Особенности перевода художественных текстов

Piano. The word conjures up drive-ins, tract homes, waves of heat rising from the blacktop. My years there created for me an expendable past, disposable as a plastic cup. Which I suppose was a very great gift, in a way. On leaving home I was able to fabricate a new and far more satisfying history, full of striking, simplistic environmental influences; a colorful past, easily accessible to strangers.

The dazzle of this fictive childhood – full of swimming pools and orange groves and dissolute, charming show-biz parents has all but eclipsed the drab original. In fact, when I think about my real childhood I am unable to recall much about it at all except a sad jumble of objects: the sneakers I wore year-round; coloring books and comics from the supermarket; little of interest, less of beauty. I was quiet, tall for my age, prone to freckles. I didn't have many friends but whether this was due to choice or circumstance I do not now know.1 did well in school, it seems, but not exceptionally well; I liked to read – Tom Swift, the Tolkien books – but also to watch television, which I did plenty of, lying on the carpet of our empty living room in the long dull afternoons after school.

I honestly can't remember much else about those years except a certain mood that permeated most of them, a melancholy feeling that I associate with watching 'The Wonderful World of Disney' on Sunday nights. Sunday was a sad day – early to bed, school the next morning, I was constantly worried my homework was wrong – but as I watched the fireworks go off in the night sky, over the floodlit castles of Disneyland, I was consumed by a more general sense of dread, of imprisonment within the dreary round of school and home: circumstances which, to me at least, presented sound empirical argument for gloom. My father was mean, and our house ugly, and my mother didn't pay much attention to me; my clothes were cheap and my haircut too short and no one at school seemed to like me that much; and since all this had been true for as long as I could remember, I felt things would doubtless continue in this depressing vein as far as I could foresee. In short: I felt my existence was tainted, in some subtle but essential way.

I suppose it's not odd, then, that I have trouble reconciling my life to those of my friends, or at least to their lives as I perceive them to be. Charles and Camilla are orphans (how I longed to be an orphan when I was a child!) reared by grandmothers and great-aunts in a house in Virginia: a childhood I like to think about, with horses and rivers and sweet-gum trees. And Francis.

His mother, when she had him, was only seventeen – a thinblooded, capricious girl with red hair and a rich daddy, who ran off with the drummer for Vance Vane and his Musical Swains.

She was home in three weeks, and the marriage was annulled in six; and, as Francis is fond of saying, the grandparents brought them up like brother and sister, him and his mother, brought them up in such a magnanimous style that even the gossips were impressed – English nannies and private schools, summers in Switzerland, winters in France. Consider even bluff old Bunny, if you would. Not a childhood of reefer coats and dancing lessons, any more than mine was. But an American childhood. Son of a Clemson football star turned banker. Four brothers, no sisters, in a big noisy house in the suburbs, with sailboats and tennis rackets and golden retrievers; summers on Cape Cod, boarding schools near Boston and tailgate picnics during football season; an upbringing vitally present in Bunny in every respect, from the way he shook your hand to the way he told a joke.

I do not now nor did 1 ever have anything in common with any of them, nothing except a knowledge of Greek and the year of my life I spent in their company. And if love is a thing held in common, I suppose we had that in common, too, though I realize that might sound odd in light of the story I am about to tell.

How to begin.

After high school I went to a small college in my home town (my parents were opposed, as it had been made very plain that I was expected to help my father run his business, one of the many reasons I was in such an agony to escape) and, during my two years there, I studied ancient Greek. This was due to no love for the language but because I was majoring in pre-med (money, you see, was the only way to improve my fortunes, doctors make a lot of money, quod erat demonstrandum) and my counselor had suggested I take a language to fulfill the humanities requirement; and, since the Greek classes happened to meet in the afternoon, I took Greek so I could sleep late on Mondays. It was an entirely random decision which, as you will see, turned out to be quite fateful.

I did well at Greek, excelled in it, and I even won an award from the Classics department my last year. It was my favorite class because it was the only one held in a regular classroom no jars of cow hearts, no smell of formaldehyde, no cages full of screaming monkeys. Initially I had thought with hard work I could overcome a fundamental squeamishness and distaste for my subject, that perhaps with even harder work I could simulate something like a talent for it. But this was not the case. As the months went by I remained uninterested, if not downright sickened, by my study of biology; my grades were poor; I was held in contempt by teacher and classmate alike. In what seemed even to me a doomed and Pyrrhic gesture, I switched to English literature without telling my parents. I felt that I was cutting my own throat by this, that I would certainly be very sorry, being still convinced that it was better to fail in a lucrative field than to thrive in one that my father (who knew nothing of either finance or academia) had assured me was most unprofitable; one which would inevitably result in my hanging around the house for the rest of my life asking him for money; money which, he assured me forcefully, he had no intention of giving me.

So I studied literature and liked it better. But I didn't like home any better. I don't think I can explain the despair my surroundings inspired in me. Though I now suspect, given the circumstances and my disposition, I would've been unhappy anywhere, in Biarritz or Caracas or the Isle of Capri, I was then convinced that my unhappiness was indigenous to that place. Perhaps a part of it was. While to a certain extent Milton is right – the mind is its own place and in itself can make a Heaven of Hell and so forth – it is nonetheless clear that Piano was modeled less on Paradise than that other, more dolorous city. In high school I developed a habit of wandering through shopping malls after school, swaying through the bright, chill mezzanines until I was so dazed with consumer goods and product codes, with promenades and escalators, with mirrors and Muzak and noise and light, that a fuse would blow in my brain and all at once everything would become unintelligible: color without form, a babble of detached molecules. Then I would walk like a zombie to the parking lot and drive to the baseball field, where I wouldn't even get out of the car, just sit with my hands on the steering wheel and stare at the Cyclone fence and the yellowed winter grass until the sun went down and it was too dark for me to see.

Though I had a confused idea that my dissatisfaction was bohemian, vaguely Marxist in origin (when I was a teenager I made a fatuous show of socialism, mainly to irritate my father), I couldn't really begin to understand it; and I would have been angry if someone had suggested that it was due to a strong Puritan streak in my nature, which was in fact the case. Not long ago I found this passage in an old notebook, written when I was eighteen or so: 'There is to me about this place a smell of rot, the smell of rot that ripe fruit makes. Nowhere, ever, have the hideous mechanics of birth and copulation and death – those monstrous upheavals of life that the Greeks call miasma, defilement – been so brutal or been painted up to look so pretty; have so many people put so much faith in lies and mutability and death death death.'

This, I think, is pretty rough stuff. From the sound of it, had I stayed in California I might have ended up in a cult or at the very least practicing some weird dietary restriction. I remember reading about Pythagoras around this time, and finding some of his ideas curiously appealing – wearing white garments, for instance, or abstaining from foods which have a soul.

But instead I wound up on the East Coast.

I lit on Hampden by a trick of fate. One night, during a long Thanksgiving holiday of rainy weather, canned cranberries, ball games droning from the television, I went to my room after a fight with my parents (I cannot remember this particular fight, only that we always fought, about money and school) and was tearing through my closet trying to find my coat when out it flew: a brochure from Hampden College, Hampden, Vermont.

It was two years old, this brochure. In high school a lot of colleges had sent me things because I did well on my SATs, though unfortunately not well enough to warrant much in the way of scholarships, and this one 1 had kept in my Geometry book throughout my senior year.

I don't know why it was in my closet. I suppose I'd saved it because it was so pretty. Senior year, I had spent dozens of hours studying the photographs as though if I stared at them long enough and longingly enough I would, by some sort of osmosis, be transported into their clear, pure silence. Even now I remember those pictures, like pictures in a storybook one loved as a child. Radiant meadows, mountains vaporous in the trembling distance; leaves ankle-deep on a gusty autumn road; bonfires and fog in the valleys; cellos, dark windowpanes, snow.

Hampden College, Hampden, Vermont. Established 1895.

(This alone was a fact to cause wonder; nothing 1 knew of in Piano had been established much before 1962.) Student body, five hundred. Coed. Progressive. Specializing in the liberal arts.

Highly selective. 'Hampden, in providing a well-rounded course of study in the Humanities, seeks not only to give students a rigorous background in the chosen field but insight into all the disciplines of Western art, civilization, and thought. In doing so, we hope to provide the individual not only with facts, but with the raw materials of wisdom.'

Hampden College, Hampden, Vermont. Even the name had an austere Anglican cadence, to my ear at least, which yearned hopelessly for England and was dead to the sweet dark rhythms of the little mission towns.

Приложение II

В горах начал таять снег, а Банни не было в живых уже несколько недель, когда мы осознали всю тяжесть своего положения. Кстати, его нашли только через десять дней после смерти. Это была одна из самых крупных поисковых операций за всю историю Вермонта — полиция штата, Национальная гвардия, ФБР. В колледже отменили занятия, в Хэмпдене временно закрыли красильную фабрику, люди приезжали из Нью-Хэмпшира и Нью-Йорка, даже из Бостона.

Странно, что бесхитростный  план Генри прекрасно сработал, несмотря на все непредвиденные обстоятельства. Мы ведь вовсе не собирались прятать тело. На самом деле мы просто оставили его там, куда оно упало, понадеявшись, что несчастный прохожий наткнется на него прежде, чем исчезновение Банни заметят. Все говорило само за себя: шаткие камни, осыпавшийся край обрыва, на дне ущелья — труп со сломанной шеей. Обычный несчастный случай. Все могло бы закончиться пролитыми слезами и скромными похоронами, если бы той ночью не выпал снег. Он полностью занес тело Банни, и через десять дней, когда наконец настала оттепель, участники поисков — полиция, ФБР, волонтеры — обнаружили, что все это время ходили по его трупу, утаптывая снег в плотную ледяную корку.

Трудно поверить, что  такой шум поднялся вокруг происшествия, ответственность за которое отчасти  лежит на мне - люди в форме, вспышки фотоаппаратов, толпы народа, облепившие Маунт-Катаракт, как муравьи сахарницу. Но во что действительно сложно поверить, так в то, что через все это мне удалось пройти, не вызвав и тени подозрения. Но пройти, еще не означает уйти, и хотя я некогда полагал, что тем апрельским днем навсегда покинул злополучное ущелье, сейчас я в этом совсем не уверен. Теперь, когда поиски давно закончились и в моей жизни все идет своим чередом, я начал понимать, что, думая, что нахожусь в другом месте, я все это время был только там: на краю обрыва, у заполнившихся грязью следов от колес в молодой траве, где темное небо нависает над яблоневым деревом, а в воздухе уже чувствуется похолодание — предвестие снега, который выпадет ночью.

— А вы-то что здесь делаете? — удивленно воскликнул Банни, заметив нас.

— Да так, папоротники ищем, — ответил Генри.

После того как мы постояли, перешептываясь, в подлеске (последний  раз взглянуть на тело, осмотреться  — не обронил ли кто ключи или  очки, не забыл ли чего) и гуськом потянулись через лес, я еще раз оглянулся. Я помню наш обратный путь и первые снежинки, парящие на фоне сосен, помню, как мы с облегчением набились в машину и выехали на дорогу, словно семейство, отправившееся на отдых, помню, как Генри с каменным лицом объезжал рытвины, а мы вертелись на сиденьях и болтали, как дети. Я слишком хорошо помню ту ужасную долгую ночь и все последующие ужасные долгие дни и ночи, но стоит мне оглянуться, и как будто прошедших лет не было и в помине, оно вновь у меня за спиной — черное пятно ущелья, выплывающее из-за зеленых ветвей, — картина, которая останется со мной навсегда.

Наверное, сложись все  иначе, я мог бы писать о многих других вещах, но теперь у меня нет  выбора. В моей жизни была только одна история, и лишь ее я могу рассказать.

Глава 1

Существует ли такая  вещь, как «роковая ошибка»? Зловещий изъян, который преследует тебя всю  жизнь. Существует ли такое вне литературы? Когда-то я полагал, что нет. Теперь же уверен, что существует. И в моем случае это, видимо, болезненная и неудержимая тяга ко всему, что исполнено внешнего блеска и великолепия.

А moi. L'histoire d'une de mes folies. (История одного сумасшедшего. Моя.)

Меня зовут Ричард Пэйпен. Мне двадцать восемь лет, но я впервые увидел Новую Англию и Хэмпден-колледж в девятнадцать. Я уроженец Калифорнии, и, как теперь понимаю, меня можно назвать калифорнийцем и по характеру. В последнем я смог признаться себе лишь недавно… Впрочем, это не важно.

Вырос я в Пиано, маленьком  городке на севере Силиконовой долины. Ни братьев, ни сестер у меня не было. Мой отец держал автозаправку, а мать сидела дома. Потом, когда я стал старше, а жизнь — дороже, мать устроилась на работу — диспетчером в офис одного из крупных заводов микроэлектроники в окрестностях Сан-Хосе.

Пиано. Это слово ассоциируется с рядами типовых бунгало, автокинотеатры и волны жара, источаемые асфальтом. Проведенные там годы сложились для меня в некое прошлое, расстаться с которым оказалось так же легко, как выбросить пластиковый стаканчик. В некотором смысле это было весьма ценным подарком судьбы. Покинув родительский дом, я сочинил новую, куда более привлекательную историю детства, полную расхожих образов, обычно возникающих при упоминании Калифорнии, — красочное прошлое, легко доступное для посторонних.

Ослепительный блеск  этого вымышленного детства —  бассейны, апельсиновые рощи, милые  разгильдяи-родители, занятые в шоу-бизнесе, — полностью затмил тусклое однообразие детства настоящего, размышляя о котором я не могу вспомнить ничего, кроме унылой мешанины предметов: кеды, в которых я ходил круглый год, дешевые книжки-раскраски, старый, потрепанный мяч — мой вклад в игры с соседскими детьми. Ничего интересного и совсем ничего радующего глаз. Я был тихим, высоким для своих лет подростком с щедрой россыпью веснушек на лице. Я не мог похвастаться большим количеством друзей, но было это намеренно или нет, я не знаю. Я учился хорошо в школе, но среди первых учеников никогда не был. Мне нравилось читать — Толкиена, приключения Тома Свифта, и лежать напротив телевизора на ковре в нашей пустой гостиной, где я частенько коротал долгие и безрадостные часы после школы.

Мне почти нечего добавить к этим воспоминаниям, кроме, пожалуй, настроения, в котором я провел почти все мои детские годы, — чувства подавленности, связанного с воскресными сериями «Чудесного мира Диснея». Воскресенье было грустным днем (рано в постель, завтра в школу, я постоянно боялся, что наделал в домашней работе ошибок), но, когда в ночное небо над залитыми светом башнями Диснейленда взмывал фейерверк, меня охватывала настоящая тоска. В такие минуты я думал, что мне никогда не выбраться из безрадостной рутины состоящей из школы и дома. Мой отец был человеком мелочным и вздорным, наш дом — безобразным, мать никогда не уделяла мне внимание. Я носил купленную по дешевке одежду, был всегда слишком коротко подстрижен, и никто из одноклассников не питал ко мне особой симпатии. А поскольку так было всегда, с тех пор как я себя помнил, я боялся, что и дальше все будет течь в том же мрачном русле. Короче говоря, мне казалось, что все мое существование поражено неким скрытым недугом, исцелиться от которого мне не суждено.

Так что, полагаю, нет  ничего удивительного в том, что  мне трудно соотнести свое прошлое  с прошлым моих друзей, по крайней  мере с таким, каким я его вижу. Чарльз и Камилла — сироты (как я желал себе этой горькой судьбы!), выросшие под присмотром бабушек и тетушек в огромном старом доме где-то в Вирджинии: река, лошади, амбровые деревья — детство, о котором приятно помечтать. Или, например, Фрэнсис.

 Когда он появился  на свет, его матери было всего  лишь семнадцать — хрупкая,  капризная девочка с рыжими  волосами и богатым папой, сбежавшая  из дома с барабанщиком Вэнсом  Вэйном и его «Музыкальными  Парнями».

Через три недели она  вернулась домой, через шесть брак был признан недействительным. И что же? Как любит при случае заметить Фрэнсис, дед и бабка воспитали их как брата и сестру — его и его мать. Их окружали такой заботой, что это производило впечатление даже на привыкших ко всему сплетников, — гувернантки из Англии, частные школы, лето в Швейцарии и зима во Франции. Взять даже нашего простофилю Банни. Детство, не больше моего похожее на то, что проходит под знаком матросских костюмчиков и уроков танцев. Но все же американское детство. Сын ведущего игрока футбольной команды Клемзонского университета, ставшего банкиром. Четыре брата без единой сестры в большом и шумном доме в пригороде. Яхты, теннисные корты, золотистые ретриверы — всё в их распоряжении. Летние поездки на Кейп Код, элитные пансионы в окрестностях Бостона, барбекю перед началом футбольных матчей — это воспитание проявлялось у Банни абсолютно во всем, от рукопожатия до манеры рассказывать анекдоты.