И
все то, что я высказал здесь
слабым языком и только в
общих выражениях, вовсе не есть
сочиненная мною философская
сказка и возникло отнюдь не
сегодня: нет, такова была завидная
жизнь многих прекрасных душ
и святых среди христиан и,
еще более, среди индуистов и
буддистов, а также среди последователей
других вероучений. При всем различии
тех догматов, какие запечатлелись
в разуме этих людей, у всех
них переменой их образа жизни
совершенно одинаково выражалось
то внутреннее, непосредственное, интуитивное
познание, которое только и может
быть источником всякой добродетели
и святости. Ибо и здесь обнаруживается
столь важное для всего нашего
рассмотрения великое различие
между интуитивным и абстрактным
познанием, сказывающееся повсюду,
но слишком мало учитывавшееся
до сих пор. Глубокая пропасть
разделяет оба вида познания
и через нее ведет только
философия в том, что касается
познания сущности мира. Ведь
интуитивно, или in concreto, каждый человек
сознает, собственно говоря, все философские
истины, претворить же их в абстрактное
знание, в рефлексию, это -- дело философа,
который не должен и не может заниматься
ничем иным.
И
здесь, вероятно, впервые, абстрактно
и без какой-либо примеси мифа
выражена внутренняя сущность
святости, самоотречения, умерщвления
воли, аскетизма, выражена как отрицание воли к жизни, наступающее
после того, как совершенное познание
собственной сущности становится для
воли квиетивом всякого желания. Непосредственно
же это познали и выразили своей жизнью
все святые и подвижники, при одинаковом
внутреннем убеждении говорившие на совершенно
разных языках, в соответствии с теми догматами,
которые они однажды восприняли своим
разумом и в силу которых индийский святой,
святой христианский или ламаистский
должны давать себе совсем разные отчеты
о своих собственных деяниях, что, однако,
для существа дела вполне безразлично.
Святой может быть исполнен нелепейших
предрассудков, или, наоборот, он может
быть философом: это безразлично. Только
его деяния свидетельствуют о его святости,
ибо в моральном отношении они проистекают
не из абстрактного, а из интуитивно воспринятого,
непосредственного познания мира и его
сущности, и только для удовлетворения
своего разума он объясняет их с помощью
какого-нибудь догмата. Поэтому одинаково
не нужно святому быть философом, а философу
быть святым, как не нужно, чтобы очень
красивый человек был великим скульптором
или чтобы великий скульптор сам был красивым
человеком. Вообще странно требовать от
моралиста, чтобы он не проповедовал иных
добродетелей, кроме тех, какие имеет он
сам. Воспроизвести в понятиях в абстрактной,
всеобщей и отчетливой форме всю сущность
мира и как отраженный снимок предъявить
ее разуму в устойчивых и всегда наличных
понятиях -- вот это и ничто иное есть философия.
Напомню приведенную в первой книге цитату
из Бэкона Веруламского.
Но
именно только абстрактным и
отвлеченным, а потому и холодным
остается сделанное мною описание
отрицания воли к жизни, преображения
прекрасной души, резиньяции добровольного
страстотерпца и святого. Так
как познание, из которого вытекает
отрицание воли, интуитивно, а не
абстрактно, то и свое полное
выражение оно находит не в
абстрактных понятиях, а только
в деяниях и образе жизни. Поэтому,
чтобы лучше понять, что мы
философски обозначаем как отрицание
воли к жизни, надо познакомиться
с примерами из опыта и действительности.
Конечно, в повседневном опыте
мы их не встретим: пат omnia praeclara
tam difficilia quam rara sunt [ибо все прекрасное так
же трудно, как и редко], как прекрасно
говорит Спиноза. Поэтому, если нам не
выпадет на долю особенное счастье быть
очевидцами-современниками таких людей,
нам придется довольствоваться их жизнеописаниями.
Индийская литература, как это видно уже
из того немногого, что мы до сих пор знаем
по переводам, очень богата жизнеописаниями
святых, подвижников, так называемых саманов,
саньясинов и т. п. Даже известная, хотя
и не во всех отношениях заслуживающая
похвалы "Mythologie des Indous par Mad. de Polieir"
сообщает много замечательных примеров
этого рода (особенно в 13-ой главе второго
тома). И среди христиан нет недостатка
в подходящих примерах. Прочтите большей
частью скверно написанные биографии
тех лиц, которых называли то святыми душами,
то пиетистами, то квиетистами, благочестивыми
мечтателями и т. д. Сборники таких биографий
составлялись в разное время, -- например,
"Жизнь святых душ" Терстегена, "История
возродившихся" Райца; в наши дни появился
сборник Канне, где наряду со многим дурным
есть кое-что и хорошее, сюда я особенно
отношу "Жизнь Беаты Штурмин". Подобающее
ей место должна занять здесь жизнь святого
Франциска Ассизского -- этого истинного
олицетворения аскетизма и прообраза
всех нищенствующих монахов. Его жизнь,
описанная младшим его современником,
знаменитым схоластом святым Бонавентурой1, недавно вышла в новом издании:
" Vita S. Francisci а S. Bonaventura concinnata" (Soest,
1843), а незадолго до этого во Франции появилась
тщательно выполненная, подробная, учитывающая
все источники биография Франциска: "Histoire
de S. Francois d'Assise, par Chavin de Mallan" (1845).
Как
восточная параллель к этой
литературе о монашестве у
нас есть в высшей степени
интересная книга Spence Hardy "Eastern
monachism, an account of the order of meridicants founded by Gotama
Budha" (1850). Она показывает нам то же самое
явление, но в другом облачении; здесь
видно, насколько безразлично для него,
исходит ли оно из теистической или атеистической
религии. Но особенно я мог бы рекомендовать
как характерный, в высшей степени обстоятельный
пример и фактическую иллюстрацию изложенных
мною мыслей -- автобиографию мадам Гюйон
(Guion): познакомиться с этой прекрасной
и великой душой, о которой я всегда вспоминаю
с благоговением, отдать должное возвышенным
чертам ее духа, снисходя в то же время
к предрассудкам ее разума, -- это должно
быть для каждого достойного человека
настолько же отрадно, насколько упомянутая
книга всегда будет на дурном счету у людей
пошлых, т. е. у большинства, ибо везде и
непременно каждый может ценить только
то, что ему до некоторой степени родственно
и к чему он имеет хотя бы слабое предрасположение.
Это относится как к интеллектуальной,
так и к этической сфере. В некотором отношении
подходящим примером является здесь даже
известная французская биография
Спинозы,
если воспользоваться в виде ключа к ней
прекрасным вступлением к весьма неудовлетворительному
трактату "Об усовершенствовании интеллекта"
-- это место я одновременно могу рекомендовать
как самое действенное изо всех известных
мне средств для укрощения бури страстей.
Наконец, сам великий Гете, каким бы ни
был он эллином, не считал недостойным
себя показать нам эту прекраснейшую сторону
человечества в уясняющем зеркале поэзии:
он изобразил в "Исповеди прекрасной
души" идеализованную жизнь девицы
Клеттенберг, а позднее, в своей автобиографии,
сообщил об этом и исторические сведения;
кроме того, он даже два раза поведал нам
историю святого Филиппа Нери.
Всемирная
история, конечно, всегда будет и должна
умалчивать о таких людях, жизнь которых
является лучшей и единственно удовлетворительной
иллюстрацией к этому важному пункту нашего
исследования. Ибо материал всемирной
истории совсем иной и даже противоположный,
а именно, не отрицание и не уничтожение
воли к жизни, а напротив, ее утверждение
и проявление в бесчисленных индивидах,
то проявление, где с полной отчетливостью
выступает самораздвоение воли на крайней
вершине ее объективации, и перед нашими
глазами проходят господство отдельной
личности благодаря ее уму, власть толпы
в силу ее массы, могущество случая, олицетворяемого
в судьбе, вечная тщета и ничтожность всех
устремлений.
Не следуя здесь за нитью временных явлений,
а в качестве философа стараясь понять
этический смысл поступков и принимая
его здесь как единственное мерило всего
того, что значительно и важно для нас,
мы не страшимся настоящего засилья пошлого
и травиального и признаем, что самое великое,
самое важное и знаменательное явление,
какое только может представить мир, --
это не всемирный завоеватель, а победитель
мира, т. е. на самом деле не что иное, как
тихая и незаметная жизнь человека, осененного
таким познанием, в силу которого он подавляет
и отвергает всеохватывающую волю к жизни,
действующую и стремящуюся во всем, так
что свобода воли проявляется только здесь,
в нем одном, делая его поступки полной
противоположностью обыкновенным. Таким
образом, в этом отношении жизнеописания
святых, отрекшихся от самих себя людей,
как бы плохо по большей части ни были
они написаны и как бы ни переплетались
они с предрассудками и нелепостями, все
же благодаря значительности содержания
несравненно поучительнее и важнее для
философа, чем даже Плутарх и Ливии.
Чтобы
лучше и полнее уяснить то,
что при абстрактной всеобщности
нашего изложения мы назвали
отрицанием воли к жизни, было
бы очень полезно вникнуть
в нравственные заповеди, которые
даны были в этом смысле
и даны людьми, этого духа исполненными;
они обнаружат древнее происхождение
наших воззрений при всей новизне
их чисто философского выражения.
Ближе всего находится к нам
христианство; его этика всецело
проникнута указанным духом и
ведет не только к высшим
степеням человеколюбия, но и
к отречению; и хотя эта сторона
в виде явного зародыша проступает
уже в апостольских писаниях,
однако она была вполне развита
и explicite выражена лишь позднее. Апостолы
завещали нам: любовь к ближнему, равносильную
любви к самому себе, благотворительность,
воздаяние за ненависть любовью и добром,
терпение, кротость, перенесение всевозможных
обид без противления, умеренность в пище
ради подавления похоти и -- для того, кто
может вместить -- совершенный отказ от
половой любви. Уже здесь мы видим первые
ступени аскетизма, или истинного отрицания
воли, -- последнее выражение означает
то же самое, что Евангелия называют "отвергнуться
себя" и "взять крест свой" (Матф.
16; 24, 25; Марк 8, 34, 35; Лука 9, 23, 24; 14, 26, 27, 33).
Это аскетическое направление стало все
более развиваться и создало подвижников,
анахоретов и монашество, -- явление, источник
которого сам по себе был чист и свят, но
именно потому совершенно непосилен для
большинства людей, и в дальнейшем он мог
породить только лицемерие и гнусность,
ибо abusus optimi pessimus [злоупотребление лучшим
есть худшее злоупотребление]. В последующем
развитии христианства это аскетическое
зерно достигло полного расцвета в произведениях
христианских святых и мистиков. Наряду
с чистой любовью они проповедуют также
полную резиньяцию, добровольную и безусловную
нищету, истинную безмятежность, совершенное
равнодушие ко всему мирскому, отмирание
собственной воли и возрождение в Боге,
полное забвение собственной личности
и погружение в созерцание Бога. Полное
изложение этого можно найти у Фенелона,
в его "Explication des maximes des Saints sur la vie intêrieure".
Нигде, однако, дух христианства в этом
своем развитии не выражен так полно и
мощно, как в произведениях немецких мистиков,
-- у Майстера Экхарта и в заслуженно знаменитой
книге "Немецкая теология", о которой
Лютер в своем предисловии к ней говорит,
что ни одна книга, кроме Библии и Августина,
не просветили его так хорошо о Боге, Христе
и человеке (несмотря на это, подлинный
и неискаженный текст ее мы получили лишь
в 1851 году, в штутгартском издании Пфейфера).
Преподанные в ней заповеди и поучения
составляют самое полное, проникнутое
глубоким внутренним убеждением описание
того, что я охарактеризовал как отрицание
воли к жизни. Там, следовательно, надо
ознакомиться с ним, прежде чем отворачиваться
от него с иудейско-протестантской самоуверенностью74. В том же прекрасном духе написано,
хотя и не может считаться вполне равным
названному произведению, "Подражание
бедной жизни Христа" Таулера вместе
с его "Medulla animae" ["Сердцевина души"].
На мой взгляд, учения этих настоящих христианских
мистиков так же относятся к учениям Нового
Завета, как спирт к вину. Или: то, что в
Новом Завете видится нам как бы в туманной
дымке, в творениях мистиков, выступает
перед нами без покрова, с полной ясностью
и чистотой. Наконец, Новый Завет можно
рассматривать как первое посвящение,
а мистиков -- как второе, σμικρά και μεγαλα
μυστηρια [малые и великие мистерии].
То, что
мы назвали отрицанием воли
к жизни, предстает в древнейших
памятниках санскритского языка
еще более развитым, многосторонне
выраженным и живее изложенным,
чем это могло быть в христианской
церкви и западном мире. То, что
этот важный нравственный взгляд
на жизнь мог достигнуть здесь
более глубокого развития и
более определенного выражения,
вероятно надо приписать главным
образом тому, что здесь он
не был ограничен совершенно
чуждым ему элементом, каким в
христианстве является иудейское
вероучение, к которому по необходимости
должен был приспособляться возвышенный
Основатель нашей религии, отчасти
сознательно, а отчасти, может быть,
и бессознательно для самого
себя. В силу этого христианство
и состоит из двух очень
разнородных элементов: один из
них, чисто этический, я назвал
бы преимущественно и даже
исключительно христианским и
отделил бы его от иудейского
догматизма, уже существовавшего
прежде75. Если часто, особенно в наше время,
высказываются опасения, как бы прекрасная
и несущая спасение религия Христа не
пришла когда-нибудь в совершенный упадок,
то я объяснил бы это единственно тем,
что она состоит не из одного простого,
а из двух изначально разнородных элементов,
соединившихся между собою лишь в силу
исторических событий, и неодинаковое
сродство этих элементов с духом наступившего
времени, их неодинаковая реакция на него
могут привести к разложению и распаду,
но и после этого чисто этическая сторона
христианства все-таки останется неповрежденной,
ибо она неразрушима.
В
этике индуистов, насколько она,
при всей недостаточности нашего
знакомства с их литературой,
известна нам в своей многообразной
и выразительной форме из Вед,
пуран, поэтических творений, мифов, легенд
о святых, изречений и правил жизни {См.,
например, "Oupnek'hatstudio Anquetil Duperron",T.2,
NoNo 138,144,145,146. -- "Mythologie des Indous par Mad. de Polier",
т. 2, гл. 13, 14, 15, 16, 17, -- "Asiatisches Magazin"
Клапрота, в первом томе: "О религии
Бо"; там же -- "Бхагавад Гита", или
"Разговоры Кришны и Арджуны"; во
втором томе: "Мохамудгара". Затем:
"Institutes of Hindu-Law, or the ordinances of Menu, from the Sanskrit
by Wm. Jones" (немецкий перевод Huttner'a, 1797),
-- особенно 6 и 12 главы. Наконец, многие
места в "Asiatic researches". (За последние
сорок лет индийская литература в Европе
так разрослась, что если бы я захотел
теперь дополнить это примечание, сделанное
в первом издании, мне понадобилось бы
для этого несколько страниц.)}, -- в этике
индуизма предписываются любовь к ближнему
при полном отречении от всякого себялюбия,
любовь вообще, не ограниченная одним
только человечеством, но объемлющая все
живое; благие деяния вплоть до раздачи
ежедневного заработка, добытого тяжелым
трудом; безграничная терпимость ко всем
обижающим; воздаяние добром и любовью
за всякое зло, как бы тяжко оно ни было;
добровольное и радостное перенесение
всяких поношений; воздержание от животной
пищи; полное целомудрие и отречение от
всякого сладострастия для того, кто стремится
к истинной святости; отказ от всякого
имущества, от родного дома и домочадцев;
глубокое и совершенное уединение в безмолвном
созерцании, в добровольном подвижничестве
и ужасном, медленном самоистязании ради
полного умерщвления плоти, которое приводит,
наконец, к добровольной смерти от голода,
заставляет человека отдаться на съедение
крокодилам или низвергнуться со священной
скалы Гималаев, или заживо похоронить
себя, или броситься под колеса огромной
колесницы, возящей изображения богов
под ликующее пение и пляску баядер. И
как ни выродился во многих отношениях
индийский народ, этим предписаниям, возникшим
более четырех тысячелетий назад, следуют
еще и поныне, а некоторые даже доводят
их до крайности {Во время Джаггернаутской
процессии в июне 1840 года одиннадцать
индусов бросились под колесницу и мгновенно
погибли. (См. письмо одного землевладельца
из Остиндии в "Times" от 30 декабря 1840
г.).}. То, что соблюдалось так долго среди
многомиллионного народа, несмотря на
тяжесть приносимых жертв, не может быть
произвольной выдумкой и прихотью, а должно
корениться в самом существе человеческого
рода. Однако нельзя достаточно надивиться
тому сходству, какое встречаешь в жизнеописаниях
христианского и индийского подвижника
или святого. При коренном различии в догматах,
нравах и среде, устремления и внутренняя
жизнь обоих совершенно те же самые. Так
же обстоит дело и с предписаниями для
тех и других. Таулер, например, говорит
о полной нищете, к которой следует стремиться
и которая состоит в совершенном отречении
от всего того, что могло бы доставить
какое-нибудь утешение или мирское благо,
-- очевидно потому, что все это дает новую
пищу воле, между тем как целью является
здесь полное отмирание ее. И вот, в индийской
религии мы видим соответствие этому в
предписаниях Бо: саньясин, который должен
обходиться без жилища и без какой-либо
собственности, получает еще кроме того
повеление не ложиться часто под одно
и то же дерево, чтобы у него не возникло
предпочтения или склонности к этому дереву.
Христианские мистики и учителя философии
веданты сходятся между собою и в том,
что для человека, который достиг совершенства,
они считают излишними все внешние дела
и религиозные обряды. Такое единодушие
при таком различии эпох и народов служит
фактическим доказательством того, что
здесь перед нами выступает не душевная
странность и безумие, как этого хотелось
бы плоским оптимистам, а некая существенная
сторона человеческой природы, которая
редко проявляется лишь в силу своего
совершенства.
Итак,
я указал те источники, откуда
можно непосредственно из жизни
почерпнуть феномены, в которых
проявляется отрицание воли к
жизни. До известной степени это
самый важный пункт всего нашего
исследования; тем не менее я
изложил его только в общих
чертах, ибо лучше сослаться на
тех, которые говорят по своему
непосредственному опыту, чем без
нужды увеличивать размер этой
книги слабым повторением того,
что уже было сказано ими.
Но
я хотел бы прибавить еще
несколько слов для общей характеристики
состояния таких людей. Если, как
мы видели раньше, злой в силу
остроты своего желания терпит
беспрестанную, снедающую его внутреннюю
муку и в конце концов, когда
все объекты желания исчерпаны,
утоляет мучительную жажду своеволия
зрелищем чужого страдания, то, наоборот,
тот, в ком зародилось отрицание
воли к жизни, как бы его
положение ни казалось со стороны
жалким, безотрадным и исполненным
всяких лишений, проникнут внутренней
радостью и истинно небесным
покоем. Это не мятежный порыв
жизни, не ликующий восторг, предшествующим
или последующим условием которого
является великое страдание (таков
путь жизнерадостного человека);
нет, это -- невозмутимый покой, глубокий
мир и душевная ясность, состояние,
которого мы не можем видеть,
о котором не можем думать
без величайшей тоски, ибо оно
представляется нам как единственно
должное, бесконечно превосходящее
все другие вещи мира, и все,
что есть лучшего в нашей
душе, зовет нас к нему великим
призывом: sapere aude [дерзай познать]! Мы глубоко
чувствуем тогда, что каждое исполненное
желание, отвоеванное у мира, все-таки
подобно милостыне, сохраняющей нищему
жизнь сегодня, чтобы завтра он голодал
снова; отречение же подобно родовому
поместью: оно освобождает владельца от
всяких забот навсегда.
Как
мы помним из третьей книги,
эстетическое наслаждение красотой
состоит в значительной мере
в том, что, вступая в состояние
чистого созерцания, мы на мгновение
отрешаемся от всякого хотения,
т. е. от всех желаний и забот,
как бы освобождаемся от самих
себя, и вот мы уже не познающий
ради своих беспрестанных желаний
индивид, не коррелат отдельной вещи,
для которого объекты становятся мотивами,
но безвольный вечный субъект познания,
коррелат идеи; и мы знаем, что эти мгновения,
когда свободные от бурного порыва желаний
мы как бы возносимся над тяжелой атмосферой
земли, мгновения эти -- самые блаженные
из всех нам известных. Отсюда легко понять,
как блаженна должна быть жизнь того человека,
воля которого укрощена не на миг, как
при эстетическом наслаждении, а навсегда
и даже угасла совсем, вплоть до той последней
тлеющей искры, которая поддерживает тело
и гаснет вместе с ним. Такой человек, одержавший,
наконец, решительную победу после долгой
и горькой борьбы с собственной природой,
остается еще на земле лишь как чисто познающее
существо, неомраченное зеркало мира.
Ничто уже больше не может его удручать
или волновать, ибо он обрезал все те тысячи
нитей желания, которые связывают нас
с миром и в виде алчности, страха, зависти,
гнева влекут нас в беспрерывном страдании
туда и сюда. Спокойно и улыбаясь оглядывается
он на призраки этого мира, которые некогда
могли волновать и терзать его душу, но
теперь Столь же безразличны для негр,
как шахматные фигуры после игры, как сброшенные
поутру маскарадные костюмы, тревожившие
и манившие нас в ночь карнавала. Жизнь
и ее образы витают еще перед ним как мимолетные
видения, подобно легким утренним грезам
наполовину проснувшегося человека, --
грезам, сквозь которые уже просвечивает
действительность, так что они больше
не могут вводить в заблуждение; и подобно
им исчезают, наконец, и эти видения, без
насильственного перехода. Эти соображения
помогают нам понять, в каком смысле мадам
Гюйон часто говорит в конце своей автобиографии:
"Мне все безразлично, я не могу ничего больше желать,
я часто не знаю, существую я или нет".
Для того, чтобы показать, как после отмирания
воли смерть тела (которое ведь есть только
проявление воли и оттого с уничтожением
ее теряет всякий смысл) не может уже заключать
в себе ничего горького, а, напротив, желанна,
-- да будет мне позволено привести собственные
слова той святой подвижницы, хотя фраза
ее и не очень изящна: "Полдень славы;
день, где нет больше ночи; жизнь, которая
в самой смерти уже не боится больше смерти,
ибо смерть победила смерть, и тот, кто
перенес первую смерть, уже не испытывает
второй смерти" (Vie de Mad. de Guipn, т. 2, стр.
13).