Брачная структура населения

В США студенческие экологические организации появились лишь в 1970-е гг., и это обусловило разрыв между экологическим движением первого и второго поколений, хотя в конце концов они смешались. Члены НПО — средний класс, в основном — работники сферы услуг, затем — профессионалы, домохозяйки, далее — студенты, пенсионеры (22). В России в движении изначально явно преобладали студенты, молодые ученые, вообще выходцы из академической среды, так что с упадком студенческих организаций и биологических дисциплин в стране к 1995 г. и как форма активности экологизм упал на порядок.

У российских НПО финансирование организации в 1990-е гг. осуществляется в первую очередь за счет грантов, а в США и на Западе в целом — это частные пожертвования членов гражданского общества, реже — предприятий и фирм (23). На Западе, в США в частности, преобладают про-активные экоНПО, то есть те, основа деятельности которых не сводится к реакции на некую ситуацию. В России таких движений, кажется, почти нет.

Подавляющее большинство западных экологистов все же предпочитают рынок государственному регулированию. Совершенно очевидно, что российские экологисты более оптимистично настроены по отношению к государству. Первые считают, что коллективные интересы выше индивидуальных (24), а в России у “прогрессивной”, ориентированной на Запад общественности, уже 10 лет в моде индивидуализм, не обязательно коррелирующий, однако, с либерализмом.

Традиция осуществления политики России если и предусматривает политическое участие, то только участие именно организованных сегментов гражданского общества. И тем более парадоксальным является то, что в постсоветской России отдельные члены экоНПО участвуют в политической деятельности и процессе принятия решений (например, А. Яблоков, — лидер Центра экологической политики России, бывший Советник Президента РФ по экологии), но как представителя организации они — за рамками политического процесса.

Поскольку в России чрезвычайно узки институциональные рамки для лоббирования, экоНПО избирают преимущественно экологическое просвещение населения, а внимание политиков привлекают громкими акциями, такими как лагерь протеста, марш, сбор подписей, письма, общественные слушания, петиции, массовые демонстрации, обращения в суд, акции гражданского неповиновения, бойкот и т.д., вплоть до таких силовых акций, как захват объекта (25). Впрочем, выражать интересы населения перед лицом власти — это функции первичных экологических групп и НПО. Но в России таких относительно немного. При организации экоНПО цепочка “местная инициатива — создание группы — лоббирование в местных органах власти — успех и создание общенационального движения с целью завоевания политических позиций на национальном уровне” часто не образуется, что чаще всего НПО создаются вследствие наличия местной проблемы и с ее разрешением исчезают. Те экоНПО, что существуют, порой не осуществляют своей деятельности на постоянной основе, ограничиваются разовыми акциями “прямого действия” (26).

Ударом по экоНПО стала децентрализация системы управления экологической политикой 1991-1992 гг. (создание областных Комитетов экологии и системы внебюджетных региональных Экологических фондов). Экологисты полагали, что она приведет к росту активности населения, возникновению новых инициатив и росту числа экоНПО “на местах”. Но на практике произошла передача всей полноты влияния в сфере экологической политики в руки местной администрации (мэра, губернатора). Власть на местах в результате децентрализации подхватили созревшие еще в недрах советской империи региональные национальные, промышленные и иные элиты. Расцвет органов местного самоуправления как развитие “низового” экологического активизма возможен лишь в рамках этой модели. Именно через местные органы власти, по крайней мере на первом этапе, ведется в странах с длительными демократическими традициями основная лоббистская деятельность экоНПО.

Региональная власть зачастую создавала для еще слабых ростков гражданского активизма “на местах” крайне неблагоприятные условия, пытаясь подорвать их. Так, экологические организации могли пользоваться областным экологическим фондом, а с 1994 г. эти последние консолидировали с местными бюджетами (27). Враждебнымк экологам местным властям часто удается настроить население против “заезжих” экологистов, изображаемых смутьянами, подрывающими основы хозяйственной жизни края; тем более такая позиция местных властей ведет к угасанию местного экоактивизма. Но данная ситуация лишь отражает всю незавершенность реформы местного самоуправления. Даже если экологическое лоббирование достигло успеха, местные органы власти должны быть достаточно влиятельны, чтобы инициировать какие-либо решения вышестоящих органов. Если это невозможно, логично, что экологисты будут работать с теми, кто более влиятелен. Это в принципе может повысить эффективность экологической политики, но это не повысит шансы “демократии участия” в России. Только крупные и влиятельные экоНПО, которыми гражданские инициативы обычно не становятся, способны лоббировать на республиканском и федеральном уровне. А это означает, что потенциальные участники такой формы демократии “ вымываются ”, оттесняются на задворки политического процесса. Развитие экологического движения в России полностью зависит от дальнейшей реформы местного самоуправления.

Экологическое движение неспособно объединить даже имеющиеся у него ресурсы в силу неоднородности. Российские экологические организации, которые уже включились в мировую систему, становятся все более зависимыми от внешней помощи, от финансовой поддержки из-за рубежа28. Небольшие региональные организации не имеют возможности заявить о себе и не находят подобных источников финансирования. Более политически ангажированные НПО, особенно экспертного типа из больших городов, выживают в одиночку, а “низовые” НПО в условиях еще большего сжатия пространства для существования всех экологических организаций гибнут.

Население же в ходе децентрализации не было наделено властью, как и органы местного самоуправления, так что к России по-прежнему нельзя применить высказывание о предпочтительной для “демократии участия” модели, когда в данной стране “вся политика — это политика на местном уровне” (29).

Благосостояние и ценностные представления населения

Постматериальные ценности преимущественно исповедуют те, кто живет в “обществе изобилия” и может претендовать на этот статус. Неоднократно и разными исследователями отмечалось, что россияне не осознают конфликта между экономическим ростом и экологическими ценностями, готовы ответить отрицательно на вопрос: “Готовы ли вы пожертвовать ростом личного благополучия, если это необходимо для охраны природы?”. Но рассмотрим эту проблему подробнее.

Если результата опроса, посвященного восприятию постматериальных ценностей, соотнести с национальным доходом на душу населения, то не обнаруживается их взаимозависимости. Так, едва ли не самой “продвинутой” в плане восприятия постматериальных ценностей оказалась Южная Корея, которая находится на 29 месте по уровню доходов (всего опросы проводились в 50 странах), ее опередила лишь Германия, самая богатая из стран-участниц; население Японии имеет относительно невысокие показатели восприятия постматериальных ценностей, такие же, как в Турции (46 место по национальному доходу). Испания и Чехия, располагающие примерно одинаковым национальным доходом, имеют первая — один из самых высоких коэффициентов восприимчивости к постматериальным ценностям, а вторая — самый низкий, если не считать Индии, и т.п. (30). Что касается России, то обнаружено, что, хотя уровень доходов в России в целом ниже, чем отдельно по Москве, уровень восприятия постматериальных ценностей в России в целом ощутимо выше, чем в “состоятельной” Москве.

Интересно, что у России оказался почти самый большой (не считая Южной Кореи) разрыв в оценке ценностей между поколениями. Самые старые респонденты не разделяют от постматериальных ценностей совсем, а самые молодые – ничем здесь не отличаются от своих сверстников из развитых стран.

Из сказанного, помимо прочего, можно сделать и вывод о том, что в России молодежь готова к развитию практик гражданского участия, поскольку ее сознание вполне адекватно им, но эти лица пока не преобладают в обществе. Среди представителей серьезных, “оперившихся” экоНПО преобладают люди немолодые, зато среди лидеров местных гражданских инициатив много молодежи.

Прямое участие населения в экологическом движении

Многочисленные опросы общественного мнения фиксируют то обстоятельство, что в России даже очевидная угроза здоровью может не влиять на рост числа прямых протестных акций, носящих политический характер; в зоне экологического бедствия может вообще не быть экологических инициатив, зато экологические движения развиваются в “обычных” регионах, где для этого лучше социально-политические условия (позиция местных властей и т.д.), политическая окружающая среда. Прослеживается тенденция — чем более сужалось поле рассмотрения экологических проблем (в республике, регионе, городе), тем ниже было количество тех, кого она волновала. Россияне оказались более озабочены выживанием человечества, чем своим собственным .

В отличие от населения индустриально развитых стран Запада, считающего, что именно граждане и их организации должны в первую очередь участвовать в выработке важных решений, россияне не стремятся ни к политическому участию в экологической политике, ни к участию в общественно-политической жизни страны вообще (31).

Сравнительный анализ результатов опросов показывает, что россияне в значительно большей степени, чем и американцы и европейцы, уповают на государство и его институты и в меньшей, чем другие, — на гражданское общество как на средство решения экологических проблем.

Россияне не пассивны, но они не видят эффективных форм политического участия. В 1997 г. на вопрос, какие существуют формы политического участия, 53% заявили, что таковых в России нет (в 1994 г. — 49,9%), 7% опрошенных в 1994 г. и 21% в 1997 г. назвали участие в выборах, что никак не характеризует позиции населения с точки зрения “демократии участия”, так как выборы к этим практикам не относятся; соответственно 10% и 14% назвали участие в митингах и забастовках и только 7% и 6% упомянули участие в деятельности общественных организаций. В 1996 г. в акциях “прямого действия” (митинги, демонстрации, забастовки), которые могут быть отнесены к практикам партиципаторной демократии, участвовали 3,3%.

Россияне считают свое участие политически бесперспективным: в апреле 1997 г. 18,8% респондентов выразили согласие с утверждением о том, что “в делах страны многое зависит от простых граждан”, а 59,9% не согласились с подобным суждением, одновременно 70,3% опрошенных поддержали мысль о том, что “в делах страны ничего не зависит от простых граждан, все зависит от руководителей и политиков” (32).

Некоторые аналитики пытаются представить такие результаты как побочный продукт роста индивидуализма, но на Западе именно индивидуализм является основой политического участия. Парадоксально то, что именно отечественные “индивидуалисты” не хотят ни в чем участвовать. Видимо, это наслоение на более глубинный пласт сознания россиянина: издавна здесь считалось, что личность, “единица — вздор, единица — ноль”, что силу придает ей организация, которая за ней стоит (отсюда прежнее распространение практик корпоративного участия).

Так или иначе, но состояние массового сознания и политической культуры граждан России, похоже, не адекватны той роли, которая предназначена им в экологической политике, если следовать западным моделям “демократии участия”. Современная российская экоНПО воспроизводит себя чаще всего как сеть прагматически ориентированных профессиональных организаций, то есть экоНПО экспертного типа, представленных небольшими группами представителей научной элиты, на практике поддерживающая традиционный способ принятия решений.

Перспективы “демократии участия” в России

На эволюцию форм политического участия в России безусловно накладывает отпечаток та среда, в которой развиваются различные сегменты гражданского общества. Это и “культурные возможности”, и политическая окружающая среда и т.п. В России, как уже говорилось, традиция не поощряет участие на индивидуализированной, а не на организованной основе. С другой стороны, разобщенность различных институтов гражданского общества, отсутствие горизонтальных связей и т.д. не создают и предпосылок для развития индивидуализированного участия. Более того. Вследствие экономического кризиса люди сейчас наиболее озабочены текущими проблемами собственного выживания; сохраняется их экономическая и физическая уязвимость, зависимость от макроэкономической ситуации.

Россия пережила серьезное падение не только экологического активизма, но и экологической озабоченности населения. В итоге “экологическое движение как согласованная последовательность массовых действий практически перестает существовать” (33). Конечно, экоНПО, экодвижение как целое нашло свою нишу и сохранится в ней, но пребывание в этой нише, похоже, и не предусматривает прямую связь с населением, внедрение практик участия. Предусматривается сотрудничество с государством, ожидание помощи от него.

В целом российские экоНПО видят себя в качестве адвоката человека перед властью, но не как посредника в политическом участии собственно граждан в политике государства, что отражается на характере их экологической пропаганды (34) (отечественные пропагандируют ценности экологии, подчеркивая сложный характер экологических взаимозависимостей, в то время как на Западе экологисты утверждают, что достаточно лишь информированности и здравого смысла, чтобы участвовать в политике).

* * *

Таким образом, анализ перспектив экологического движения показывает: то направление, которое приобрело реформирование общества последние 5-7 лет, ведет с неизбежностью не к расширению потенциала участия граждан в политическом процессе, а наоборот, к сужению такого потенциала для гражданского общества в целом.