Оценки деятельности Ивана IV в работах С.Ф. Платонова

   В своем «Полном курсе лекций по русской истории» С. Ф. Платонов излагает следующий взгляд на опричнину: «В учреждении опричнины вовсе не было «удаления главы государства от государства», напротив, опричнина забирала в свои руки все государство в его коренной части, оставив «земскому» управлению рубежи, и даже стремилась к государственным преобразованиям, ибо вносила существенные перемены в состав служилого землевладения. Уничтожая его аристократический строй, опричнина была направлена, в сущности, против тех сторон государственного порядка, которые терпели и поддерживали такой строй. Она действовала не «против лиц», а именно против порядка, и потому была гораздо более орудием государственной реформы, чем простым полицейским средством пресечения и предупреждения государственных преступлений».

   Опричнину Платонов считал не аномальным явлением в истории русской государственности, а вполне закономерным, явившийся  прологом дальнейшего общественно-политического  развития России в XVII в. Полностью отвергал Платонов карамзинскую традицию видеть в опричнине «безумство» царя Ивана. Опричнину он оценивал как орудие государственной реформы. В отличие от Соловьева, считавшего, что учреждение опричнины было удалением главы государства, а также в отличие от Ключевского, полагавшего, что она действовала против частных лиц и служила полицейским средством пресечения и предупреждения государственных преступлений, Платонов видел главное значение этого жестокого, но социального обусловленного явления в разгроме боярской оппозиции, в подрыве княжеского землевладения. Он далек от мысли, что опричнина искусственно изолировала себя от государства, от решения стоявших перед ним задач.

   «Цель опричнины состояла в том, чтобы  отнять всякую силу и значение у  той княжеской аристократии, которая  образовалась в Москве из потомства удельных князей и считала себя как бы соправительницей государства», - писал Платонов. Он подчеркивал, что результатом опричнины явилось выдвижение служилого дворянства и усиление государственной власти русского монарха. Признавая, что «опричнина была жестокою мерою разорившею не только княжат, но и многих других людей», Платонов констатировал, что она худшим образом отразилась на положении податного сословия, «возбудила ненависть гонимых», вызвала социальное противоречие имущих с неимущими. Это обстоятельство, по мнению ученого, подготовило почву для смуты в Русском государстве [3, 205].

   С. Ф. Платонов видит основную суть опричнины  в энергичной мобилизации землевладения, при которой землевладение, благодаря  массовому выводу прежних вотчинников с взятых в опричнину земель, отрывалось от прежних удельно-вотчинных феодальных порядков и связывалось с обязательной военной службой [4].

   Характеризуя  положение населения сразу после  опричнины, Платонов писал: «Высший  служилый класс, частью взятый в опричнину, частью уничтоженный и разогнанный, запутанный и разоренный, переживал тяжелый нравственный и материальный кризис. Гроза опалы, страх за целость хозяйства, из которого уходили крестьяне, служебные тягости, вгонявшие в долги, успехи давнишнего соперника по землевладению - монастыря, - все это угнетало и раздражало московское боярство, питало в нем недовольство и приготовляло его к участию в смуте. Мелкий служилый люд, дети боярские, дворовые и городовые, сидевшие на обезлюдевших поместьях и вотчинах, были прямо в ужасном положении. На них лежала всею тяжестью война Ливонская и охрана границ от Литвы и татар» [3, 225].

   По  мнению С. Ф. Платонова, опричнина нанесла ощутимый удар по оппозиционной аристократии и тем самым укрепив русскую государственность в целом.

   Высказывая  критическое отношение к «отвратительно жестоким» гонениям опричного террора, Платонов не оправдывал Ивана Грозного, руководствовавшегося принципом: «Лес рубят – щепки летят». Вместе с тем он осуждал и политическую близорукость князя А.М. Курбского, других современников Ивана IV. Платонов отмечал: «Непонятное ожесточение Грозного, грубый произвол его «кромешников» гораздо более затрагивал интересы современников, чем обыденная деятельность опричнины, направленная на то, чтобы «людишек перебрать, бояр и дворян, и детей боярских и дворовых людишек».

   С.Ф. Платонов утверждал, что в результате опричного террора пострадали все слои русского общества.

   Между опричниной и послеопричным временем Платонов не видит границы — и  называет время с 1560 по 1577 г. «одной сплошною эпохою душегубства». Историк полагает, что в 1575—1576 гг., когда Иван IV сделал «великим князем всея Руси» Симеона Бекбулатовича, опричнина именовалась «двором» московского князя, а земщина стала «великим княжением всея Руси». Платонов ассоциирует опричнину с «особым двором» и отмечает, что это ведомство, образованное в 1565г., непрерывно росло до самого конца царствования Ивана IV. В опричнине и терроре, восстановивших всё население против жестокой власти и в то же время внесших в общество межсословную рознь, Платонов видит истоки Смуты.

                                                        Смутное время

   С. Ф. Платонов видел истоки Смуты в  правлении Ивана Грозного, который  неразумной внутренней политикой привел московское общество к разделению на враждующие группы. Предметом вражды стала земля - главный капитал страны.

   Причину Смуты С. Ф. Платонов видел в нескольких факторах. Один из основных, по его мнению, заключался в особенностях формирования Российского государства, созданного как путем мирного присоединения удельных княжеств, так и путем насильственного захвата чужих территорий. Различия в политическом, экономическом и социальном устройстве различных частей государства и стали причиной потрясений Смутного времени. В изучаемом времени исследователь выделял несколько периодов: 1 - борьба за московский престол; 2 - разрушение государственного порядка, «смута социальная»; 3 - попытки восстановления государственного порядка, «борьба за национальность».

   Результаты Смуты С. Ф. Платонов видел лишь в социальной сфере: полное поражение старой знати, образование новой дворцовой знати из средних слоев, разгром вольного казачества и установление крепостного строя.

   Наряду с политическим противоречием, нашедшим отражение в столкновении московской власти с боярской оппозицией в лице родовой аристократии, Платонов усматривал причину бурных коллизий эпохи смутного времени в борьбе тяглой массы населения с их угнетателями, которую вызывало систематическое подчинение рабочей массы интересам служилых землевладельцев, живших за счет этой массы. Если крупнейший русский буржуазный историк С.М. Соловьев объяснял смуту как столкновение новых государственных начал со старыми, выражавшееся в борьбе московских государей с боярством, то Платонов видел в ней прежде всего социальную борьбу низших сословий с высшими.

   Платонов  утверждал, что эпоха смуты была богата реальными последствиями, отразившимися на общественно-экономическом развитии Русского государства. Последствия смуты историк усматривал, во-первых. В окончательном разгроме боярства: «…начавшее смуту боярство не только не достигло своих целей, но было совсем разбито смутою…»; во-вторых, в резком возвышении московского дворянства: «…главную силу в Московском государстве получили люди средних классов – дворяне и горожане»; в-третьих, в подрыве экономического благосостояния страны, которое вызвало экономическое прикрепление посадского и сельского населения, поставило московскую торговлю и промышленность на время в полную зависимость от иностранцев». Давая свою образную оценку смуты, Платонов сравнивал ее с давней болезнью, окончившейся выздоровлением государственного организма: «Общество переболело, оправилось, снова стало жить и не заменилось другим, но само стало иным, изменилось»[3, 316]. 
 
 
 
 
 
 

                                        ГЛАВА III. ЛИВОНСКАЯ ВОЙНА

   Проблема  отношений России и Европы часто  изображается как извечное стремление русских войти в семью западных народов, воплотившееся в образном выражении «прорубать окно в Европу». Первым, хотя и неудачным шагом на этом пути считается Ливонская война (1558—1583). Одну из ее главных причин видят в блокаде России западными державами, которые якобы хотели не допустить московитов до европейской культуры. Так ли это на самом деле?

   Поводом к войне, по мнению ряда историков, выступала нужда России в «цивилизаторе», которую она готова удовлетворить даже военным путем. Наиболее оригинальна здесь точка зрения С. Ф. Платонова, который писал, что особую роль в притоке с Запада на Русь культурных людей сыграла Ливонская война, а именно — массовые переселения пленных немцев в глубь России. В Поволжье «литва и немцы» обжились и обратно уже не стремились.

   В Ливонскую войну, по мнению Платонова, Россия была втянута. Историк полагает, что Россия не могла уклониться от того, что «происходило на ее западных границах», что «эксплуатировало ее и угнетало (невыгодными условиями торговли)».

   Поражение войск Ивана IV на последнем этапе  Ливонской войны объясняется  тем, что тогда наблюдались «признаки  явного истощения средств для борьбы». Историк отмечает также, упоминая экономический кризис, постигший Русское государство, что Стефан Баторий «бил уже лежачего врага, не им поверженного, но до борьбы с ним утратившего свои силы».

                                          ГЛАВА IV. ЮЖНАЯ ГРАНИЦА

   «В самое мрачное и жестокое время правления Грозного, в 70-х годах XVI столетия, московское правительство поставило себе большую и сложную задачу  - устроить заново охрану от татар южной границы государства, носившей название «берега», потому что долго эта граница совпадала на деле с берегом средней Оки. В середине XVI в. на восток и на запад от этого берега средней Оки, под прикрытием старинных крепостей на верхней Оке, «верховских» и рязанских, население чувствовало себя более или менее в безопасности; но между верхней Окой и верхним Доном и на реках Упе, Проне и Осетре русские люди до последней трети XVI в. были предоставлены собственному мужеству и счастью. Алексин, Одоев, Тула, Зарайск и Михайлов не могли дать приют и опору поселенцу, который стремился поставить свою соху на тульском и пронском черноземе. Не могли эти крепости и задерживать шайки татар в их быстром и скрытом движении к берегам средней Оки. Надо было защитить надежным образом население окраины и дороги внутрь страны, в Замосковье. Московское правительство берется за эту задачу. Оно сначала укрепляет места по верховьям Оки и Дона, затем укрепляет линию реки Быстрой Сосны, переходит на линию верхнего Сейма и, наконец, занимает крепостями течение реки Оскола и верховье Северного (или Северского) Донца. Все это делается в течение всего четырех десятилетий, с энергической быстротой и по известному плану, который легко открывается позднейшему наблюдателю, несмотря на скудость исторического материала для изучения этого дела.

   Порядок обороны южной границы Московского  государства был таков. Для отражения  врага строились крепости и устраивалась укрепленная пограничная черта  из валов и засек, а за укреплениями ставились войска. Для наблюдения же за врагом и для предупреждения его нечаянных набегов выдвигались в "поле" за линию укреплений наблюдательные посты – «сторожи» и разъезды – «станицы». Вся эта сеть укреплений и наблюдательных пунктов мало-помалу спускалась с севера на юг, следуя по тем полевым дорогам, которые служили и отрядам татар. Преграждая эти дороги засеками и валами, затрудняли доступы к бродам через реки и ручьи и замыкали ту или иную дорогу крепостью, место для которой выбиралось с большой осмотрительностью, иногда даже в стороне от татарской дороги, но так, чтобы крепость командовала над этой дорогой. Каждый шаг на юг, конечно, опирался на уже существовавшую цепь укреплений; каждый город, возникавший на «поле», строился трудами людей, взятых из других «украинских» и «польских» (полевых) городов, населялся ими же и становился по службе в тесную связь со всей сетью прочих городов. Связь эта поддерживалась не одними военно-административными распоряжениями, но и всем складом боевой порубежной жизни. Весь юг Московского государства представлял собой один хорошо организованный военный округ.

   В этом военном округе все правительственные  действия и весь склад общественной жизни определялись военными потребностями и имели одну цель  - народную оборону. Необычная планомерность и согласованность мероприятий в этом отношении являлась результатом «общего совета» - съезда знатоков южной окраины, созванных в Москву в 1571 г. и работавших под руководством бояр, кн. М. И. Воротынского и Н. Р. Юрьева. Этим советом и был выработан план защиты границ, приноровленный к местным условиям и систематически затем исполненный на деле. Свойства врага, которого надлежало здесь остерегаться и с которым приходилось бороться, были своеобразны: это был степной хищник, подвижной и дерзкий, но в то же время нестойкий и неуловимый. Он «искрадывал» русскую украйну, а не воевал ее открытой войной; он полонил, грабил и пустошил страну, но не завоевывал ее; он держал московских людей в постоянном страхе своего набега, но в то же время не пытался отнять навсегда или даже временно присвоить земли, на которые налетал внезапно, но короткой грозой. Поэтому столь же своеобразны были и формы украинной организации, предназначенной на борьбу с таким врагом. Ряд крепостей стоял на границе; в них жил постоянный гарнизон и было приготовлено место для окрестного населения, на тот случай, если ему при нашествии врага будет необходимо и возможно, по времени, укрыться за стены крепости. Из крепостей рассылаются разведочные отряды для наблюдения за появлением татар, а в определенное время года в главнейших крепостях собираются большие массы войск в ожидании крупного набега крымского «царя». Все мелочи крепостной жизни, все маршруты разведочных партий, вся «береговая» или «польная» служба, как ее называли, - словом, вся совокупность оборонительных мер определена наказами и «росписями». Самым мелочным образом заботятся о том, чтобы быть «усторожливее», и предписывают крайнюю осмотрительность. А между тем, несмотря на опасности, на всем пространстве укрепленной границы живет и подвигается вперед, все южнее, земледельческое и промышленное население; оно не только без разрешения, но и без ведома власти оседает на новых землицах, в своих «юртах», пашенных заимках и зверопромышленных угодьях. Стремление московского населения на юг из центра государства было так энергично, что выбрасывало наиболее предприимчивые элементы даже вовсе за границу крепостей, где защитой поселенца была уже не засека или городской вал, а природные «крепости»: лесная чаша и течение лесной же речки. Недоступный конному степнику-грабителю, лес для русского поселенца был и убежищем и кормильцем. Рыболовство в лесных озерах и реках, охота и бортничество привлекло поселенцев именно в леса. Один из исследователей заселения нашего "поля" (Миклашевский), отмечая расположение поселков на украине по рекам и лесам, справедливо говорит, что «русский человек, передвигавшийся из северных областей государства, не поселялся в безлесных местностях; не лес, а степь останавливала его движение». Таким образом, рядом с правительственной заимкой «поля» про исходила и частная. И та и другая, изучив свойства врага и средства борьбы с ним, шли смело вперед; и та и другая держались рек и пользовались лесными пространствами для обороны дорог и жилищ: тем чаше должны были встречаться и влиять друг на друга оба колонизаторских движения. И действительно, правительство часто настигало поселенцев на их «юртах», оно налагало свою руку на частнозаимочные земли, оставляло их в пользовании владельцев уже на поместном праве и привлекало население вновь занятых мест к официальному участию в обороне границы. Оно в данном случае опиралось на ранее сложившуюся здесь хозяйственную деятельность и пользовалось уже существовавшими здесь общественными силами. Но, в свою очередь, вновь занимаемая правительством позиция становилась базисом дальнейшего народного движения в «поле»: от новых крепостей шли далее новые заимки. Подобным взаимодействием всего лучше можно объяснить тот изумительно быстрый успех в движении на юг московского правительства, с которым мы ознакомились на предшествующих страницах. Остерегаясь общего врага, обе силы, и общество и правительство, в то же время как бы наперерыв идут ему навстречу и взаимной поддержкой умножают свои силы и энергию. Знакомясь с делом быстрой и систематической заимки «дикого поля», мы удивляемся тому, что и это широкое предприятие организовалось и выполнялось в те годы, когда, по привычным представлениям, в Москве существовал лишь террор «умалишенного тирана»[3, 208].