Деятельность Петра Михайловича Бицилли за границей

Судя по этим письмам, Петр Бицилли сам выбирал дальнейшую географию своей судьбы и, в отличие, например, от Ивана Бунина, не захотевшего долго задерживаться на Балканах, как бы заочно исключал для себя крупные центры русской эмиграции— сегодня такую позицию можно объяснить лишь рядом предположений. Для блестящего ученого энциклопедических знаний самым главным было как можно скорее выйти из безвоздушного пространства неприменимости своих знаний, наиболее быстрым решением этой проблемы оказался Софийский университет. Немалую роль здесь, видимо, сыграла удивительная скромность Петра Михайловича, о которой упоминали и его ученики и А.П.Мещерский в своем биографическом очерке. Другую причину назвал В.П.Вомперский в своей вступительной статье— экстраординарному профессору-эмигранту (в отличие от ординарного) было непросто в те годы найти себе работу, тем более в крупных европейских городах. В Софийском же университете его труды знали и ценили. Историк Н.П.Кондаков еще до эмиграции дал самый положительный отзыв на «Элементы средневековой культуры». По его ходатайству, а также профессора В.Н.Златарского Софийский университет имени Климента Охридского пригласил Бицилли на должность заведующего кафедрой всеобщей истории. В январе 1924 года он всей семьей перебирается в Софию и 10 марта вступает в должность. Вся дальнейшая судьба Бицилли будет связана с Болгарией, здесь он проведет почти 30 лет. София дала ученому то, чего ему так не хватало в Скопье и Вране,— он попадал в близкое по уровню окружение (в Софийском университете в те годы работало более 30 русских ученых), у него оказывалось больше возможностей для преподавательской и научной работы. Именно в Софии начинается наиболее значительный период в жизни профессора. «Его присутствие стало причиной качественного скачка в преподавании. В его научном творчестве начинался самый плодотворный период, внесший ценный вклад в болгарскую историческую науку»,— вспоминал его ученик, профессор Христо Гандев. За 24 года помимо основного курса по новой и новейшей истории Бицилли было прочитано около 80 оригинальных спецкурсов, причем их темы ни разу не повторялись. Вскоре в Праге выходят две его книги: «Очерки теории исторической науки» и «Этюды о русской поэзии».

Книгу «Очерки теории исторической науки» (1925) можно назвать программной и итоговой одновременно. Она подводила черту под целым этапом в эволюции взглядов Бицилли как историка. В то же время это была книга переломная, именно с нее берет начало постепенный уход Бицилли от исторической науки. Оценки этого издания в эмигрантской критике были неоднозначными. Но даже в негативном отклике известного историка, филолога Дмитрия Чижевского воздавалось должное новизне идей ученого из Болгарии. Очевидный минус «Очерков» Чижевский видел в их «вулканичности»: «Но автором самим эта "вулканичность" как будто не замечена, в поток лавы он поставил письменный стол и написал "книгу" с примечаниями, "экскурсами" и цитатами». В то же время Чижевский отметил «не только методологическую, но и философскую плодотворность книги» и, безусловно, не случайно.

В основу «Очерков» легла полемика с философией истории. С точки зрения Бицилли, рационализация истории, попытка подвести ее под некую метафизическую базу исключает в истории момент случайности, иррациональности. В итоге тем, что не подходит в реальной истории под «образец», «Абсолют», приходится жертвовать в угоду истории идеальной, некой абстракции. Попытка найти в исторической данности единый и абсолютный смысл, трактовка ее в «оптимистическом духе» оборачивается умерщвлением ткани самой истории, отказом от идеи творческой самобытности каждого реального агента исторического процесса,— единичной личности. Метод убивает свой предмет, история жертвуется в угоду схеме. По большому счету Бицилли виртуозно доказывал несостоятельность любого моделирования истории, будь оно определено неким Абсолютом, как в «Философии истории» У Л.П.Карсавина (полемику с которым Бицилли начал еще задолго до «Очерков»), или идеальным обществом в духе марксистской теории. Любое «оформление» исторической данности неминуемо ограничивает и ущемляет ее— все специфически историческое, «индивидуальное», «случайное» остается неким не поддающимся рационализации остатком. «При всей своей простоте эта аргументация, на наш взгляд, очень больно поражает всякую рационализирующую философию истории»,— заметил в своей рецензии Чижевский. Однако указанное Бицилли противоречие относилось не только к философии истории. По большому счету Бицилли вскрывал глубокую антиномию всей исторической науки, неразрешимость противоположности двух основных подходов к исторической данности и двух научных понятий— эволюции и творчества. «Жизнь все равно оказывается бесконечно сложнее построений и схем, и охватить ее одновременно и философски и исторически, и во всеем ее многообразии, и в ее основных тенденциях невозможно». Отсюда у Бицилли следует вывод о бессилии науки перед попыткой дать абсолютно верную периодизацию истории. Претендуя на то, чтобы быть памятью человечества, историческая наука все равно остается лишь суррогатом памяти, реконструкция всегда субъективна и мертва. Вопрос— каков должен быть для историка критерий при приведении в порядок хаоса данности— остается в «Очерках» открытым. Если бы автор попытался дать ответ, то неминуемо впал бы в противоречие с собственным методом и со сверхзадачей книги. Отсюда, может быть, то ощущение легкого неудовлетворения, которое чувствуется в рецензии Чижевского на «Очерки», существующее в параллель с признанием плодотворности метода. Однако «плодотворность» эта была по-своему «разрушительной», поскольку заключалась в признании бессилия науки перед предметом своего изучения.[5, 106-108]

Взгляды Бицилли на историю формировались в эпоху рождения новой традиции в философии, связанной с именем Анри Бергсона. Концепция «первичной интуиции», «длительности», выдвинутая французским философом, оказала огромное влияние на философскую мысль XX века, на феноменологию Гуссерля, фундаментальную онтологию Хайдеггера, католический модернизм, на философскую мысль русской эмиграции. Интуитивизм Бергсона во многом определил и научный метод Петра Бицилли. Однако, сближаясь с французским философом в размышлениях о необходимости «интуитивного охвата всеединства», он говорил об ошибочности механического воспроизведения непрерывного психологического времени Бергсона на реальное историческое время и не принимал подобное утрированное «бергсонианство» в «Философии истории» Льва Карсавина.

Доверие к жизнеощущению, а не к абстрактным формулам (снова сближение с Бергсоном) делало научный метод Бицилли подчеркнуто открытым. Именно эта открытость, доверие к исследуемому материалу, поиск в нем неповторимого, индивидуального во многом объясняют феномен научного наследия ученого-эмигранта— его теория не выродилась, не застыла в раз и навсегда «смоделированных» формах, она интересна, актуальна и сегодня. Выявление индивидуального (конечная цель всех его трудов) во многом объясняет и феноменальную плодотворность метода— библиография Бицилли обширна. «Даже при беглом просмотре основных тем, затронутых статьями П.М.Бицилли, становится ясным, что в творчестве этого ученого нельзя установить основного направления его научной деятельности: разнообразие и богатство тем, исключительная эрудиция, ум, тонкость, вкус и оригинальность в подходе к каждому рассматриваемому вопросу убеждают нас в том, что П.М.Бицилли был одним из последних выдающихся ученых с энциклопедическими интересами в области гуманитарных наук». И все-таки «основное направление» в творческом наследии Бицилли было, его и определил Мещерский словом «разнообразие»— ученый постигал индивидуальность во всем ее разнообразии, именно одноликости, универсальности сам— как индивидуальность— всячески сопротивлялся. Знаменательно, что «Очерки», писавшиеся в начале 20-х годов как реакция на трагические события русской революции, во многом были книгой провидческой. В эпоху тотального «моделирования» истории и кризиса гуманизма, когда самые немыслимые утопии и «формулы» становились реальностью, а ценность индивидуальности ставилась под сомнение или оказывалась частью всеобщего лабораторного эксперимента, доверие ученого к живой интуиции, его интерес к «единственному», «неповторимому», его настойчивое обращение как историка к новой проблеме исторического понимания — проблеме абсолютной ценности единичной личности становились вызовом времени.

Истоки эстетико-индивидуализирующего метода Бицилли следует искать в традициях русской дореволюционной историографии, в том числе в традициях, выработанных школой И.М.Гревса, которая строилась на индивидуализации исторического материала, понимании бесконечной сложности жизни, на отказе от обобщающих формул. Именно этот путь — «открытий», а не «формул» — для Бицилли был предпочтителен, глубокое изучение отдельного исторического явления «изнутри» он ставил выше искусственной схемы. Другой выход из кризиса исторической науки он видел в замене философии истории философией культуры. Философ культуры имеет дело не со всей историей человечества, а с наивысшим проявлением индивидуального, с явлениями, в которых явственнее всего запечатлелся «дух эпохи»— и потому здесь можно провести имманентную закономерность развития этих явлений. Именно в философии культуры становится возможен эстетико-индивидуализирующий синтез, искомый интуитивный «охват всеединства». В итоге ученый преодолевает вскрытую им же самим антиномию историзма ценою ухода в другую область. Здесь «художественный» метод Бицилли во многих своих положениях приближался к эстетике Бенедетто Кроче.

В конце 20-х годов у Бицилли происходит смена ориентиров, он постепенно уходит от исторической науки, медиевистики к филологии, к трудам по культуре. Сам Петр Михайлович, будучи блестящим преподавателем истории, автором многочисленных исторических трудов, в одной из своих поздних автобиографий отметил смену своих научных интересов: «...Оторванный и от родины, и от эмигрантской общественности (которая, говоря вообще — по крайней мере там, где я находился, вдохновлялась совсем иными идеями и надеждами), я всецело отдался научным занятиям. Мною было напечатано много статей на общественно-исторические, а еще более на литературные и лингвистические темы». С одной стороны, уход в филологию объясняется чисто внешними обстоятельствами— плохо развитой, в отличие от дореволюционной России, научной традицией медиевистики на Балканах. С другой стороны, причина смены интересов крылась в самом «художественном» методе, в желании преодоления антиномии «эволюции» и «творчества», «индивидуального» и «целого»: «...анализ произведений словесного искусства, то есть творчества, требует вместе и большей осторожности и большей свободы. Главное же, чем он методологически отличается— по крайней мере, должен отличаться— от анализа документов, сводится к следующему: историк-палеограф изучает— как общее правило — единственно части, а не целое, которого — с точки зрения эстетической — в "документе" нет. Эстетическая критика не только должна исходить от целого: целое является ее объектом. Здесь — различие принципиального свойства».

Наивысшим выражением индивидуальности нации в современной культуре ученый считал национальный язык. В своих лингвистических трудах он во многом разделял взгляды Карла Фосслера и особенно подчеркивал ценность его труда «Frankreichs Kultur im Spiegel seiner Sprachentwicklung» («Французская культура в зеркале ее языкового развития»). Проблеме национального языка Петр Бицилли посвятил ряд работ («Нация и государство», «Нация и народ», «Нация и язык» и др.), ставших во многом «лингвистическим» продолжением «Очерков теории исторической науки». В одной из лучших своих работ «Трагедия русской культуры», где пересеклись литературоведение, история, культурология, лингвистика, ученый исследовал причины невероятного скачка, который сделала русская культура в XIX веке. В статье он проводит эксперимент, возможность которого была заявлена еще в «Очерках», — предлагает новую периодизацию истории, рассматривая «золотой век» русской литературы как отголосок европейского Ренессанса. По Бицилли, отсталость России, была минусом с точки зрения цивилизации, в то же время величайшим благом с точки зрения культуры: «золотой век» русской литературы творчески усвоил и по-новому осмыслил весь опыт мировой литературы, освободившись от ее затертых со временем литературных приемов. В то же время цивилизация не успела заслонить в русской литературе индивидуального, продиктовать общий, универсальный уровень. Эта идея стала сквозной в литературоведении Бицилли. В работе «Бунин и его место в русской литературе» он заметит: «У каждой другой из мировых литератур можно подметить известное единство стиля, общее, в каждый данный эволюционный момент, всем ее уровням. К русской литературе это неприложимо. На верхах ее— несколько ярчайших индивидуальностей, из которых каждая с точки зрения стиля является совершенно обособленной величиной; ни одна литература в этом отношении не была столь богата и столь разнообразна...».

Первое из наиболее крупных исследований Бицилли по литературе «Этюды о русской поэзии» (1926) получило наибольшее количество откликов критики. В «Этюдах» основой стихосложения был назван ритм, который «находится в органической связи с мироощущением поэтов», исходя из этого, прослеживалась эволюция русского стиха от Ломоносова до Блока. Отклики на книгу были самыми противоречивыми, однако во взгляде на этюд о Пушкине рецензенты оказались единодушны, назвав его лучшим. «Его остроумное доказательство того, что единство "Евгения Онегина" создано ритмом и именно онегинской строфой, как и многое другое, сказанное о Пушкине, представляется нам прочным приобретением русской критики»,— замечал Михаил Цетлин.

В «Этюдах» сразу же проявил себя стиль Бицилли-филолога: экспрессивная «монтажность» подачи мысли у него сочетается с умением видеть целое, парадоксальность суждений с высокой научной культурой, подробность лингвистического анализа с неожиданными «озарениями» в постижении мировоззрения писателя. В филологических трудах ученого в прямом смысле слова «мыслям тесно», но они существуют как бы в «трехмерном пространстве», каждая предполагает перспективу, не бесплодна, сразу находит отклик в читателе. Эту особенность отметил в своей рецензии на «Этюды» Владимир Вейдле: «Эстетическая критика не только должна исходить от целого: целое является ее объектом. Автор не просто высказывает эти истины, он их показывает, он осуществляет их всей своей книгой. Именно эта неколебимая правда основной точки зрения позволяет ему видеть все так верно и многое столь по-новому. Построение его книги вряд ли совершенно, ни в одной из ее глав ход мыслей не завершен, не увенчан, но мысли эти никогда не бесплодны, везде мы можем присоединиться и продолжать. И все благодаря той же первой правде даже методы опасные приводят к ценным результатам. Так, намерение автора ответить на вопрос, каким видел Пушкин мир, установлением наиболее часто встречающихся у него оборотов, образов, символов само по себе неубедительно, как всякий подсчет, и может привести к обобщениям, внутренне неоправданным, оно приводит к представлению о динамичности Пушкина, о восприятии им мира прежде всего как жизни, как движения, представлению действительно плодотворному и что-то раскрывающему нам».[7, 113]

Имя Бицилли-филолога сразу привлекло к себе внимание как самостоятельная величина. Первые попытки определить ему место в иерархии научного мира были чаще всего ошибочны, как, например, опрометчивая попытка М.Л.Гофмана причислить Бицилли к формалистам. Наблюдательность по отношению к форме, приводящая к множеству открытий, параллелей, сопоставлений, приближала ученого к формальной школе. Но даже формальный метод— один из наиболее близких Бицилли— оказывался для ученого «приемом», что-то моделирующим, диктующим писательской индивидуальности от себя, «...только изучение явных соотношений вещей приводит к разумению тайных соотношений слов, то есть к словесному искусству»,— заметит он в одной из статей. В своем литературоведении Бицилли всегда искал «второго плана» в произведении— особой точки пересечения формы и содержания, то необъяснимое, иррациональное, что несводимо только к сюжету или только к словесным рядам и что в литературном произведении, по Бицилли, напрямую выходит на «второй план» бытия. Отсюда его полемика как с литературоведением от «социалистического реализма», так и с формальной школой. «Без видения этого второго плана бытия вообще нет и не может быть искусства. С этой точки зрения все художники— одной природы. Разница лишь в том, что каждый из них в своем творчестве, которое, сколь бы художник ни был охвачен идеей "второго плана", все же по необходимости обращено к нашей жизни, к эмпирической данности,— ибо ведь и она есть реальность, с которой мы связаны и без переживания которой невозможно и переживание той, другой реальности,— выражает это двойственное восприятие реальности».