И для чего же
такое писать? И для чего оно
нужно? Что мне за это шинель
кто-нибудь из читателей сделает,
что ли? Сапоги, что ли, новые купит?
Нет, Варенька, прочтет да еще
продолжения потребует. Прячешься
иногда, прячешься, скрываешься в
том, чем не взял, боишься нос
подчас показать -- куда бы там
ни было, потому что пересуда
трепещешь, потому что из всего,
что ни есть на свете, из
всего тебе пасквиль сработают,
и вот уж вся гражданская
и семейная жизнь твоя по
литературе ходит, всё напечатано,
прочитано, осмеяно, пересужено!
Да тут и на улицу нельзя
показаться будет; ведь тут
это всё так доказано, что нашего
брата по одной походке узнаешь
теперь. Ну, добро бы он под
концом-то хоть исправился, что-нибудь
бы смягчил, поместил бы, например,
хоть после того пункта, как
ему бумажки на голову сыпали:
что вот, дескать, при всем
этом он был добродетелен, хороший
гражданин, такого обхождения
от своих товарищей не заслуживал,
послушествовал старшим (тут бы
пример можно какой-нибудь), никому
зла не желал, верил в бога
и умер (если ему хочется, чтобы
он уж непременно умер) -- оплаканный.
А лучше всего было бы не
оставлять его умирать, беднягу,
а сделать бы так, чтобы шинель
его отыскалась, чтобы тот генерал,
узнавши подробнее об его добродетелях,
перепросил бы его в свою канцелярию, повысил
чином и дал бы хороший оклад жалованья,
так что, видите ли, как бы это было: зло
было бы наказано, а добродетель восторжествовала
бы, и канцеляристы-товарищи все бы ни
с чем и остались. Я бы, например, так сделал;
а то что тут у него особенного, что у него
тут хорошего? Так, пустой какой-то пример
из вседневного, подлого быта. Да и как
вы-то решились мне такую книжку прислать,
родная моя. Да ведь это злонамеренная
книжка, Варенька; это просто неправдоподобно,
потому что и случиться не может, чтобы
был такой чиновник. Да ведь после такого
надо жаловаться, Варенька, формально
жаловаться.
Покорнейший слуга ваш
Макар Девушкин.
Июля 27.
Милостивый государь,
Макар Алексеевич!
Последние происшествия
и письма ваши испугали, поразили
меня и повергли в недоумение,
а рассказы Федоры объяснили
мне всё. Но зачем же было
так отчаиваться и вдруг упасть
в такую бездну, в какую вы
упали, Макар Алексеевич? Ваши
объяснения вовсе не удовольствовали
меня. Видите ли, была ли я права,
когда настаивала взять то
выгодное место, которое мне
предлагали? К тому же и последнее
мое приключение пугает меня
не на шутку. Вы говорите, что
любовь ваша ко мне заставила
вас таиться от меня. Я и
тогда уже видела, что многим
обязана вам, когда вы уверяли,
что издерживаете на меня только
запасные деньги свои, которые,
как говорили, у вас в ломбарде
на всякий случай лежали. Теперь
же, когда я узнала, что у вас
вовсе не было никаких денег,
что вы, случайно узнавши о
моем бедственном положении и
тронувшись им, решились издержать
свое жалованье, забрав его
вперед, и продали даже свое
платье, когда я больна была, --
теперь я, открытием всего этого, поставлена
в такое мучительное положение, что до
сих пор не знаю, как принять псе это и
что думать об этом. Ах! Макар Алексеевич!
вы должны были остановиться на первых
благодеяниях своих, внушенных вам состраданием
и родственною любовью, а не расточать
деньги впоследствии на ненужное. Вы изменили
дружбе нашей, Макар Алексеевич, потому
что не были откровенны со мною, и теперь,
когда я вижу, что ваше последнее пошло
мне на наряды, на конфеты, на прогулки,
на театр и на книги, -- то за всё это я теперь
дорого плачу сожалением о своей непростительной
ветрености (ибо я принимала от вас всё,
не заботясь о вас самих); и всё то, чем
вы хотели доставить мне удовольствие,
обратилось теперь в горе для меня и оставило
по себе одно бесполезное сожаление. Я
заметила вашу тоску в последнее время,
и хотя сама тоскливо ожидала чего-то,
но то, что случилось теперь, мне и в ум
не входило. Как! вы до такой уже степени
могли упасть духом, Макар Алексеевич!
Но что теперь о вас подумают, что теперь
скажут о вас все, кто вас знает? Вы, которого
я и все уважали за доброту души, скромность
и благоразумие, вы теперь вдруг впали
в такой отвратительный порок, в котором,
кажется, никогда не были замечены прежде.
Что со мною было, когда Федора рассказала
мне, что вас нашли на улице в нетрезвом
виде и привезли на квартиру с полицией!
Я остолбенела от изумления, хотя и ожидала
чего-то необыкновенного, потому что вы
четыре дня пропадали. Но подумали ли вы,
Макар Алексеевич, что скажут ваши начальники,
когда узнают настоящую причину вашего
отсутствия? Вы говорите, что над вами
смеются все; что все узнали о нашей связи
и что и меня упоминают в насмешках своих
соседи ваши. Не обращайте внимания на
это, Макар Алексеевич, и, ради бога, успокойтесь.
Меня пугает еще ваша история с этими офицерами;
я об ней темно слышала. Растолкуйте мне,
что это всё значит? Пишете вы, что боялись
открыться мне, боялись потерять вашим
признанием мою дружбу, что были в отчаянии,
не зная, чем помочь мне в моей болезни,
что продали всё, чтобы поддержать меня
и не пускать в больницу, что задолжали
сколько возможно задолжать и имеете каждый
день неприятности с хозяйкой, -- но, скрывая
всё это от меня, вы выбрали худшее. Но
ведь теперь же я всё узнала. Вы совестились
заставить меня сознаться, что я была причиною
вашего несчастного положения, а теперь
вдвое более принесли мне горя своим поведением.
Всё это меня поразило, Макар Алексеевич.
Ах, друг мой! несчастие -- заразительная
болезнь. Несчастным и бедным нужно сторониться
друг от друга, чтоб еще более не заразиться.
Я принесла вам такие несчастия, которых
вы и не испытывали прежде в вашей скромной
и уединенной жизни. Всё это мучит и убивает
меня.
Напишите мне теперь
всё откровенно, что с вами
было и как вы решились на
такой поступок. Успокойте меня,
если можно. Не самолюбие заставляет
меня писать теперь о моем
спокойствии, но моя дружба
и любовь к вам, которые ничем
не изгладятся из моего сердца.
Прощайте. Жду ответа вашего с
нетерпением. Вы худо думали
обо мне, Макар Алексеевич.
Вас сердечно любящая
Варвара Доброселова.
Июля 28.
Бесценная моя Варвара
Алексеевна!
Ну уж, как теперь
всё кончено и всё мало-помалу
приходит в прежнее положение,
то вот что скажу я вам,
маточка: вы беспокоитесь об
том, что обо мне подумают, на
что спешу объявить вам, Варвара
Алексеевна, что амбиция моя мне
дороже всего. Вследствие чего
и донося вам об несчастиях
моих и всех этих беспорядках,
уведомляю вас, что из начальства
еще никто ничего не знает,
да и не будет знать, так
что они все будут питать ко мне
уважение по-прежнему. Одного боюсь: сплетен
боюсь. Дома у нас хозяйка кричит, а теперь,
когда я с помощию ваших десяти рублей
уплатил ей часть долга, только ворчит,
а более ничего. Что же касается до прочих,
то и они ничего; у них только не нужно
денег взаймы просить, а то и они ничего.
А в заключение объяснений моих скажу
вам, маточка, что ваше уважение ко мне
считаю я выше всего на свете и тем утешаюсь
теперь во временных беспорядках моих.
Слава богу, что первый удар и первые передряги
миновали и вы приняли это так, что не считаете
меня вероломным другом и себялюбцем за
то, что я вас у себя держал и обманывал
вас, не в силах будучи с вами расстаться
и любя вас, как моего ангельчика. Рачительно
теперь принялся за службу и должность
свою стал исправлять хорошо. Евстафий
Иванович хоть бы слово сказал, когда я
мимо их вчера проходил. Не скрою от вас,
маточка, что убивают меня долги мои и
худое положение моего гардероба, но это
опять ничего, и об этом тоже, молю вас
-- не отчаивайтесь, маточка. Посылаете
мне еще полтинничек, Варенька, и этот
полтинничек мне мое сердце пронзил. Так
так-то оно теперь стало, так вот оно как!
то есть это не я, старый дурак, вам, ангельчику,
помогаю, а вы, сироточка моя бедненькая,
мне! Хорошо сделала Федора, что достала
денег. Я покамест не имею надежд никаких,
маточка, на получение, а если чуть возродятся
какие-нибудь надежды, то отпишу вам обо
всем подробно. Но сплетни, сплетни меня
беспокоят более всего. Прощайте, мой ангельчик.
Целую вашу ручку и умоляю вас выздоравливать.
Пишу оттого не подробно, что в должность
спешу, ибо старанием и рачением хочу загладить
все вины мои в упущении по службе; дальнейшее
же повествование о всех происшествиях
и о приключении с офицерами откладываю
до вечера.
Вас уважающий и вас
сердечно любящий
Макар Девушкин.
Июля 28.
Эх, Варенька, Варенька! Вот
именно-то теперь грех на вашей
стороне и на совести вашей
останется. Письмецом-то своим
вы меня с толку последнего
сбили, озадачили, да уж только
теперь, как я на досуге во
внутренность сердца моего проник,
так и увидел, что прав был,
совершенно был прав. Я не про
дебош мой говорю (ну его, маточка,
ну его!), а про то, что я люблю
вас и что вовсе не неблагоразумно
мне было любить вас, вовсе
не неблагоразумно. Вы, маточка, не
знаете ничего; а вот если бы
знали только, отчего это всё,
отчего это я должен вас
любить, так вы бы не то сказали.
Вы это всё резонное-то только
так говорите, а я уверен, что
на сердце-то у вас вовсе
не то.
Маточка моя, я и
сам-то не знаю и не помню
хорошо всего, что было у
меня с офицерами. Нужно вам
заметить, ангельчик мой, что до
того времени я был в смущении ужаснейшем.
Вообразите себе, что уже целый месяц,
так сказать, на одной ниточке крепился.
Положение было пребедственное. От вас-то
я скрывался, да и дома тоже, но хозяйка
моя шуму и крику наделала. Оно бы мне и
ничего. Пусть бы кричала баба негодная,
да одно то, что срам, а второе то, что она,
господь ее знает как, об нашей связи узнала
и такое про нее на весь дом кричала, что
я обомлела и уши заткнул. Да дело-то в
том, что другие свои ушей не затыкали,
а, напротив, развесили их. Я и теперь маточка,
куда мне деваться, не знаю...
И вот, ангельчик
мой, всё-то это, весь-то этот
сброд всяческого бедствия и
доконал меня окончательно. Вдруг
странные вещи слышу я от
Федоры, что в дом к вам явился
недостойный искатель и оскорбил
вас недостойным предложением; что
он вас оскорбил, глубоко оскорбил,
я по себе сужу, маточка, потому
что и я сам глубоко оскорбился.
Тут-то я, ангельчик вы мой,
и свихнулся, тут-то я и потерялся
и пропал совершенно. Я, друг
вы мой, Варенька, выбежал в
бешенстве каком-то неслыханном,
я к нему хотел идти, греховоднику;
я уж и не знал, что я делать
хотел, потому что я не хочу,
чтобы вас, ангельчика моего,
обижали! Ну, грустно было! а на
ту пору дождь, слякоть, тоска
была страшная!.. Я было уж воротиться
хотел... Тут-то я и пал, маточка.
Я Емелю встретил, Емельяна Ильича,
он чиновник, то есть был чиновник,
а теперь уж не чиновник, потому
что его от нас выключили.
Он уж я и I знаю, что делает,
как-то там мается; вот мы с
ним и пошли.
Тут -- ну, да что
вам, Варенька, ну, весело, что ли,
про несчастия друга своего
читать, бедствия его и историю
искушений, им претерпенных? На
третий день, вечером, уж что
Емеля подбил меня, я и пошел
к нему, к офицеру-то. Адрес-то
я у нашего дворника спросил.
Я, маточка, уж если к слову
сказать пришлось, давно за этим
молодцом примечал; следил его,
когда еще он в доме у
нас квартировал. Теперь-то я
вижу, что я неприличие сделал,
потому что я не и своем
виде был, когда обо мне ему
доложили. Я, Варенька, ничего, по
правде, и не помню; помню только,
что у него было очень много
офицеров, или это двоилось у
меня -- бог знает. Я не помню
также, что я говорил, только
я знаю, что я много говорил
в благородном негодовании моем.
Ну, тут-то меня и выгнали, тут-то
меня и с лестницы сбросили,
то есть оно не то чтобы
совсем сбросили, а только так
вытолкали. Вы уж знаете, Варенька,
как я воротился; вот оно
и всё. Конечно, я себя уронил
и амбиция моя пострадала, но
ведь этого никто не знает
из посторонних-то, никто, кроме
вас, не знает; ну, а в таком
случае это всё равно что
как бы его и не было. Может
быть, это и так, Варенька, как
вы думаете? Что мне только
достоверно известно, так что
то, что прошлый год у нас
Аксентий Осипович таким же
образом дерзнул на личность
Петра Петровича, но по секрету,
он это сделал по секрету.
Он его зазвал в сторожевскую
комнату, я это всё в щелочку
видел; да уж там он как
надобно было и распорядился,
но благородным образом, потому
что этого никто не видал,
кроме меня; ну, а я ничего, то
есть я хочу сказать, что
я не объявлял никому. Ну, а
после этого Петр Петрович
и Аксентий Осипович ничего. Петр
Петрович, знаете, амбиционный такой,
так он и никому не сказал,
так что они теперь и кланяются и руки
жмут. Я не спорю, я, Варенька, с вами спорить
не смею, я глубоко упал и, что всего ужаснее,
в собственном мнении своем проиграл,
но уж это, верно, мне так на роду было написано,
уж это, верно, судьба, -- а от судьбы не убежишь,
сами знаете. Ну, вот и подробное объяснение
несчастий моих и бедствий, Варенька, вот
-- всё такое, что хоть бы и не читать, так
в ту же пору. Я немного нездоров, маточка
моя, и всей игривости чувств лишился.
Посему теперь, свидетельствуя вам мою
привязанность, любовь и уважение, пребываю,
милостивая государыня моя, Варвара Алексеевна,
покорнейшим слугою вашим
Макаром Девушкиным.
Июля 29.
Милостивый государь,
Макар Алексеевич!
Я прочла ваши оба
письма, да так и ахнула! Послушайте,
друг мой, вы или от меня
умалчиваете что-нибудь и написали
мне только часть всех неприятностей
ваших, или... право, Макар Алексеевич,
письма ваши еще отзываются
каким-то расстройством... Приходите
ко мне, ради бога, приходите
сегодня; да послушайте, вы знаете,
уж так прямо приходите к
нам обедать. Я уж и не
знаю, как вы там живете и
как с хозяйкой вашей уладились.
Вы об этом обо всем ничего
не пишете и как будто с
намерением умалчиваете. Так до
свидания, друг мой; заходите к
нам непременно сегодня; да
уж лучше бы вы сделали, если
б и всегда приходили к нам
обедать. Федора готовит очень
хорошо. Прощайте.
Ваша
Варвара Доброселова.
Августа 1.
Матушка, Варвара Алексеевна!
Рады вы, маточка, что
бог вам случай послал в
свою очередь за добро добром
отслужить и меня отблагодарить.
Я этому верю, Варенька, и в
доброту ангельского сердечка
вашего верю, и не в укор
вам говорю, -- только не попрекайте меня,
как тогда, что я на старости лет замотался.
Ну, уж был грех такой, что ж делать! -- если
уж хотите непременно, чтобы тут грех какой
был; только вот от вас-то, дружочек мой,
слушать такое мне многого стоит! А вы
на меня не сердитесь, что я это говорю;
у меня в груди-то, маточка, всё изныло.
Бедные люди капризны, -- это уж так от природы
устроено. Я это и прежде чувствовал, а
теперь еще больше почувствовал. Он, бедный-то
человек, он взыскателен; он и на свет-то
божий иначе смотрит, и на каждого прохожего
косо глядит, да вокруг себя смущенным
взором поводит, да прислушивается к каждому
слову, -- дескать, не про него ли там что
говорят? Что вот, дескать, что же он такой
неказистый? что бы он такое именно чувствовал?
что вот, например, каков он будет с этого
боку, каков будет с того боку? И ведомо
каждому, Варенька, что бедный человек
хуже ветошки и никакого ни от кого уважения
получить не может, что уж там ни пиши!
они-то, пачкуны-то эти, что уж там ни пиши!
-- всё будет в бедном человеке так, как
и было. А отчего же так и будет по-прежнему?
А оттого, что уж у бедного человека, по-ихнему,
всё наизнанку должно быть; что уж у него
ничего не должно быть заветного, там амбиции
какой-нибудь ни-ни-ни! Вон Емеля говорил
намедни, что ему где-то подписку делали,
так ему за каждый гривенник, в некотором
роде, официальный осмотр делали. Они думали,
что они даром свои гривенники ему дают
-- ан нет: они заплатили за то, что им бедного
человека показывали. Нынче, маточка, и
благодеяния-то как-то чудно делаются...
а может быть, и всегда так делались, кто
их знает! Или не умеют они делать, или
уж мастера большие -- одно из двух. Вы,
может быть, этого не знали, ну, так вот
вам! В чем другом мы пас, а уж в этом известны!
А почему бедный человек знает всё это
да думает всё такое? А почему? -- ну, по
опыту! А оттого, например, что он знает,
что есть под боком у него такой господин,
что вот идет куда-нибудь к ресторану да
говорит сам с собой: что вот, дескать,
эта голь чиновник что будет есть сегодня?
а я соте-папильйот буду есть, а он, может
быть, кашу без масла есть будет. А какое
ему дело, что я буду кашу без масла есть?
Бывает такой человек, Варенька, бывает,
что только об таком и думает. И они ходят,
пасквилянты неприличные, да смотрят,
что, дескать, всей ли ногой на камень ступаешь
али носочком одним; что-де вот у такого-то
чиновника, такого-то ведомства, титулярного
советника, из сапога голые пальцы торчат,
что вот у него локти продраны -- и потом
там себе это всё и описывают и дрянь такую
печатают... А какое тебе дело, что у меня
локти продраны? Да уж если вы мне простите,
Варенька, грубое слово, так я вам скажу,
что у бедного человека на этот счет тот
же самый стыд, как и у вас, примером сказать,
девический. Ведь вы перед всеми -- грубое-то
словцо мое простите -- разоблачаться не
станете; вот так точно и бедный человек
не любит, чтобы в его конуру заглядывали,
что, дескать, каковы-то там его отношения
будут семейные, -- вот. А то что было тогда
обижать меня, Варенька, купно с врагами
моими, на честь и амбицию честного человека
посягающими!
Да и в присутствии-то
я сегодня сидел таким медвежонком,
таким воробьем ощипанным, что
чуть сам за себя со стыда
не сгорел. Стыдненько мне было,
Варенька! Да уж натурально робеешь,
когда сквозь одежду голые
локти светятся да пуговки
на ниточках мотаются. А у меня,
как нарочно, всё это было
в таком беспорядке! Поневоле
упадаешь духом. Чего!.. сам Степан
Карлович сегодня начал было
по делу со мной говорить, говорил-говорил,
да как будто невзначай и
прибавил: "Эх вы, батюшка Макар
Алексеевич!" -- да и не договорил остального-то,
об чем он думал, а только я уж сам обо всем
догадался да так покраснел, что даже лысина
моя покраснела. Оно в сущности-то и ничего,
да все-таки беспокойно, на размышления
наводит тяжкие. Уж не проведали ли чего
они! А боже сохрани, ну, как об чем-нибудь
проведали! Я, признаюсь, подозреваю, сильно
подозреваю одного человечка. Ведь этим
злодеям нипочем! выдадут! всю частную
твою жизнь ни за грош выдадут; святого
ничего не имеется.
Я знаю теперь, чья
это штука: это Ратазяева штука.
Он с кем-то знаком в нашем
ведомстве, да, верно, так, между
разговором, и передал ему всё
с прибавлениями; или, пожалуй,
рассказал в своем ведомстве,
а оно выползло в наше ведомство.
А в квартире у нас все
всё до последнего знают и
к вам в окно пальцем показывают;
это уж я знаю, что показывают.
А как я вчера к вам обедать
пошел, то все они из окон
повысовывались, а хозяйка сказала,
что вот, дескать, черт с
младенцем связались, да и вас
она назвала потом неприлично.
Но всё же это ничто перед
гнусным намерением Ратазяева
нас с вами в литературу
свою поместить и в тонкой
сатире нас описать; он это
сам говорил, а мне добрые
люди из наших пересказали.
Я уж и думать ни о чем
не могу, маточка, и решиться
не знаю на что. Нечего греха
таить, прогневили мы господа
бога, ангельчик мой! Вы, маточка,
мне книжку какую-то хотели, ради
скуки, прислать. А ну ее, книжку,
маточка! Что она, книжка? Она
небылица в лицах! И роман
вздор, и для вздора написан,
так, праздным людям читать: поверьте
мне, маточка, опытности моей
многолетней поверьте. И что там,
если они вас заговорят Шекспиром
каким-нибудь, что, дескать, видишь
ли, в литературе Шекспир есть, -так
и Шекспир вздор, всё это сущий вздор, и
всё для одного пасквиля сделано!
Ваш
Макар Девушкин.
Августа 2.
Милостивый государь,
Макар Алексеевич!
Не беспокойтесь ни
об чем; даст господь бог,
всё уладится. Федора достала
и себе и мне кучу работы,
и мы превесело принялись за
дело; может быть, и всё поправим.
Подозревает она, что все мои
последние неприятности не чужды
Анны Федоровны; но теперь мне
всё равно. Мне сегодня как-то
необыкновенно весело. Вы хотите
занимать деньги, -- сохрани вас господи!
после не оберетесь беды, когда отдавать
будет нужно. Лучше живите-ка с нами покороче,
приходите к нам почаще и не обращайте
внимания на вашу хозяйку. Что же касается
до остальных врагов и недоброжелателей
ваших, то я уверена, что вы мучаетесь напрасными
сомнениями, Макар Алексеевич! Смотрите,
ведь я вам говорила прошедший раз, что
у вас слог чрезвычайно неровный. Ну, прощайте,
до свиданья. Жду вас непременно к себе.