Революционная Россия перед судом царизма с 60х до 90х годов 19 века

Вторая революционная ситуация не переросла в революцию главным образом из-за слабости массового движения, из-за отсутствия революционного класса, способного поднять массы и повести их за собой. Именно слабость массового движения, с одной стороны, объективно выдвигала тогда революционную партию (народовольцев) на первый план как решающую силу, а с другой – обрекла ее, лишенную поддержки масс, на поражение. Партия взяла на себя роль, посильную только для целого класса, взяла и – не осилила. Кроме того, неудачу народовольцев обусловливала теоретическая несостоятельность доктрины, которой они руководствовались. «Ошибка … их – писал Ленин, - была в том , что они опирались на теорию, которая в сущности была вовсе не революционной теорией, и не умели или не могли неразрывно связать своего движения с классовой борьбой внутри развивающего капиталистического общества».

Царизм в условиях второй революционной ситуации пережил тяжелый кризис. В 1879-1881 гг. оказался перед вопросом «быть или не быть». Вынужденный метаться от обычных законов к исключительным, царизм в 1878-1879 гг. военизировал свою судебно-карательную систему с последующим сведением к минимуму гласности судопроизводства, т.е. почти завершил начатую еще в 1871 г. судебную контрреформу.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Политические процессы – арена революционной борьбы. Судебный террор царизма.

 

За 1879-1882 гг. царизм провел 99 политических процессов. К 1879 г. царизм в такой степени обкорнал судебные уставы 1864 г., что мог считать суд вполне надежным карательным орудием. Местные власти тогда почти фетишизировали это орудие и старались превзойти друг друга в устройстве как можно большего числа многолюдных процессов, видя в этом не только хороший способ раздавить «крамолу», но также и выигрышное средство сделать себе карьеру. Например, в обычае киевских карателей было устраивать каждый год по 5-10 процессов, иные из которых оказывались очень внушительными: по делу о Чигиринском заговоре в 1879 г. судили 45 человек. Только за 1879-1882 гг. в Киеве прошли 22 политических процесса, тогда как даже в Петербурге – 15.

Началом начал судебного террора являлось последовательное ограничение гласности суда. При закрытых дверях легче было ущемлять такой обязательный принцип пореформенного судопроизводства, как состязательность сторон. Это и делалось от процесса к процессу – не в исполнение каких-либо узаконений, а в зависимости от обстановки: либо, как на процессе «20-ти», по инициативе судей, либо под прямым административным давлением сверху, как на процессе первомартовцев.

Военные суды еще меньше заботились о состязательности сторон, чем сенаторы, да и признаков ее в военных судах было меньше, чем в Сенате. На процессах 1879 и отчасти 1880 гг. внешнее подобие состязательности еще сохранялось. Речи подсудимых и адвокатов выслушивались до конца. Но и тогда судьи в лучшем случае терпели зло защитительных речей, зато с готовностью принять на веру каждое слово внимали обвинительным речам, которые изобиловали солдафонской руганью по адресу как отдельных подсудимых, так и всей революционной партии. С конца 1880 г., после дела «16-ти», где прозвучали слишком призывные и потому опасные для правительства речи подсудимых, военные суды стали еще жестче. Закрыв от публики двери, они принялись инквизиторствовать с бесцеремонным пренебрежением к процессуальным правам обвиняемых. Этим больше всех отличались процессы на Украине, где как раз в 1879-1882 гг. подвизался киевский военный прокурор В.С. Стрельников.

До 1881 г. Стрельников руководил дознаниями и выступал обвинителем только на процессах в Киеве, но уже в то время он выделился из среды военных прокуроров пристрастием и жестокостью, но вполне разнуздался в 1881-1882 гг. Он не гнушался никакими приемами «застращивания» обвиняемых перед судом: например, картинно изображал, как обвиняемый будет на виселице высовывать язык и хрипеть. И на суде Стрельников вел себя как палач. «Будешь висеть!» - грозил он подсудимым по ходу судебных прений и вел дело к виселице, полагаясь больше но свое «внутреннее убеждение», чем на юридическое основание.

Юридически правильные обвинительные акты и приговоры на процессах 1879-1882 гг. почти не встречались. Излюбленным приемом царской прокуратуры был монтаж обвинительных актов из показаний предателей вперемешку с жандармскими домыслами. Даже крупные процессы готовились подобным образом. 5 смертных приговоров по делу «28-ми» в немалой степени были спровоцированы лжесвидетельством, которое жандармы смонтировали из ответов предателя Веледницкого.

Для поддержки обвинения важно было подобрать надежных свидетелей. Царский суд в общем умел это делать. На процессе Веры Засулич в первый и последний раз выступали свидетели защиты. На все последующие процессы власти допускали только свидетелей обвинения, соответственно их подбирая из дворников, жандармов, городовых. В числе 16-ти свидетелей по делу В.А. Осинского было 11 жандармов во главе с капитаном Г.П. Судейкиным, который тогда только начинал свое восхождение на карательном поприще.

Всего на политических процессах 1879-1882 гг. с общим числом подсудимых в 470 человек царские суды вынесли 67 смертных приговоров. Самая казнь проделывалась с резким варварством. Царизм и ранее слыл нещадным и в некотором роде изобретательным палачом революционеров. Достаточно вспомнить казнь декабристов, когда 3-е повешенных сорвались и были вздернуты на виселицу вторично, или церемонии казней над петрашевцами в 1849 г. и Н. Ишутиным в 1866 г. На рубеже 1870-1880-х гг. жестокость и садизм царских палачей оставили гораздо большее число еще более изуверских следов. Изощрялись каратели и в таких затеях, как глумливое объявление о казни Д.А. Лизогуба («около скотобойни»); виселичный обряд над С. Лешерн (надели саван, закрыли голову капюшоном и примерили к шее петлю) перед объявлением ей помилования; садистский ритуал казни, которому был подвергнут В.А. Осинский. Вопреки обычаю  Осинскому не завязали глаза и для начала повесили перед ним одного за другим двоих его самых близких друзей (голова Осинского за эти минуты побелела, как снег), а в тот момент, когда палач накинул петлю на шею самому Осинскому, оркестр по знаку прокурора Стрельникова заиграл … «Камаринскую». Надо подчеркнуть, что царские палачи казнили и революционеров, не достигших совершеннолетия (Рысаков, Розовский и Ликом).

Таковы были в 1879-1882 гг. начала и концы судебной расправы царизма с народовольцами. Посредством оргии политических процессов царские суды нагнетали в стране «белый террор», крайним выражением которого явились тогда смертные казни революционеров. Обратившись к ним в 1878 г. после долгого (с 1866 г.) перерыва, царизм связывал с ним большие надежды: истребить вожаков революционного движения, устрашить, отшатнуть от него сочувствующих и подавить движение.

 

Сила и слабость революционеров перед царским судом.

 

Именно идея революции, осознанная и взятая на вооружение, давала, по словам А. Михайлова, «десяткам людей силу бороться с обладателями десятков миллионов подданных, миллионов штыков и верных слуг. Но тут уже сталкивались не человек с человеком, не слабый с сильным, а воплощенная идея с материальной силой. В таких случаях совокупность физических сил и их громадность теряют всякое значение; идея их разделяет, парализует своей неуловимостью, приводит к индивидуальному их содержанию. Люди «Народной воли», как самая их идея, не знают страха и преград». Как правило (разумеется, не без исключений, о которых речь ещё впереди), народовольцы вели себя на судебных процессах «не щадя своей шкуры», вписали в историю русского освободительного движения неувядаемые образцы героизма, мужества, самопожертвования.

Юридической стороной судебного разбирательства народовольцы, как и террористы 1879г., интересовались мало. Во-первых, они итвергали законность царского судопроизводства в принципе. С.П. Ширяев на процессе «16-ти» заявил об этом судьям вполне откровенно: «Я не касался и не буду касаться вопроса о своей виновности, потому что у нас с вами нет общего материала для решения этого вопроса. Вы стоите на точке зрения существующих законов, мы – на точке зрения исторической необходимости». С точки зрения «исторической необходимости» народовольцы заявили, что хотя они принадлежат к революционной партии, но виновными в этом себя не считают (так поступили, например, Ширяев, Халтурин и Желваков), либо вообще не говорили о виновности, провозглашая в ответ на вопрос суда, признают ли они себя виновными, свою принадлежность к партии (Желябов, Пировская, Фроленко и др.), а в тех случаях, когда они, следуя процессуальной формальности, признавали себя виновными в принадлежности к партии, обычно дополняли такое признание объяснениями, в которых противопоставляли существующей «законности» ту же «историческую необходимость» (так вели себя Зунделевич и Суханов).

В обстановке узаконенного для политических процессов беззакония подсудимыми народовольцы сознавали бесплодность юридической полемики с обвинениями и потому затевали почти также редко, как и террористы 1879 г. На процессе харьковской организации «Народной воли» из 14 подсудимых вел такую полемику только В.А. Данилов, на процессе «16-ти» - Квятковский и Ширяев, на процессе «20-ти» - Михайлов. Активнее всех в этом отношении был Желябов, который, хотя он и оговаривался, что «в русских законах не силен», сумел разоблачить юридическую несостоятельность отдельных натяжек обвинения даже с  точки зрения российских законов.

Из числа не только первомартовцев, но и всех вообще народовольцев, прошедших через горнило царского суда, Желябов был самой значительной фигурой. На каждом крупном процессе «Народной воли» один – два подсудимых всегда выделялись своей политической активностью: в деле «16-ти» - Квятковский и Ширяев, на процессе «20-ти» - Михайлов. Но ни кто из них не становился в такой степени героем процесса, как Желябов.

Впрочем, Желябов наиболее ярко выказал на суде ту линию поведения, которой в 1879 – 1882 гг. следовали, за малым исключением все русские революционеры. Уступая (более или менее) Желябову с политической зрелости и даровании трибуна, они проявили не меньшую стойкость и способность к самопожертвованию. Как уже отмечалось, отличительной чертой их поведения перед судьями, тюремщиками и палачами было бесстрашие. Смертные приговоры не пугали их. Бывало так, что смертники, помилованные каторгой (С.А. Лешерн, А.Д. Михайлов, А.И. Баранников), сожалели, что им не довелось разделить участь товарищей. А те, кто шел на смерть, даже собственную казнь старались превращать в оружие (теперь уже последнее) революционной борьбы, так, как подсказывал им со страниц первого номера газеты «Народная воля» герой «Последней исповеди» Н. Минского (Н.М. Виленкина):

 

 

Я не совсем бессилен, - умереть

Осталось мне, и грозное оружье

Я на врагов скую из этой смерти…

Я кафедру создам из эшафота

И проповедь могучую безмолвно

В последний раз скажу перед толпой!

 

Не зря реакционная газета «Современные известия» ругалась: «Для наших злодеев эшафот есть своего рода трибуна».

Разумеется, сказать на эшафоте или хотя бы по пути к нему какую-то речь было почти невозможно. Осип Бильчанский успел только воскликнуть у виселицы: «Да здравствует республика!», голос его утонул в громе «экзекуционного марша». В. Дубровин, поднявшись на эшафот, попытался было обратиться с речью к солдатам конвойной роты, которой именно он командовал до ареста, но экзекуционный наряд заглушил его голос барабанной дробью, уже не смолкавшей до окончания казни. Когда везли на казнь первомартовцев, Т. Михайлов то и дело пытался обратится к народу (по некоторым сведениям, он, между прочим, кричал: «Нас всех пытали!»), но барабанщики, непременно включавшиеся в эскорт смертников, заглушали его. Другие, кроме первомартовцев, народовольцы казнились тайно, народу возле них вообще не было. Поэтому они выбирали своим последним оружием именно «безмолвную проповедь», т.е. всем своим видом доказывали воочию палачам, что настоящий революционер всегда, хотя бы лицом к лицу со смертью, остается верен себе – непреклонный, бестрепетный.

Так поступали и герои 1 марта, встретившие смерть гордо, с таким достоинством, которое будило невольное уважение к ним даже в стане врагов. Официальный отчет о казни констатирует, что «осужденные преступники» казнились довольно спокойными, особенно Перовская и Желябов, менее Рысаков и Михайлов, что «бодрость не покидала» их до последней минуты и что даже на эшафоте Желябов улыбался, а на лице Перовской «блуждал легкий румянец». «Они, - вспоминала преклонившаяся  перед мужеством первомартовцев писательница В.И. Дмитриева, - прошли мимо нас не как побежденные, а как триумфаторы».

Наряду с процессами «Народной воли» и тяготевших к ней террористов шли в России политические процессы других народников (землевольцев, чернопередельцев и близких к ним). Таких процессов было сравнительно немного (с октября 1880 г по 1882 г.- 13 при 27 подсудимых), и, главное, все они резко уступали народовольческим процессам, как по масштабам, так и по значениям. На 10 из них судились по одному человеку (большей частью за протесты и побеги из ссылки в Сибири) и лишь на одном, самом крупном (по делу о «Южнорусском рабочем союзе» 1881 г.) – сразу 10 человек. Ни одного из этих дел не было передано в ОППС: 6 из них разбирали военные суды, 3- судебные палаты, 4- полицейские суды в Сибири (все - в закрытом порядке).Приговоры обвиняемым, несвязанным с «Народной волей», выносились более мягкие: на 13 процессах- всего 3 смертных приговора (дважды- Н.П. Щедрину, также А.И. Преображенскому ), ни один из которых не был приведен в исполнение, тогда как за то же время на 29 процессах «Народной воли» были вынесены 30 смертных приговоров, причем 11 осужденных казнены.

В качестве примера героизма русских женщин перед царским судом можно было бы согласиться на поведение чуть ли не каждой из революционерок, судившихся в 1879-1882 гг. (за исключением разве М.В. Грязновой, которая на процессе «16-ти» не проявила должной, по народовольческим меркам, смелости). Все они держались мужественно и с достоинством.

Софья Лешерн, например, отказываясь от каких бы то ни было показаний и от защиты, в последнем слове заявила: «Я могу только выразить полнейшее презрение к суду и прокурору». Выслушав смертный приговор, Лешерн, по свидетельству очевидца – жандарма, сказала, «что она первая покажет, как женщина умирает», а после конфирмации «очень осталась недовольною ею, тем, что жизнь ей дарована». Точно также вели себя на других процессах и Н. Армфильд, которая во всеуслышанье назвала суд «позорным», не дрогнула перед суровым приговором (14 лет 10 месяцев каторги), а смягчение кары не хотела принять: когда ей объявили о конфирмации, она «стояла, заткнувши пальцами уши»; и М. Ковалевская, заявившая от имени товарищей: «Мы считаем ниже своего достоинства говорить что-либо в свою защиту»; и женщины процесса «11-ти» (М. Ковалик, А.Малиновская, М. Коленкина), отказавшиеся от всяких показаний, причем Коленкина прервала обвинительную речь прокурора негодующим возгласом: «Какая наглая ложь!», объявила, что не желает слушать такую речь и потребовала увести ее из зала суда обратно в тюрьму.

Женщины «Народной воли», судившиеся в 1880-1882 гг., достойно продолжали традицию 1879 г. Они уже не только бойкотировали суд, но и утверждали перед ним свое кредо, а стойкости не уступали предшественникам. «Единственное мое желание, - заявила судьям на процессе «16-ти» С. Иванова, - заключается в том, чтобы меня постигла та же участь, какая ожидает моих товарищей, хотя бы даже это была смертная казнь.»