К.Н. Леонтьев как основоположник русского консерватизма

Конституционные взгляды  Милля развивают традиции его  предшественников – радикалов (утилитаристов) в условиях, когда конечное торжество  всеобщего избирательного права  представлялось уже предрешенным. Его новаторство – в привлечении внимания к возможным отрицательным последствиям демократии. Безоговорочная защита «народного правления» представлялась Миллю односторонностью, «частью истины». Он озабочен соотношением свободы и демократии. Это шаг вперед в развитии идей либерализма. Пока демократия не была обеспечена, в ней видели и важнейшее условие осуществления прав личности. Как помешать превращению демократии в угрозу для свободы человека? Милль считал эту проблему одной из важнейших и надеялся, что книга «О свободе» надолго переживет все другие его сочинения.⁶

Индивидуальную  свободу Милль определяет как  право гражданина на автономию во всем, что не причиняет общественного  вреда, требующего защитных мер (напоминает классические определения принципа права, в частности у Гоббса, Канта или Гегеля). Выделяются три сферы, или компонента, личной свободы.

1. Свобода совести в самом широком смысле слова, то есть свобода мысли, чувства, мнения относительно всех предметов, как практических, так и спекулятивных, как научных, так и нравственных и теологических. Предполагается возможность выражать и распространять (публиковать, пропагандировать) свои идеи.

2. Свобода выбора в  преследовании той или иной  цели, то есть свобода действовать,  устраивать жизнь по своему  усмотрению.

3. Свобода объединения  с другими индивидами, то есть возможность действовать с ними сообща для достижения какой-либо цели.

Итак, речи идет о свободе  мысли и слова, свободе жить, как  хочется, и свободе объединений.

Особенность подхода Милля  заключается в том, что он стремится  уберечь личность от тирании не только государственной власти, но и общества. Последняя, по его мнению, «страшнее всякой политической тирании». Более века назад, когда средства массовой информации еще не пользовались таким влиянием, как в наши дни, когда не было поп-культуры, Милль заговорил об опасном усилении общества за счет личности. Его апология свободы окрашена в тона нравственно-интеллектуального элитизма. «Большинство, довольное существующими порядками, не понимает, почему бы эти порядки не могли удовлетворить всех и каждого». Задача состояла в том, чтобы оградить индивидуальность, основу всякого прогресса, от господства «коллективной (или сплоченной) посредственности».

Милль – приверженец  и идеолог исторического прогресса. Однако он считает, что дело улучшения  человечества не всегда бывает праведным. Оно может вступить в противоречие с духом свободы, если совершается насильственно, «вопреки желанию тех, кого это улучшение касается, и тогда дух свободы, сопротивляясь такому стремлению, может даже оказаться заодно с противниками улучшения». Индивидуальная свобода есть мощный, постоянный и  самый надежный генератор всяких улучшений в обществе. Благодаря чему она имеет такое громадное значение для социального прогресса? Где истоки ее созидательной силы? Милль на подобного рода вопросы отвечает следующим образом: «Там, где существует свобода, там может быть столько же независимых центров улучшения, сколько индивидов». Исторический прогресс имеет место благодаря энергии, конструктивным усилиям свободного индивида, соединенным с энергией, конструктивными усилиями всех его сограждан, таких же свободных индивидов.

Милль полагает, что государство, гарантирующее  все виды индивидуальных свобод и притом одинаково для всех своих граждан, способно установить у себя надлежащий порядок. В узком смысле порядок означает повиновение. Милль подчеркивает: «Власть, которая не умеет заставить повиноваться своим указаниям, не управляет». Повиновение, послушание вообще является, на взгляд Милля, первым признаком всякой цивилизации. Ведя речь о повиновении властям, он говорит,  в частности, о том, что люди обязаны не нарушать законные права и интересы индивидов. Соблюдая общеобязательные правила, они должны также нести ту долю забот, «которая приходится на каждого, в целях защиты общества или его членов от вреда и обид».Свободная личность, по Миллю, есть вместе с тем законопослушная.⁷

Этой заботой  и проникнуты конституционные взгляды  Милля. Он сторонник расширения демократии, предоставления права голосом всем простым рабочим, женщинам. В то же время он предостерегает от опасностей представительного правления. Их две: снижение качества власти и тирания большинства. Расширение парламентского представительства приводит к тому, что власть попадает в руки людей все более и более низкого уровня развития; «правительства посредственности суть посредственные правительства». Истинная демократия, подчеркивает Милль, - это правление всего народа, а на деле она сводится к правлению большинства. Этим нарушается равенство в пользу господствующего класса, получающего возможность проводить эгоистическое, классовое законодательство. Если править станет рабочий класс, это также окажется ложной демократией, которая приведет к новому варианту эгоистического, классового законодательства.

В  более  же широком смысле «порядок означает, что общественное спокойствие не нарушается никаким насилием частных  лиц»; сюда же относится такая характеристика порядка: он «есть охранение существующих уже благ всякого рода». Ему не случайно уделяется столь большое внимание. Вызвано оно тем, что порядок в государстве выступает непременным условием прогресса, т.е. постепенного совершенствования, улучшения человечества  в умственном, нравственном и социальном отношениях.

Милль предлагает правовые нормы, сводящей к минимуму эти недостатки демократии. Речь идет о том, чтобы обеспечить действительно  пропорциональное представительство. С этой целью предлагается проект реформы избирательной системы, выдвинутый в 1855 году Герром. Суть его такова.

Делением  числа избирателей на число мест в парламенте получают норму представительства. Каждый кандидат, набравший минимальную  норму, должен получить место в парламенте. Голосовать можно за кандидатов, выдвинутых в любом округе. Подсчет осуществляет единая избирательная комиссия в масштабах всей страны. Чтобы голоса не пропадали, избиратель может указывать в бюллетене несколько имен кандидатов, четко обозначая при этом (путем нумерации) порядок предпочтения. Если кандидат, поименованный первым, уже набрал необходимое количество голосов, голос переходит ко второму кандидату и т. д. То же происходит и в том случае, когда кандидат, названный первым, проваливается. Теоретически проект Герра-Милля способен обеспечить действительно пропорциональное представительство и интересы меньшинств. Однако сложность проекта, а возможно, и охрана большинством своих привилегий исключали попытки его реализации.

Для обеспечения  прав меньшинства Милль готов  был пойти и на нарушения принципа равенства. Он считал разумным, чтобы люди, по своим интеллектуальным качествам более пригодные для руководства, обладали не одним голосом, а больше. Пока образовательный ценз не установлен, Милль допускает сохранение имущественного ценза при всем его несовершенстве, исходя из того, что люди состоятельные, как правило, отличаются более высоким уровнем культуры. Привилегии, вводимые в пользу образованных кругов, должны быть достаточно весомыми, чтобы исключить классовое законодательство большинства, но в то же время они не достигают масштабов, которые позволили бы меньшинству использовать законодательство исключительно к своей выгоде.

В решении  ряда конституционных вопросов Милль  следовал традиции Бентама. Он полагал, что, в конечном счете, следует упразднить палату лордов. Как и Бентам, он видел в сочетании демократии с эффективной и подлежащей контролю представительных органов и общественного мнения бюрократией основу разумного государственного строя. Судьи и чиновники подбирались бы на основе конкурсных экзаменов.

Милль внес существенный вклад в развитие западной либеральной демократии. Его стремление к компромиссу, сближению противоположных тенденций свидетельствует об умеренности и терпимости, хотя позволительно усомниться в их реалистичности, особенно во времена Милля. Он хотел создать учение, которое объединило бы и рабочих и капиталистов, и консерваторов и либералов.

Идея привилегий в избирательном праве, противоречащая и духу времени, и демократическим тенденциям утилитаризма, не получила признания. Но мысли о гарантиях от «тирании большинства», о пропорциональном представительстве, о защите прав личности и меньшинства – неоспоримый вклад не только в развитие буржуазного либерализма, но и теорию демократии. Они актуальны и по сей день.

Милль стремился  выйти за рамки либерализма и в социальном плане. Он начал переориентацию либерализма в социалистическом направлении, которая к концу 19 века привела к образованию в Англии первых социалистических групп и движений, сплотившихся позже в лейбористской партии.⁸

Вопрос № 3 К.Н. Леонтьев как основоположник русского консерватизма

Русский консерватизм второй половины 19 века возник на фоне либерально-прогрессистских и радикально-демократических теорий. Главной задачей этого направления стало обоснование теории «органического» развития народов и наций, а также обоснование плодотворной роли «народного духа», силой которого жив отдельный человек и в котором находит воплощение «органическое миросозерцание» народа. Своеобразие и неповторимость личности, согласно представлениям русских консерваторов, есть продукт, породивший ее культурно-исторической реальности, «почвы». Идея самобытности национальных культур, «органически» развивающихся во времени и пространстве, стала центральной в политико-теоретических обобщениях Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева.

Константин  Николаевич Леонтьев (1831-1891) более всего был озабочен опасностью перемен для самобытности и цельности народного организма, и, прежде всего – опасностями надвигающегося эгалитарно-либерального прогресса. «Надо просить Царя, - писал Леонтьев,  - чтобы он держал нас грознее». Пора престать бояться страшных слов, раз дело идет о необходимости спасать Россию от грядущего зла. Надо не останавливаться и пред насилием, ибо без насилия нельзя.⁹

К.Леонтьев, а вслед за ним В. Соловьев в качестве символической цели процессов демократизации рисуют фигуру Антихриста. Антихристово царство вырастает на оборотной стороне земного рая, провозглашенной противниками существующего и традиционного порядка – либералами и социалистами. Леонтьеву казалось, что есть только одна сила, обеспечить здоровую политическую сдержанность в обществе, - это государство, которое у нас всегда было сильнее, глубже, выработаннее не только аристократии, но и самой семьи».¹⁰

Леонтьев  разделял позицию автора «России и Европы» в том отношении, что вся история состоит всего лишь из смены культурных типов, причем каждый из них «имел свое назначение и оставил по себе особые неизгладимые следы». Обсуждая вопрос о возможности прогнозировать будущее различных культур (культурно-исторических типов, по Данилевскому), Леонтьев приходил к выводу, что такое прогнозирование может быть обоснованным и осуществимым. Он оговаривался при этом, что государственные организмы и целые культурные миры невозможно мерить несколькими годами, как жизнь организмов животных особей. Эпохи геологические измеряются тысячелетиями, жизнь личная измеряется годами, жизнь историческая тоже имеет приблизительное мерило – век или полвека. Государственные организмы подчиняются циклу, который Леонтьев определяет в 1200 лет (современный философ Л.Н. Гумилев сходный возраст обосновал для существования крупных этносов). Таким образом, отмечал он, у таких государств, как Англия, Германия, Франция и тем более Россия, остается еще некоторый срок для завершения этого цикла.

Леонтьев  отвергал либеральный эгалитаризм, сближая и часто отождествляя его с анархизмом и с эгалитаризмом  социалистов. В обсуждении перспектив последнего он предсказывал появление особого, нового, социалистического феодализма». Вот один из характерных для него приемов рассуждений: «Если…анархисты и либеральные коммунисты, стремясь к собственному идеалу крайнего равенства (который невозможен), своими собственными методами необузданной свободой личных  посягательств должны рядом антитез привести общества, имеющие еще жить и развиваться, к большей неподвижности и весьма значительной неравноправности, то можно себе сказать вообще, что социализм, понятый как следует, т.е. не что иное, как новый феодализм, уже вовсе недалекого будущего, разумея под словом феодализм, конечно, не в тесном и специальном его значении романо-германского  рыцарства, а в самом широком его смысле, т.е. в смысле глубокой неравноправности классов и групп, в смысле  разнообразной децентрализации и группировки социальных сил, объединенных в каком-нибудь живом центре духовном и государственном, в смысле нового закрепощения лиц другими лицами и учреждениями, подчинение одних общин другими общинами, несравненно сильнейшими или чем-нибудь облагороженными (так, например, как были подчинены у нас в старину рабочие селения монастыря)». Современные ему коммунисты и социалисты предстают теми же либералами, только нацеленными на крайние меры  и приемы действий – «до бунта  и преступлений», что является, по сути дела, доведением либерально-эгалитарного принципа до его «крайности» (в незавершенной работе «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения». 1872-1884).

Обсуждая  тему «русской государственности», Леонтьев склонен выводить ее природу из византийского  и отчасти европейского наследия. О ее несовершенствах он писал так: «Мы создали великое государство, но в этом Царстве почти нет своей государственности, нет таких своеобразных и на других влияющих своим примером внутренних политических отношений, какие были в языческом Риме, в Византии, в старой монархической Франции и в Великобритании». Те же слова могут отнесены и в адрес русского права. «русское право в наше время есть право европейское, слегка окрашенное византизмом там, где государственность соприкасается с религией».¹¹

Оценки ситуации в России и Европе строились Леонтьевым на основе анализа тенденций и  общих закономерностей жизни государственных организмов, которые они обнаружили в ходе социальной истории. В начале развития государства всего сильнее проявляет себя аристократическое начало, в середине жизни государственного организма появляется тенденция к  единичной власти и лишь «к старости и смерти воцаряется демократическое, эгалитарное и либеральное начало».

Даже Петровские реформы К.Леонтьев оценивает (в отличие от более поздних консерваторов-эпигонов) не только как вторжение западного начала в византийский быт Руси: «…с Петра началось более ясное, резкое расслоение общества, явилось то разнообразие, без которого нет творчества у народов. Дворянство наше, поставленное между активным влиянием царизма и пассивным влиянием подвластных крепостных миров (ассоциаций), начало расти умом и властью, несмотря на подчинение царизму». Заслугой абсолютной монархии на конкретной российской почве (особенно в эпоху Екатерины II и стало усиление неравенства – сохранение крепостного права (целостности общины) и усиление аристократических начал в дворянстве (рода личности). Последующее уравнивание произошло не столько вследствие снижения собственно аристократических прав и вольностей, сколько в связи с дарованием прав и вольностей другим сословиям, т.е. вследствие размывания четких сословных границ между «верхами» и «низами».¹²

 В российской  истории  - «великорусской жизни  и государственной жизни» - он  видел глубокое проникновение византизма, т.е. единства сильной государственности с церковью. «Я хочу сказать, что царизм наш, столь для нас плодотворный и спасительный, окреп под влиянием православия, под влиянием византийских идей, византийской культуры. Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь».

Последующие выводы Леонтьева из этого обобщения  были весьма категоричными – «византизм как система византийских идей и институтов, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами», создала наше величие; изменяя этому византизму, мы погубим Россию; перед угрозой надвигающегося западного эгалитаризма следовало бы «подморозить прогресс».