Концепты «The American dream» и «The American promise» в англоязычном политическом дискурсе

Коммуникативно-функциональное пространство дискурса интегрирует речевоздействующие силы четырех вышеназванных координат и описывает совокупное речевое воздействие на адресата, планируемое автором дискурса.

Применительно к дискурсу конкретной языковой личности реализованные речевые действия в этих измерениях принимают характер использованного потенциала данных координат в виде применяемого адресантом соответствующего арсенала сигматических, семантических, прагматических и синтактических способов речевой деятельности [Шейгал, 2000: 17].

Речедеятельностное пространство конкретного дискурса языковой личности рассматривается как соответственно развернутая по данным координатам интеграция элементарных речевоздействующих сил: аргументирующей (семантика), мотивирующей (сигматика), прагматической (прагматика) и аккумулирующей (синтактика).

Вектором аргументирующей силы является тот объект или явление, на семантическое описание которого ориентирован дискурс. Семантическая информация регулируется критерием истинности/ложности смыслов. Такая информация может не быть общей для адресанта и адресата. Вектором мотивирующей силы является тот перечень объектов и явлений, которые тесно связаны с личностью адресата и создаю фонд общих знаний коммуникантов. Сигматическая информация предназначается для сигнализации адресантов адресату о наличии у них такого фонда общих мнений и регулируется критерием искренности/неискренности [Шейгал, 2000: 18]

Признание того, что дискурс – это текст, реализуемый в субъектной ситуации общения, ведет за собой понимание того, что в содержании дискурса, как бы на равных, выступают два плана - предметно-тематический и субъектно-тематический. Иначе говоря, мы пишем/говорим о чем-то, а значит о себе; в своем дискурсе мы постоянно конструируем не только мир, но и себя, и делаем это постоянно, каждый раз как бы заново, под-тверждая либо отрицая коммуницируемое ранее. Но мир реальности неоднозначен, впрочем, как и мир знаков, ибо оба они постоянно меняются. И это не удивительно: в основе развития каждой - дихотомические структуры. И если мир реальности предстает перед нами в столкновении субъект-предметных (наше общение с миром) и субъект-субъектных взаимоотношений (наше общение друг с другом), то мир знаковой реальности - в столкновении знаков (кодов), которые их (эти взаимоотношения) репрезентируют, а это, соответственно, языковые и речевые формы репрезентации [Ухванова, 1993; Ухванова, 1998; Martel, 1983].

1.2 Политический дискурс

В потенциальном измерении дискурс представляет собой семиотическое пространство, включающее вербальные и невербальные знаки, ориентированные на обслуживание данной коммуникативной сферы, а также тезаурус прецедентных высказываний и текстов. В потенциальное измерение дискурса включаются также представления о типичных моделях речевого поведения и набор речевых действий и жанров, специфических для данного типа коммуникации.

Применительно к семиотическому пространству политического дискурса можно говорить о неоднородности задействованных в нем «языков»: помимо вербальных знаков и паралингвистики, существенное значение имеет политическая символика и эмблематика, семиотика зданий или, шире, семиотика пространства (знаковое использование пространства). В политическом дискурсе знаковый статус приобретает сама фигура политика и определенные поведенческие моменты (знаковые действия) [Шейгал, 2000: 21-22].

Политический дискурс по существу является выражением всего комплекса взаимоотношений между человеком и обществом, и, таким образом, это явление по сути своей функционально направлено на формирование у реципиентов некоторого фрагмента мировосприятия или картины мира. Используя политический дискурс в качестве пробного камня, можно понять, как в разных языковых коллективах моделируются культурные ценности, как пропагандируется социальный порядок, какие элементы языковой картины мира остаются за пределами сознательных речевых стратегий говорящих, как формируется концептуальная картина мира, присущая каждому языковому коллективу [Шейгал, 2000: 26].

В политическом тексте содержится как экстралингвистическая информация (картина мира), так и знаковая информация (картина мира, представленная через знак, номинацию) [Ухванова-Шмыгова, 1998: 49].

Политичекий дискурс обладает не только смыслом (соотнесен с реальностью), но и сущностной «привязкой» (соотнесен субъектно с определенной группой или группами людей). Различные субъекты общения по-разному отражаются в дискурсе: коммуникативные формы порождают свое содержание [Ухванова-Шмыгова, 1998: 50].

Анализ сущностной информации политического дискурса есть анализ коммуникативно-номинативный: кто общается и как общается. Политический дискурс представлен в лицах. Лицо сливается с текстом, но одновременно само является текстом. Это «наслоение» или смешение содержаний порождает новое содержание. В итоге автор приходит к тому, что один и тот же текст, произносимый разными лицами, «распадается» на разные тексты: они иначе декодируются аудиторией, иначе структурируются, классифицируются, ранжируются. Они дают иную картину социального взаимодействия [Ухванова-Шмыгова, 1998: 51].

По мнению И.Ф. Ухвановой-Шмыговой, смысло-сущностные исследования политического дискурса могут дать значимый материал как о современной дискурсии в целом, так и о политическом дискурсе в частности. Необходимо выявить те признаки, которые характерны для политической дискурсии на данном этапе развития социума, а также определить исторические и национально-специфические черты политической дискурсии, преемственность/непреемственность тех или иных стилей, типов, форм общения, композиционных решений.

1.3 Базовые концепты политического дискурса

Тип институционального дискурса определяется, в том числе, и его базовыми концептами. Так, для педагогического дискурса центральными являются концепты «образование», «учитель», для религиозного – «вера», «Бог», для политического дискурса – «власть», «политик».

«Центральные концепты, образующие основу общественных институтов, обладают большой генеративной силой в том плане, что вокруг них концентрируется обширная смысловая область, для описания которой необходимо составлять достаточно объемный словарь» [Карасик 1999:6]. Действительно, значение лексем – имен соответствующих концептов, помимо содержательного минимума значения, объективированного в словарной дефиниции, включает обширный информационный потенциал или поле ассоциативных признаков. Если все элементы ассоциативного потенциала имени базового концепта окажутся вербализованными в номинативных единицах, то мы получим целый тезаурус соответствующей предметной области. Генеративную функцию базового концепта в семиотическом пространстве дискурса можно сопоставить с ролью доминанты в развитии лексико-семантической парадигмы. Чем шире информационный потенциал доминанты, тем большими деривационными возможностями она обладает [Сентенберг 1984].

1.3.1 Культурно-языковой концепт «власть»

Проблема соотношения языка и власти имеет два аспекта: 1) как власть осмысляется, концептуализируется языком; 2) как власть проявляется через язык.

Концепт как ментальная репрезентация культурно-значимого феномена в массовом сознании фиксируется в лексикографических толкованиях имени концепта (содержательный минимум концепта), в его синонимических связях, образных переосмыслениях, ассоциативных реакциях, сочетаемости, паремиологии и неклишированных текстах и высказываниях.

Рассмотрим смысловую структуру лексемы власть. Сопоставление данных словарей С.И. Ожегова и В.Ф. Халипова показало, что репрезентации понятия «власть» в обыденном и научном сознании не имеют существенных различий:

Ожегов 1990: 1) право и возможность распоряжаться, подчинять своей воле;        2) политическое господство, государственное управление и органы его; 3) (мн.) лица, облеченные правительственными, административными полномочиями.

Халипов 1997: 1) способность, право и возможность распоряжаться кем-л./чем-л., оказывать решающее воздействие на судьбы, поведение и деятельность людей с помощью различного рода средств – закона, права, авторитета, воли, суда, принуждения; 2) политическое господство над людьми, их общностями, организациями, странами и их группировками; 3) система государственных органов; 4) лица, органы, облеченные соответствующими государственными, административными полномочиями, или обладающие разного рода влиянием, полномочиями по обычаю, или присвоившие их себе

Обобщая данные толкования, получаем три основных значения, различающихся уровнем абстракции представления смыслового инварианта «способность, право и возможность к принуждению»: 1) власть в широком смысле; 2) политическая власть 3) конкретные представители политической власти (органы и лица, облеченные властными полномочиями).

Если русская лексема власть этимологически связывается с обладанием, то английское power восходит к лат. potĕre «быть способным».

В целом все концептуальные подходы к интерпретации политической власти делятся на две группы: 1) атрибутивно-субстанциональные, трактующие власть как атрибут, субстанциональное свойство субъекта, а то и просто как самодостаточный «предмет», «вещь»; 2) реляционные, описывающие власть как социальное отношение или взаимодействие [Дегтярев 1996].

В большинстве определений власти подчеркивается ее реляционный характер: немыслимо говорить о власти применительно к одному человеку или институту, власть – это всегда отношение, взаимодействие, власть кого-то над кем-то, власть есть взаимодействие между теми, у кого она есть, и теми, у кого ее нет. Соответственно, основными валентностями лексемы власть будут позиция субъекта и объекта власти: власть родителей, монополий, олигархов, народа; власть традиций, предрассудков, идей, денег, любви и т.д., власть над людьми, власть человека над самим собой, над природой и т. п. Объект властных отношений (тот, на кого направлена власть, объект подчинения) может мириться, считаться с властью, подчиняться ей, поддерживать ее, быть преданным, лояльным, быть приверженцем, сторонником власти, или, напротив, может выступать, бороться против, быть противником, врагом, находиться в оппозиции к власти.

В зависимости от ресурсов, которые используются для осуществления господства, выделяются следующие виды власти: власть принуждения (coercive power), основанная на угрозе и/или наказании, власть связей (connection power), опирающаяся на использование субъектом своих связей с влиятельными людьми, власть награды (reward power), которая осуществляется благодаря тому, что субъект власти может предложить объекту в качестве награды нечто, представляющее для него ценность; легитимная/должностная власть (legitimate/positional power), предоставляемая положением в социальных институтах; референтная или личная власть (referent power), строящаяся на личных взаимоотношениях с подчиненными, информационная власть (information power), базирующаяся на обладании субъектом значимой для других информацией, и, наконец, экспертная власть (expert power), основанная на превосходстве в специальных знаниях и навыках [Lussier 1990: 92–97].

Субъект власти мыслится как ее реальный обладатель, который может держать ее зубами, но может от нее отказаться, потерять, лишиться, утратить, а также дать, передать, доверить и предоставить, либо как претендент, который борется за власть, претендует на нее, может ее захватить, узурпировать, завоевать (аналогично в английском: hold, share, leave, claim, confer power).

Перейдем ко второму аспекту проблемы «Язык и власть», а именно – языковому проявлению власти.

Власть в дискурсе выражается в том, что обладающие властным статусом коммуниканты контролируют и ограничивают коммуникативный вклад нижестоящего участника (не обладающего властью). Существуют три типа ограничений: 1) ограничения на содержание коммуникации; 2) ограничения на типы социальных отношений, в которые могут вступать участники коммуникации; 3) ограничения на позиции субъекта коммуникации. (Fairclough 1989 ) Так, в частности, в институциональных видах дискурса существуют определенные жанры, доступные только для «профессионалов», субъектом которых не может быть «клиент»: проповедь для священника, лекция для преподавателя, приговор для судьи и т. д. Таковым является большинство первичных жанров политического дискурса (публичная речь политика, парламентские дебаты, партийная программа, все жанры президентской риторики и др.).

Говоря о языке как инструменте социальной власти, Р. Блакар имеет в виду присущую языку способность к структурированию и воздействию (выбор выражений, осуществляемый отправителем сообщения, воздействует на понимание получателя). Он выделяет шесть «инструментов власти», имеющихся в распоряжении отправителя: 1) выбор слов и выражений; 2) создание (новых) слов и выражений; 3) выбор грамматической формы; 4) выбор последовательности; 5) использование суперсегментных признаков; 6) выбор имплицитных или подразумеваемых предпосылок.

Р. Блакар подчеркивает, что люди с разными позициями власти имеют разные возможности по овладению более продвинутыми лингвистическими механизмами, и тот, кому принадлежит наибольшая власть, может в любой момент решить, какой лингвистический механизм наиболее полезен, следовательно, тот, кто обладает властью (положением), в значительной степени определяет употребление и значение слов и выражений (инструментов власти) [Блакар 1987].

Власть в дискурсе непосредственно связана с понятием коммуникативного лидерства.

В.В. Богданов раскрывает понятие коммуникативного лидерства через три типа доминаций, повышающих коммуникативный статус говорящего – энциклопедическая, лингвистическая и интерактивная доминация: «Коммуникативный лидер – это человек, который обладает нетривиальной информацией с точки зрения данной ситуации общения, умеет выразить эту информацию в наилучшей форме и довести ее до сведения адресата посредством оптимального языкового контакта» [Богданов 1990б: 30]. Более высокий социально-административный статус коммуниканта имеет тенденцию вызывать повышение и его коммуникативного статуса, но из этого вовсе не следует, что лицо, занимающее более высокое административное положение в обществе, непременно обладает и более высокой энциклопедической, лингвистической и интерактивной компетенцией.