишения свободы – была установлена за недонесение со стороны военнослужащего о готовящейся или совершенной измене. Не помешали Конституция СССР и Закон о судоустройстве практике необоснованных, беззаконных репрессий. Количество осужденных с 1936 по 1937 год за контрреволюционные преступления выросло в десять раз.

Дух правового нигилизма 20-х-начала 30-х годов послужил питательной средой для “антисудебных реформ” периода культа личности. Эта тенденция вскоре нашла выражение в деятельности особых совещаний, “троек”, “двоек”, которые, действуя вне процессуальных форм, тем не менее могли приговаривать своих жертв даже к расстрелу. Еще не все сказано о зловещей роли А.Я. Вышинского в теоретическом обосновании и практическом осуществлении массовых репрессий 30-40-х и начала 50-х годов.

Чрезвычайные законы 1 декабря 1934 г. и 14 сентября 1937 г. устранили ряд важных процессуальных гарантий из деятельности суда по рассмотрению уголовных дел о террористических организациях и террористических актах (срок следствия не более 10 дней, обвинительное заключение вручалось за одни сутки до суда, дело рассматривалось в суде без сторон, кассационное обжалование и ходатайства о помиловании не допускались, и приговор приводился в исполнение немедленно), а также о вредительстве и диверсиях (вручение обвинительного заключения за одни сутки до суда, кассационное обжалование не допускалось).

А.Я. Вышинский, прокурор СССР, рассматривал правосознание следователей и судей в отрыве от действующего права и обосновал прочный тезис о корректировании закона с помощью правосознания.

По Вышинскому получалось, что выводы следователя и суда могут основываться не на фактах и законе, а на одном только правосознании, которое в этом случае заменяет закон. При такой трактовке правосознания открывалось широкое поле деятельности для игнорирования действующего права, решения уголовных дел по субъективному усмотрению следователей и судей.

Указанная концепция была исходным пунктом для рассуждений  А.Я. Вышинского по поводу существования  аналогии в уголовном праве. Вышинский писал: “Конечно, никакой уголовный кодекс не может предусмотреть все возможные случаи жизни. Неизбежно поэтому в ряде “случаев” применять законы, наиболее близко подходящие к этим случаям, сходные, отвечающие признакам данного явления, не предусмотренного в кодексе”.

Применение аналогии уголовного закона и права в условиях того времени означало подрыв основ законности, расширение субъективного усмотрения в уголовном судопроизводстве. Уместно напомнить, что в 1958 г. уголовное законодательство отказалось от института аналогии.

Широко известна порочная концепция Вышинского, согласно которой  показания обвиняемого или обвиняемых могут быть единственным доказательством виновности по делам об антисоветских преступлениях.

На этом держалась вся  судебно-карательная практика сталинских репрессий. А.Я. Вышинский широко использовал в целях обоснования обвинения не только вынужденные признания обвиняемых, но и заключения экспертов о субъективной стороне преступления.

В одном из процессов А.Я. Вышинский задал судебно-медицинским  экспертам следующий вопрос: “Возможно  ли допустить, чтобы врачи достаточной квалификации могли применять такой неправильный метод лечения без умысла?” Эксперты ответили лаконично: “Этого допустить нельзя”. Далее Вышинский спросил экспертов: “Можно ли на основании совокупности этих данных считать установленным, что метод лечения А.М. Горького был заведомо вредительским?” Эксперты ответили: “Да. Безусловно, можно считать установленным”.

Обращает внимание лаконичность, немотивированность заключения экспертов. Характерно, что ответы экспертов, по существу, были предопределены характером заданных им вопросов и не относились к их компетенции.

Свое отношение к закону А.Я. Вышинский выразил так: “Если  закон отстал от жизни, его нужно  или изменять, или, по выражению товарища Сталина, отложить в сторону”.

А.Я. Вышинский сконструировал новую теорию соучастия: субъект  подлежит ответственности и за те преступления, в которых не участвовал и о которых даже ничего не знал; для соучастия достаточно общей  цели, а конкретные действия могут и не охватываться умыслом соучастников. Это было возрождением средневековой теории объективного (невиновного) вменения. Данная проблема актуальна и в наши дни в связи с усилением борьбы против организованной преступности.

А.Я. Вышинский считал, что  следствие и розыск организационно должны “быть частями единого  следственно-розыскного аппарата”. Такое  соединение функций и структур привело  к “порабощению” следственного  аппарата оперативными службами, злоупотреблениями  при использовании оперативных  данных для получения признаний, искажению сведений о числе раскрытых  преступлений. Эта проблема до сих  пор не получила надлежащего разрешения. Подчеркивая зависимость следствия  от оперативной работы, А.Я. Вышинский  выступал за лишение следствия своеобразной “юстиционной благодати”.

Допущение защитника на предварительное  следствие, по мнению А.Я. Вышинского, “нецелесообразно и вредно”. Оно “могло бы создать  значительные затруднения в работе следственных органов”, повлечь “разоружение” следственно-розыскного аппарата. Как видим, рассуждения на уровне полицейского, особенно понадобившиеся в годы массовых репрессий, когда защитника не то что на следствии, а и в суде не было.

При подготовке Конституции  СССР 1936 г. Н. В. Крыленко предложил выбросить  из текста слово “высший” применительно  к прокурорскому надзору. А.Я. Вышинский, пользуясь покровительством И.В. Сталина, добился оставления за прокуратурой этой функции. Заодно он объяснил, что надзирать будет и за самим Н.В. Крыленко – наркомом юстиции – и что прокуратура отныне не орган при НКЮ или Верховном суде, а самостоятельная государственная структура. Вскоре Н.В. Крыленко не стало: он был расстрелян как враг народа (не без содействия Вышинского). Тогда же А.Я. Вышинский добился отклонения предложения о назначении прокуроров союзных республик по согласованию с ЦИК этих республик и введения строгого централизованного построения прокуратуры.

А.Я. Вышинский был и  ревностным исполнителем сталинской антисудебной реформы. Приказом Прокурора СССР Вышинского № 1/ 001562 от 27 ноября 1938 г. устанавливались существенные изъятия из судебной юрисдикции. В частности, предлагалось направлять не в суды, а в особые совещания НКВД уголовные дела, “когда характер доказательств виновности обвиняемого не допускает использования их в судебном заседании (агентурные данные; документы, не подлежащие в силу серьезных оперативных соображений предъявлению в судебном заседании, и т.д.); когда доказательствами по делу являются свидетельские показания лиц, которые не могут быть в силу серьезных оперативных соображений допрошены в суде”. Таким образом, из-под контроля суда выводились агентура, лжедоносчики, лжесвидетели, оперативная работа. Агенты, “сексоты”, получали возможность и дальше продолжать свою позорную деятельность. Суду не надлежало знать и о преступных методах добывания лжепризнаний.

А.Я. Вышинский по просьбе  НКВД дал указание следователям фиксировать заявления обвиняемых о фактах незаконного ведения допросов не в протоколе допроса, а в отдельном протоколе (1937 г.). Таким образом, отдельные протоколы можно было в суд не представлять и заявления о нарушениях законности в судах не проверять.

В 1936 г. нарком юстиции РСФСР  А.Н. Винокуров обратился в высшие партийные и государственные  инстанции с письмом о необходимости  прекратить необоснованные репрессии, в ходе которых истребляются наши лучшие кадры. По его данным, по 30-35% дел о контрреволюционной пропаганде и агитации обвиняемые были осуждены неправильно. Вышинский опротестовал это письмо. Судьба Винокурова известна: вскоре он был расстрелян как враг народа.

Любопытно, что 20 ноября 1936 г. Вышинский принял руководство Специальным  отделом Прокуратуры СССР на себя. Значит, и формально-юридически он нес  ответственность за истребление  миллионов ни в чем не повинных людей.

Ещё несколько данных из документов, подписанных Вышинским  как Прокурором СССР в 1937-1938 гг.: в 90% краев и областей нет прокуроров (они арестованы или уволены с работы); нагрузка на следователя – 12-18 уголовных дел в месяц; в 1937 г. в органы прокуратуры было подано 4 млн. жалоб, в связи с чем дано указание жалобы больше не принимать; дана установка “уничтожать врага без суда”; дано указание арестовывать без санкций прокурора; проведено обобщение участия прокуроров в особых совещаниях.

Таким образом, уголовное  законодательство 30-х годов оказалось  поистине кровавым, отбросившим принципы законности, гуманизма и справедливости в средневековую бездну. Во-первых, вопреки принципу демократизма и суверенности союзных республик они были лишены права на издание собственных уголовных кодексов. Во-вторых, вопреки принципу законности, исходящему из того, что основанием уголовной ответственности может быть исключительно совершение преступления, а не опасная личность в виде “врагов народа”, “кулацко-зажиточных элементов” и прочее, акцент в уголовном законодательстве этого периода и особенно в его исполнении был сделан именно на “опасную личность”, не совершившую конкретного преступления. В-третьих, грубо нарушался принцип личной ответственности и вины.

“Чрезвычайщина” продолжалась и в последующие годы, так как  оставалась одной из главных и характерных черт административно-командной системы управления. К ней привыкали как к жизненной необходимости, не очень приятной, но обязательной. Чрезвычайные законы даже научились обходить или пережидать. Однако административно-командная система управления считала его средством поддержания политической стабильности и “порядка”. В 30-е годы периодически издавались новые чрезвычайные законы, сфера применения которых то расширялась до предела, то сужалась.

Итак, низкий культурный уровень  и уровень политической грамотности трудящихся, отсутствие (или постоянная нехватка) квалифицированных кадров в среднем и низовом звене управления (самом многочисленном) заставляли делать ставку на аппарат управления в верхнем звене. Партийный и государственный аппарат верхнего звена становился если не единственной, то основной организующей силой строительства социализма, так сказать материальным носителем революционных идей.

Избранный курс на ускорение  строительства не имел и не мог  иметь другого инструмента, кроме  усиления директивных начал, жесткой  централизации, оперативного администрирования, жесткого контроля. По мере того как шло продвижение по этому пути, росло значение госаппарата как проводника не только индустриализации и коллективизации, но и руководителя всех отраслей государственной жизни. “Огосударствление” охватывало все области, все отрасли, все регионы.

В аппарате основными методами достижения цели становились не квалификация, не профессионализм, а командно-административные приемы. А результатом явился отрыв аппарата от руководимых и от непосредственных производителей. Это явление было отмечено ещё на ХV съезде партии (1927 г.) как угроза отрыва верхушки централизованных хозяйственных организаций от низов, но всерьез замечание не было принято. В том числе и потому, что это вполне укладывалось в сталинское представление о характере первенства политики над экономикой: внеэкономическое принуждение, считал он, опирается на дисциплинированный аппарат, который является решающей силой преобразований.

При этом цели социализма отделялись от человека. Интересы человека заменялись интересами государства. Государство  превращалось в систему ведомств, в которой не было места творчеству, самодеятельности трудящихся, самоуправлению масс.