Институты как особый экономический ресурс

Методологический  зоологизм в теории происхождения человека как социального существа и методологический индивидуализм в теории происхождения институтов по сути выступают как выражения одного и того же принципа, в конечном счете отрицающего качественные скачки. Ни одна серьезная теория не пренебрегает фактом существования институтов, или установившихся правил поведения, и их значением в экономической и вообще социальной жизни. Линия раздела, чаще всего не вполне четко осознаваемая, проходит не по критерию значения, а по критерию достаточного основания. Институты создаются только людьми, в частности, путем соглашений. Но анализ любого соглашения обязательно подводит нас к тому, что оно, во-первых, заключается по каким-то уже существующим правилам, во-вторых, участники соглашения не с неба свалились. Их поведение несет отпечаток обязательств и прав, вытекающих из других, ранее уже заключенных соглашений или из норм, возникших каким-то иным способом. Если мы действительно абстрагируемся от всего этого в анализе происхождения данного института, нашим выводам абсолютно не на что опереться.

Принцип единства гласит, что не существует «материи социальной жизни» с самостоятельно складывающимися в ней «отношениями», которые можно было бы представить отдельно от норм права и других институтов. Институты и регулируемую ими совместную деятельность людей мы вправе трактовать соответственно как регулирующую форму и регулируемую материю социальной жизни, но нельзя говорить о том, что форма и материя находятся между собой в причинно-следственной связи. Социальные отношения не распадаются на две отдельные «сущности», одна из которых первична, другая — производна, одна объективна, а другая выступает как нечто вторичное, субъективное, отраженное как тень, неизменно следующая за своим хозяином. Иных отношений, кроме тех, которые возникают в практике применения рефлексивных норм, не существует, корректная мысль о них невозможна. Таким образом, принцип единства, во-первых, отвергает претензии экономической науки на какой-то особый предмет, лишенный правовой оформленности, а, следовательно, институционального своеобразия. Будто право и другие рефлексивные нормы — это кожа, которую можно удалить, по примеру анатомов, чтобы обнажилось «внутреннее устройство» тела. Не возбраняется абстрагировать понятие «хозяйство вообще» [4] с его всеобщими моментами, но при возвращении на почву реальности обнаруживается, что эти моменты «даны» не сами по себе, а для правоотношений, и только вместе с ними имеют, то или иное значение, ради уяснения которого и существует экономическая наука. Во-вторых, принцип единства противостоит принципу экономического материализма, который обычно связывают с учением Маркса о базисе и надстройке (хотя круг приверженцев этого шире, да и взгляды самого Маркса на этот счет чересчур вольно и примитивно трактовались его последователями и оппонентами).

Принцип историзма утверждает, что социальная система как комплекс социальных отношений представляет собой конкретную исторически развивающуюся целостность. Применительно к экономической науке это значит, во-первых, что явления экономической жизни невозможно объяснить иначе, как явления определенной культуры, не принимая во внимание сложившиеся социально-культурные институты, т.е. образ и стиль мышления, особенности мироощущения, привычки и традиции, стереотип суждений о том, что «справедливо» и «несправедливо». Когда говорят о необходимости комплексного междисциплинарного исследования экономических процессов и явлений, сотрудничества экономистов с юристами, культурологами, социопсихологами, имеют в виду именно этот аспект принципа историзма.

Распространению такого взгляда на методологию социальной науки активно способствовала так называемая историческая школа экономики и права, поднявшаяся в Германии в 1825—1875 гг. Ее основу составили труды таких авторов, как Рошер, Гильдебрандт, Книс [4]. Наверное, ошибочно вслед за немецкой исторической школой искать источник возникновения и устойчивости правовых и социально-культурных институтов в некоем неизвестно откуда являющемся и независимо веющем «духе» народа или культуры, объединяющей группу народов. Такое понимание принципа историзма было свойственно так называемой исторической школе экономики и права. Но, во-первых, верно то, что совокупность норм и правил, регулирующих социальную жизнь конкретного народа, проникнута единым духом, что дух живет в них (выступая как совместно разделяемые ценности и глубоко укорененный стиль мировосприятия), что в этом смысле институты представляют собой не механическое, а органическое единство. Во-вторых, принцип историзма отказывается признавать существование абсолютных экономических и так называемых «социологических» законов, которые, подобно законам природы, действуют во все времена. История экономической мысли, особенно на ее «классическом» этапе, знает немало попыток открытий такого рода (закон народонаселения Мальтуса, закон повышающейся ренты Рикардо и т.п.). Даже закон спроса и предложения институционализм отвергает, если трактовать его как всеобщий закон для любой исторической формы социального хозяйства, где имеет место обмен товаров на деньги. В-третьих, принцип историзма указывает на особый характер необходимости, действующей в социальной жизни, поскольку она складывается не случайно и хаотически, а закономерно и упорядоченно. Речь идет именно об исторической, а не о природной необходимости.

Историческая необходимость имеет  дело с открытыми возможностями, из которых должен быть сделан выбор. Какой именно выбор был сделан, по какому пути пошли исторические события, решают конкретные обстоятельства времени и места, все факторы, которые потом, когда социальное событие уже состоялось, будут названы его причинами и приобретут статус «необходимых» событий. Это справедливо как для крупномасштабных событий в жизни народов, так и для мелких эпизодов и индивидуальных судеб отдельных людей. Историческое прошлое стирает следы возможностей, которые открыты историческому настоящему. Природа не знает такого различия между прошлым и настоящим. Она знает детерминированность, как в механике, знает спонтанность, как в квантовой физике или в биологических мутациях, но она не знает возможности как объекта выбора. Поэтому принцип историзма отрицает фатальную предопределенность социальных явлений и процессов. В частности, он отвергает любую теорию о предопределенном общем пути исторического развития, который якобы с железной необходимостью уготован народам Земли. Этим грешили не только марксисты, но и многие его оппоненты, выдвигая экономику западного типа в качестве неизбежного «пункта схождения» траекторий развития стран мира.

Экономический процесс можно рассматривать  как единство двух взаимосвязанных сторон, или аспектов, один из которых можно назвать ресурсно-технологическим, а второй — институциональным [2].

С ресурсно-технологической стороны  экономика выступает как система способов соединения ресурсов для производства благ и услуг. Институциональный аспект экономики — это механизм социального упорядочивания экономических действий. При таком определении институциональный аспект экономики понимается существенно шире, чем так называемый хозяйственный механизм (плановый или рыночный). План и рынок как понятия, при всех их различиях, относятся к одному классу способов социального упорядочивания экономических действий. И тот, и другой основывается на принципе рационирования, т.е. на целенаправленном выборе из альтернативных способов использования ограниченных ресурсов.

Суть ролевого механизма в том, что отношения между людьми осуществляются как своего рода спектакли с расписанными ролями и заранее известными мотивировками действий, определенными для каждой роли. Люди как бы приспосабливаются к общепризнанной, стандартной, обкатанной в социальном опыте модели своего собственного поведения. Тем самым они реализуют взаимные ожидания и только благодаря этому способны к сотрудничеству.

Способность к согласованному действию в экономической плоскости — это главный ресурс, производимый институциональной структурой экономики, главный элемент «человеческого капитала». Для узкоэкономического взгляда на вещи он менее бросается в глаза, чем другие элементы человеческого капитала — здоровье, благосостояние и уровень образования работников. Поэтому значимость этого ресурса для экономики, а также обратное влияние экономики на способность к согласованному действию, благотворное или разрушающее, изучены, гораздо меньше. Взаимосвязь ресурсно-технологического и институционального аспектов воспроизводства следует понимать с учетом изложенного выше, именно как взаимное влияние, взаимный отбор технологических условий воспроизводства благ и услуг, с одной стороны, и социальных условий воспроизводства способности к согласованному действию — с другой.

Взаимодействие ресурсно-технологического и институционального уровней экономики надо понимать не только в обычном смысле, как цепочки прямых и обратных связей, но как своего рода биологическую схему отбора. Один, более инерционный уровень служит фактором отбора изменений на другом. Одни изменения оказываются жизнеспособными и получают развитие, другие — нет. В соответствии с этой квазибиологической схемой можно говорить об иерархии структурных уровней.

Обращение к ролевому механизму  необходимо потому, что действия людей, неважно — направлены ли они на индивидуальные или коллективные цели, нельзя понять без констатации фундаментального свойства: «дорациональнои» согласованности этих действий. Даже в конфликтных ситуациях люди действуют в какой-то мере согласованно, как бы играя роли в заранее расписанном спектакле. Отступления от отлаженных ролей останавливают действие, разрушают «действо». В реальной жизни к согласованности действий приходят, как правило, не через процедуру рационирования линий поведения в стиле гомоэкономикуса (что наверняка заняло бы больше времени, чем человеку отпущено до взрыва сдерживаемых эмоций). Согласованность обеспечивается взаимным принятием ролей. Тем самым «спрямляется», укорачивается и упрощается путь к синхронному (что особенно важно) выбору между участниками совместного действия, включая и рыночную сделку.

В свое время в психологии родилась очень плодотворная мысль, что если пружина человеческой активности взводится так называемыми потребностями, то человек нуждается в особом спусковом механизме действия. Ему нужны мотивы! Ему нужно оправдание избранного действия — пусть даже только перед самим собой, пусть путем подмены подлинных оснований. Однако эти оправдания он берет из заранее заготовленного «пособия», за которым проглядывается жесткий социальный контроль над индивидуальным поведением, ради их согласованности в социальном ансамбле. Обреченность человека на мотивационное обоснование действий есть своего рода уродство по сравнению с каким-нибудь бодро функционирующим зверьком, но в эволюционном плане это уродство является и важнейшим приобретением человеческого вида, резко расширившим спектр возможностей и форм коллективного, ансамблевого поведения. Своего рода табу на немотивированное действие есть эволюционно выработанный способ принудить человека к принятию ролей в спектаклях, к которым и предлагается приложить термин «институт», в то время как вынужденность участия в институтах обозначилась бы термином «институционализация» действия. Интересно отметить, что поскольку благодаря институционализации происходит вменение мотивов, подходящих для сюжетной линии данного «спектакля» и играемой в нем роли, действие приобретает рациональную форму, хотя по существу и не предполагает утилитаристский расчет вариантов, и является, как уже говорилось, «дорациональным». Это формальное сходство чрезвычайно затрудняет продвижение вперед нескончаемой методологической дискуссии о том, что первично в анализе индивидуального поведения — «институты» как его социальные императивы или рациональный выбор, при необходимости выстраивающий и сами институты.

Итак, институты — это «правила игры», опирающиеся на дорациональные формы согласования индивидуальных действий. В любом институте, на поверхности выступающем, как правило (установленное законом или обычаем), при более глубоком рассмотрении обнаруживается устойчивый комплекс социально значимых и контекстуально связанных ролей (универсальных, как роль отца семейства, или специализированных на определенной функции). В экономических или политических институтах превалируют именно такие специализированные роли, хотя в любой экономике действуют и неспециализированные ролевые комплексы. Более того, именно благодаря неспециализированным, универсальным, в историческом плане наиболее древним ролям, в обществе обеспечивается интеграция различных общественных подсистем — экономической, политической, демографической [3]. На ролевом механизме держатся все «правила», регулирующие поведение людей, все процессы планирования и рыночной координации.

Традиционно близкая восприятию экономистов часть институциональной структуры (то, что у нас называется хозяйственным механизмом) нежизнеспособна без опоры на социальные институты более глубокого уровня. Более того, процессы дифференциации и специализации последних требуются для объяснения самого факта существования экономики как относительно автономной части общественного целого, каковой она выступает в исторической форме рыночной экономики — и только в ней. Именно достижение автономного состояния экономики, а не само по себе ослабление государственного вмешательства, является ключевой предпосылкой формирования системы рыночных институтов.

Главным отличием рыночной (автономно  функционирующей) экономики выступает разделение властных и хозяйственных функций в специализированных социальных ролях. Основой для этого служит свободное дробление и перемещение между экономическими агентами имущественных прав. Главным экономическим преимуществом рыночной экономики является ее высокий рекомбинационный потенциал - способность к быстрой перестройке способов производства и пропорций используемых ресурсов, сравнительно мало затрагивающей систему установившихся социальных статусов и властной иерархии, т.е. не нарушающей условия устойчивости и непрерывной воспроизводимости общества в целом.

Высокий уровень рекомбинационного  потенциала соответствует автономному состоянию экономики, низкий — внедренному состоянию (эти понятия введены К. Поланьи). Степень социальной связанности технологии должна быть последовательно введена в круг понятий экономической теории, чтобы проблемы модернизации и рыночной трансформации экономики она не суживала рамками одного-единственного вопроса о пропорции между государственным вмешательством в экономику и экономической свободой частных лиц [6].