Если
бы человек при одинаковых
обстоятельствах однажды мог
поступить так, а другой раз --
иначе, то сама его воля должна
была бы между тем измениться
и потому лежать во времени,
ибо только в нем и возможно
изменение; но в таком случае
или воля должна была бы
представлять собой только явление,
или время должно было бы
составлять определение вещи
в себе. Поэтому спор о свободе
отдельного поступка, о liberum arbitrium
indifferentiae, вращается, собственно говоря,
вокруг вопроса о том, лежит ли воля во
времени или нет. Если она в качестве вещи
в себе, как это неизбежно вытекает из
учения Канта и из всего моего рассуждения,
лежит вне времени и всех форм закона основания,
то не только индивид должен в одинаковых
условиях всегда поступать одинаково
и не только всякое злое дело его является
надежной порукой за множество других,
которые он должен совершить и от
которых не можетуклониться, но и
мы были бы в состоянии, как говорит Кант,
при наличности эмпирического характера
и мотивов, вычислять будущее поведение
человека, как солнечное и лунное затмение.
Как последовательна природа, так последователен
и характер: в соответствии с ним должен
совершаться всякий отдельный поступок,
подобно тому как всякий феномен соответствует
закону природы; мотивы в первом случае
и причина в последнем -- это лишь случайные
причины, как показано во второй книге.
Воля, проявлением которой служит все
бытие и жизнь человека, не может отрекаться
от себя в отдельных случаях, и чего хочет
человек вообще, того он всегда будет хотеть
и в частности.
Утверждение
эмпирической свободы воли, liberi arbitrii
indifferentiae, находится в теснейшей связи
с тем, что сущность человека полагали
в душе, которая будто бы изначально
есть познающее, вернее абстрактно мыслящее существо и лишь
вследствие этого хотящее; таким образом,
природу воли считали производной, между
тем как на самом деле таким производным
моментом является познание. Волю рассматривали
даже как особый акт мышления и отождествляли
с суждением, как это делали Декарт и Спиноза.
С такой точки зрения, всякий человек становится
тем, что он есть, лишь вследствие своего познания: он
является на свет как моральный нуль, познает
вещи этого мира, затем решается быть тем
или другим, поступать так или иначе, и
может даже, в результате нового познания,
избрать новое поведение, т. е. стать другим.
Далее, с этой точки зрения, человек сначала
признает какую-нибудь вещь хорошей и вследствие этого
хочет ее, -- между тем как на самом деле
он сначала хочет ее и вследствие
этого называет ее хорошей. Согласно всей
моей главной мысли, такая точка зрения
извращает действительное отношение обоих
моментов. Воля -- это нечто первое и основное,
познание же просто привходит к явлению
воли и служит его орудием. Поэтому всякий
человек есть то, что он есть, в силу своей
воли, и его характер -- это нечто изначальное,
потому что желание составляет основу
его существа. Благодаря привходящему
познанию он в течение опыта узнает, что он
такое, т. е. узнает свой характер. Таким
образом, он познает себя в силу качеств
своей воли и в соответствии с ними, а не хочет вследствие
своего познания и в соответствии с ним;
согласно этому старому взгляду, человек
должен только сообразить, каким ему больше всего
хочется быть, и таким он и станет: в этом
и состоит свобода воли. Она заключается,
собственно, в том, что человек -- это дело
собственных рук при свете познания. Я
же говорю: человек есть дело собственных
рук до всякого познания, и последнее только
привходит, чтобы высветить его. Поэтому
он не может решиться быть таким или иным
и не может стать другим: нет, он есть раз и навсегда и постепенно
познает, что он такое. Согласно прежней теории,
он хочет того, что познает; на мой взгляд,
он познает то, чего хочет.
Греки
называли характер ηϑος, а его проявления, т. е.
нравы -- ηϑη; но последнее слово происходит
от εϑος, привычка: они выбрали его, чтобы
метафорически обозначить постоянство
характера постоянством привычки. Το γαρ
ηϑος απο τον εϑους εχει την επωνυμιαν
ηϑικη γαρ καλειται δια το εϑιζεσϑαι [от
слова εϑος, т. е. привычка, ведет свое название
ηϑος: этика, следовательно, происходит
от слова εϑιζεσϑαι, т. е. привыкать], -- говорит
Аристотель (Eth. magna, I, 6, стр. 1186 и Eth. Eud., стр.
1220, и Eth. Nic, стр. 1103, ed. Ber.). У Стобея читаем:
"стоики, последователи Зенона, метафорически
определяют характер (ηϑος) как источник
жизни, из которого вытекают отдельные
деяния" (II, гл. 7). В христианском вероучении
мы находим догмат о предопределении --
вследствие избрания или неизбрания (Рим.
9, 11-24), догмат, очевидно, вытекающий из
той мысли, что человек не изменяется,
что жизнь его и деяния, т. е. его эмпирический
характер, является лишь раскрытием характера
умопостигаемого, развитием заметных
уже у ребенка определенных и неизменных
задатков и что поэтому уже при самом рождении
человека точно определена его нравственная
деятельность, которая в существенном
остается верна себе до самого конца.
Но такие соображения не касаются, собственно,
нашей темы. Скорее, теперь окажутся целесообразными
несколько замечаний о связи между характером
и познанием, в котором заключены все его
мотивы.
Так
как мотивы, определяющие проявление
характера, или поступки, воздействуют
на характер через посредство
познания, а познание изменчиво,
часто колеблется между заблуждением
и истиной, хотя обыкновенно в
течение жизни все более и
более исправляется (конечно, в весьма
различных степенях), то поведение
известного человека может заметно
измениться, но отсюда мы еще
не имеем права заключать о
перемене его характера. То, чего
человек подлинно и вообще
хочет, затаенное стремление его
существа и соответственная цель,
преследумая им, никогда не поддается
изменению путем внешнего воздействия
на него, поучения: иначе мы были бы в состоянии
его пересоздать. Сенека прекрасно говорит:
velle non discitur [желанию нельзя научить], предпочитая
истину своим же стоикам, которые учили:
doceri posse virtutem [добродетели можно научить].
Извне на волю можно воздействовать только
мотивами, но они никогда не могут изменить
самой воли, потому что они сами имеют
власть над ней только при условии, что
она именно такова, какова она есть. Все,
что они могут сделать, это лишь изменить
направление ее стремлений, т. е. устроить
так, чтобы то, чего она неуклонно ищет,
она искала на другом пути, нежели раньше.
Поэтому всякие поучения и умственное
развитие, т. е. внешние воздействия, могут
убедить ее, что она заблуждается в своих
средствах, могут сделать так, чтобы она
стала искать на совершенно другом пути,
даже в совершенно другом объекте, той
цели, к которой она по своему внутреннему
существу раз и навсегда стремится, но
никогда они не смогут сделать так, чтобы
воля действительно захотела чего-нибудь
другого, нежели то, чего она хотела до
сих пор; ее желание остается неизменным,
потому что воля и есть самое это желание,
которое иначе было бы просто упразднено.
Между тем изменчивость познания, а потому
и поведения заходит так далеко, что воля
старается достигнуть своей неизменной
цели, например, Магометова рая, однажды
в действительном мире, другой раз -- в
воображаемом, соразмеряя с этим свои
средства и в первом случае пользуясь
умом, насилием и обманом, а во втором --
воздержанием, справедливостью, милостыней,
паломничеством в Мекку. Но от этого не
изменились ни ее стремления, ни -- в еще
меньшей степени -- она сама. Если, таким
образом, ее поступки и оказываются весьма
различными в разные периоды, то ее желание
остается совершенно тем же самым. Velle
non discitur.
Для
действенности мотивов необходимо,
чтобы они не только были
налицо, но и чтобы они были
познаны, ибо, согласно упомянутому
уже однажды очень хорошему
выражению схоластиков, "конечная
причина действует не в соответствии
со своим реальным бытием, а
в соответствии с бытием познанным".
Для того, например, чтобы проявилось
отношение, существующее в данном
человеке между эгоизмом и
состраданием, недостаточно, чтобы
он, скажем, владел богатством и
видел чужую нужду: нет, он должен
знать также, что можно сделать t богатством
как для себя, так и для других; и он должен
чужое страдание не только представлять
себе, но он должен знать также, что такое
страдание, а также, что такое наслаждение.
Быть может, в одном каком-нибудь случае
он не знал всего этого так хорошо, как
в другом, и если он в одинаковых случаях
поступал различно, то причина этого заключается
лишь в том, что обстоятельства, собственно,
были другие, именно в той части, которая
зависит от того, как он их познает, хотя
они и кажутся одинаковыми.
Как
незнание действительных обстоятельств
отнимает у них силу, так, с
другой стороны, совершенно воображаемые
обстоятельства могут действовать
как реальные не только в
отдельных случаях заблуждения,
но и вообще и в течение
долгого времени. Если, например, человек
убежден, что за каждое благодеяние ему
в будущей жизни воздастся сторицей, то
такое убеждение имеет для него силу вполне
надежного и долгосрочного векселя, и
он из эгоизма может раздавать, тогда как
при другом убеждении он из эгоизма брал
бы. Он не изменился: velle non discitur. Благодаря
этому великому влиянию познания на поступки
при неизменности воли происходит то,
что лишь постепенно развивается характер
и выступают различные его черты. Поэтому
в каждом возрасте жизни он является иным,
и после бурной необузданной юности может
наступить спокойная и умеренная зрелость.
Особенно злые черты характера с течением
времени проявляются все сильнее; иногда
же страсти, которым мы отдавались в юности,
позднее добровольно обуздываются -- только
потому, что противоположные мотивы лишь
теперь проникают в сознание. Вот почему
в начале своей жизни мы все невинны, что
означает только, что ни мы, ни другие не
знаем злой стороны нашей собственной
природы: она вызывается лишь мотивами,
и лишь со временем мотивы проникнут в
сознание. Под конец мы узнаем самих себя
совершенно другими, нежели считали себя
a priori, и часто мы пугаемся тогда самих
себя.
Раскаяние никогда не бывает следствием того, что
изменилась воля (это невозможно): оно
вытекает из того, что изменилось познание.
Существенного и подлинного из того, чего
я некогда хотел, я должен хотеть еще и
теперь, ибо я сам -- эта воля, лежащая вне
времени и изменения. Я всегда поэтому
могу раскаиваться не в том, чего я хотел,
а лишь в том, что я сделал, ибо, руководимый
ложными понятиями, я сделал нечто иное
сравнительно с тем, что соответствовало
моей воле. Убедиться в этом на основе
более правильного познания -- вот что
значит раскаяться. Это относится не только
к житейской мудрости, к выбору средств
и обсуждению соответствия цели моей действительной
воле, но и к собственно этическим моментам.
Так, например, я мог поступить более эгоистично,
чем это свойственно моему характеру,
введенный в заблуждение преувеличенными
представлениями о нужде, в которой я сам
находился, или о коварстве, лживости,
злобе других, или же тем, что я действовал
поспешно, не подумав, под влиянием только
наглядных мотивов, а не отчетливо познанных
in abstracto, под впечатлением минуты и возбужденного
им аффекта, столь сильного, что я, собственно,
и не владел своим разумом; возвращение
рассудительности и в таком случае является
только исправленным познанием, из которого
может возникнуть раскаяние, выражающееся
тогда в исправлении содеянного, настолько
это возможно. Надо, впрочем, заметить,
что в целях самообмана люди заведомо
прибегают к мнимой опрометчивости, которая
на самом деле представляет собой втайне
обдуманный план действия. Ибо мы никого
не обманываем и никому не льстим такими
тонкими уловками, кроме как самим себе.
Бывают и противоположные случаи: излишняя
доверчивость к другим или незнание относительной
ценности жизненных благ, или какой-нибудь
абстрактный догмат, в который я ныне перестал
уже верить, могут заставить меня поступить
менее эгоистично, чем это свойственно
моему характеру, и тем вызвать во мне
раскаяние иного рода. Таким образом, раскаяние
всегда есть исправленное познание отношения
поступка к действительному намерению.
Подобно
тому как воле, поскольку она
раскрывает свои идеи только
в пространстве, т. е. в одной высшей
форме, противоборствует материя, уже
подчиненная власти других людей
(в данном случае -- сил природы),
и она редко позволяет той
форме, которая стремилась здесь
к обнаружению, выступить в совершенной
чистоте и ясности, т. е. в красоте,
-- так и воля, проявляющаяся только
во времени, т. е. в действиях, встречает
себе аналогичное препятствие
в познании, которое редко сообщает
ей вполне правильные данные,
отчего поступок и оказывается
не вполне соответствующим воле
и тем вызывает раскаяние. Последнее,
таким образом, всегда вытекает
из усовершенствованного познания,
а не из перемены в воле:
перемена невозможна. Угрызения
совести по поводу совершенного
-- это вовсе не раскаяние, а
страдание, которое мы испытываем
оттого, что познали себя в
самих себе, т. е. как волю. Угрызения
эти основаны как раз на
уверенности, что мы все еще
обладаем той же волей. Если
бы последняя изменилась и
угрызения совести были только
раскаянием, то оно уничтожило
бы само себя, ибо прошедшее
не могло бы больше возбуждать
тревоги, представляя собой обнаружение
такой воли, которая уже не
есть воля кающегося. Ниже мы
подробно разберем смысл угрызений
совести.
Влияние,
которое познание как среда
мотивов оказывает не на самую
волю, правда, а на ее обнаружение
в поступках, обосновывает также
главное различие между действиями
людей и животных, -- ведь способ
познания у тех и у других
различен. Животное имеет только
наглядные представления, человек
же благодаря разуму -- еще и
абстрактные понятия. Хотя животное
и человек с одинаковой необходимостью
определяются мотивами, последний
имеет все-таки перед животным
то преимущество, что перед ним
открыта полная возможность выбора
решений; ее часто принимали даже
за свободу воли в отдельных
поступках, хотя на самом деле
она представляет собой только
возможность полного завершения
конфликта между несколькими
мотивами, из которых самый сильный
с необходимостью решает дело.
Именно для этого мотивы должны
были принять форму абстрактных
мыслей, ибо только с их помощью
возможно действительное обсуждение,
т. е. взвешивание противоположных
оснований для деятельности. У
животного выбор может быть
только между наглядно предлежащими
мотивами, почему он и ограничен
узкой сферой его наличного, наглядного
восприятия. Поэтому необходимость
определения воли мотивом, равная
необходимости определения действия
причиной, может быть наглядно
и непосредственно представлена
только у животных, ибо здесь и у зрителя
мотивы находятся перед глазами так же
непосредственно, как и их результаты;
у человека же мотивы почти всегда -- это
абстрактные представления, невидимые
для зрителя, и даже для самого деятеля
необходимость их воздействия скрыта
за их конфликтом. Ибо лишь in abstracto могут
несколько представлений, в качестве суждений
и цепей силлогизмов, находиться в сознании
рядом друг с другом и затем воздействовать
друг на друга независимо от всякого временного
определения, пока наиболее сильное не
одолеет остальных и не определит воли.
В этом и заключается полная возможность
выбора решений, или способность обсуждения,
составляющая преимущество человека перед
животным, -- из-за нее ему приписали свободу
воли, полагая, будто его желание -- это
просто результат операций интеллекта,
не опирающегося на определенную склонность,
между тем как на самом деле мотивация
действует только на основе и при условии
Определенной склонности человека, которая
у него индивидуальна, т. е. составляет
характер. Более обстоятельный разбор
этой способности обсуждения и вытекающего
из нее различия между произволом человека
и животных можно найти в "Двух основных
проблемах этики" (I изд., стр. 35 и cл.,
II изд., стр. 34 и cл.); к ним я и отсылаю. Впрочем,
эта способность человека к обсуждению
относится к тем вещам, которые делают
его существование гораздо более мучительным,
чем существование животного, как и вообще
самые великие наши страдания коренятся
не в настоящем, не в наглядных представлениях
или непосредственном чувстве, но в разуме
в виде абстрактных понятий, мучительных
мыслей, от которых вполне свободно животное,
живущее только в настоящем и, следовательно,
в завидной беззаботности.
Указанная
зависимость человеческой способности
обсуждения от умения абстрактно
мыслить, а следовательно, судить
и умозаключать, по-видимому, и была
тем обстоятельством, которое побудило
как Декарта, так и Спинозу
отождествить решение воли со
способностью утверждения и отрицания
(способность суждения). Из этого
Декарт вывел, что воля (у него
индифферентно свободная) ответственна
и за всякое теоретическое
заблуждение; Спиноза, напротив, утверждал,
что воля так же необходимо
определяется мотивами, как суждение
-- основаниями {Cart. medit. 4. -- Spin. Elh., p. II, prop.
48 et 49, caet.}; последний взгляд, впрочем, правилен,
но правилен как верное заключение из
ложных посылок.
Установленное
различие в способах того, как
животное и человек управляются
мотивами, оказывает очень широкое
влияние на существо обоих
и составляет основную часть
того глубокого и очевидного
различия, которое существует между
характерами их бытия. В то
время как для животного мотивом
всегда служит только наглядное
представление, человек стремится
совершенно исключить этот род
мотивации и определять себя только абстрактными
представлениями, с наибольшей выгодой
используя свое преимущество разума; вне
зависимости от настоящего он не избирает
и не избегает мимолетного наслаждения
или преходящей боли, а обдумывает их последствия.
В большинстве случаев, за исключением
только совершенно незначительных поступков,
нас определяют абстрактные, мысленные
мотивы, а не впечатления настоящего. Вот
почему каждое отдельное лишение в данную
минуту для нас довольно легко, а всякое
отречение страшно тяжело: ведь первое
касается только мимолетного настоящего,
второе же относится к будущему и поэтому
заключает в себе бесчисленные лишения,
для которых оно служит эквивалентом.
Причина нашего страдания, как и нашей
радости, заключена поэтому большей частью
не в реальных обстоятельствах, а просто
в абстрактных мыслях: именно они часто
ложатся на нас невыносимым бременем,
вызывают муки, в сравнении с которыми
ничтожны все страдания животного мира,
так как эти муки иногда заглушают даже
физическую боль; мало того, при сильных
душевных страданиях мы причиняем себе
физические мучения только для того, чтобы
переключить на них все внимание: вот почему
при страшной душевной боли мы рвем на
себе волосы, бьем себя в грудь, терзаем
лицо, мечемся по земле, -- все это является
в сущности только насильственными средствами
для отвлечения от невыносимой тягостной
мысли. Именно потому, что душевное страдание,
будучи гораздо сильнее, делает нечувствительным
к физической боли, -- для человека, пришедшего
в отчаяние или удрученного болезненной
тоской, очень легко решиться на самоубийство,
даже если раньше, в спокойном состоянии,
он содрогался при мысли об этом. Точно
так же забота и страсть, т. е., другими
словами, игра мыслей, чаще и сильнее истощают
тело, чем физические тяготы. Справедливо
поэтому говорит Эпиктет: "Людей волнуют
не самые вещи, а мнения о вещах" (V), как
и Сенека: "Больше есть вещей, которые
нас пугают, чем таких, которые мучают
нас, и мы чаще страдаем от воображения,
чем от действительности" (Письмо 5).
Метко вышучивал человеческую природу
наш Эйленшпигель, который, взбираясь
на гору, смеялся, а сходя с нее -- плакал.
Дети, причинив себе боль, часто плачут
не от нее, а от мысли о ней, возбуждаемой
чужим соболезнованием. Такая значительная
разница в поступках и жизни людей и животных
вытекает из различия в способе их познавания.
Далее, проявление ясно очерченного индивидуального
характера, который преимущественно отличает
человека от животного, обладающего почти
исключительно родовым характером, тоже
обусловливается выбором между несколькими
мотивами, возможным только при посредстве
абстрактных понятий. Ибо только после
предварительного выбора различно слагающиеся
у разных индивидов решения являются признаком
их индивидуального характера, который
у каждого иной; между тем поступки животного
зависят только от наличия или отсутствия
впечатления, и при условии, что такое
впечатление воообще является мотивом
для его породы. Поэтому, наконец, у человека
только решение, а не простое желание служит
действительным признаком его характера
-- как для него самого, так и для других.
Решение же становится известным как для
него самого, так и для других только через
поступок. Желание -- это лишь необходимое
следствие из данного впечатления, независимо
от того, вызвано ли последнее внешним
раздражителем или внутренним мимолетным
настроением, оно так же непосредственно
необходимо и не требует рефлексии, как
и поступки животных, и, как и они, выражает
лишь родовой, а не индивидуальный характер,
т. е. указывает только то, на что способен человек
вообще, а не то, на что способен испытывающий
данное желание индивид. Ввиду того, что
поступок как человеческое деяние всегда
требует известной обдуманности и так
как человек обычно владеет своим разумом,
т. е. действует сознательно, т. е. принимает
решения в силу мысленных отвлеченных
мотивов, -- ввиду этого только поступок
служит выражением умопостигаемой максимы
поведения человека, результатом его сокровенного
желания и является как бы буквой слова,
обозначающего его эмпирический характер,
который сам есть лишь временное выражение
его умопостигаемого характера. Поэтому
в нормальном состоянии духа только поступки
обременяют совесть, а не желания и помыслы.
Ибо только наши поступки представляют
собой зеркало нашей воли. Упомянутые
ранее поступки, совершаемые необдуманно
и в слепом аффекте, являются до известной
степени чем-то средним между простым
желанием и решением. Поэтому искреннее
раскаяние, которое, однако, тоже проявляется
в поступке, может стереть их как неудачный
штрих на картине нашей воли, а такую картину
представляет наш жизненный путь. Отметим
здесь в виде необычного сравнения, что
отношение между желанием и поступком
имеет совершенно случайную, но точную
аналогию с отношением между электрическим
разряжением и заряжением. В результате
всего этого рассуждения о свободе воли
и относящихся к ней предметах мы находим,
что хотя воля сама по себе и вне явления
должна быть названа свободной и даже
всемогущей, тем не менее в своих отдельных
освещенных познанием проявлениях, т.
е. у людей и животных, она определяется
мотивами, на которые каждый характер
реагирует всегда одинаково, закономерно
и необходимо. Мы видим, что человек, благодаря
привходящему абстрактному, или разумному,
познанию, имеет перед животным то преимущество,
что он может решать по выбору; но это только
делает его ареной борьбы мотивов, не освобождая
его от их господства, поэтому хотя решение
по выбору и обусловливает возможность
полного обнаружения индивидуального
характера, но в нем никак нельзя видеть
свободы отдельного желания, т. е. независимости
от причинного закона, необходимость которого
распространяется на человека, как и на
всякое другое явление. Таким образом,
только до указанной точки и не дальше
доходит различие, которое разум, или познание
с помощью понятий, устанавливает между
человеческим и животным желанием. Но
тот совершенно особый, невозможный в
животном мире феномен человеческой воли,
который может возникнуть, когда человек
отрешается от всякого подвластного закону
основания познания отдельных вещей как
таковых и, постигая идеи, проницает principium
individuationis; когда вследствие этого становится
возможным действительное обнаружение
истинной свободы воли как вещи в себе,
отчего явление вступает в известное противоречие
с самим собою, выражаемое словом самоотрицание, и даже в конце
концов уничтожает в себе своего существа, -- это подлинное и единственное
непосредственное обнаружение в явлении
свободы воли в себе не может быть еще
здесь ясно описано, а послужит темой нашего
рассмотрения в самом конце.