Социальные взгляды Вико

"center">     Вообще анахронизм - это устаревший взгляд или обычай, пережиток старины или отнесение какого-либо события к более древнему имени. Утрата чувства исторического времени, как и преувеличение рациональных возможностей, - это ошибки историков разных поколений. Вико не согласен с Бэконом, когда тот говорит о "несравненной мудрости древних", не потому, что недооценивал мудрость древних, а потому, что Бэкон не усматривал различия между идеалом мудрости древним и новым. Что же касается древней римской истории, то Вико был резко против толкования её документов в терминах "народ, царство, свобода" в современном значении этих слов, без старого понимания того, что "народ" - это "патриции", а "царство" - это "тирания".  
К примеру, "Законы Двенадцати таблиц" (древний римский кодекс законов)

     Вико трактовал как простое воспроизведение афинского кодекса. Во-первых, вряд ли корректно представлять римлян естественными наследниками греков, во-вторых, ещё более сомнительно читать "Двенадцать таблиц" на категориальном языке эпохи, во всем чуждой древнеримской. Отвергая все, Вико начинает с нуля: "Ничто не вытекает само собой из накопленной эрудиции".

     Исторические реконструкции неадекватны, ибо их теоретические предпосылки недостаточны. Таким образом, Вико, как основоположник историзма, хотел показать, что исторический процесс носит объективное значение и имеет провиденциальный характер. Провиденциализм, приверженцем которого считался Вико, - это религиозно-философское учение, интерпретирующее исторический процесс как осуществление замысла Бога.  
История основана на предвидении Бога, продумавшего жизнь человеческого рода от начала до конца, и отсюда, Вико заключает, что смысл истории  находится в ней самой.

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

     1.3 Философская концепция Вико в споре с Декартом. Вико и просветительская традиция

     Главным врагом философии Вико был рационализм в его  классической  форме, выработанной еще в XVII веке Декартом.

     Вико иронически  относится  к  тайной мудрости философов, он больше уважает государственную мудрость  политических деятелей, но выше всего ставит простонародную мудрость массы людей,  которая своими руками творит историю, творит ее бессознательно вместе со  множеством предрассудков и суеверий, свирепых и варварских обрядов, творит в постоянной кровавой и бескровной борьбе вокруг  материальной  собственности  и  власти.

     Вико не только стремится обнаружить в истории  естественную  закономерность, независимую  от  желания  отдельных  людей,  он  понимает   также,   что   в противоречивом и  сложном  ходе  "всех  человеческих  и  гражданских  вещей" заключается какое-то внутреннее оправдание, хитрость разума, как  сказал  бы Гегель.  И  это  оправдание  представляется  Вико  фантастическим  промыслом божьим, а философия  истории  -  рациональной  гражданской  теологией.  Свою собственную задачу он видит в раскрытии того, как должна  была  раньше,  как должна теперь и как должна будет впредь  протекать  история  наций,  ибо,  в сущности говоря, ее логический бег закончен. Французские просветители  XVIII века предвидели славную заваруху, un beau tapage, в своем  отечестве.  Вико, напротив, представляет собой законченный  тип  мыслителя,  пришедшего  после великого оживления практической деятельности своего народа. Этим  достаточно объясняется то обстоятельство, что "Новая наука" осталась почти незамеченной в литературе XVIII века.⁷

     Этим объясняются также безусловные достоинства и  недостатки  философской позиции Вико. «Его отсталость по сравнению с общим  уровнем  просветительской литературы - вне сомнения, - пишет М. Лифшиц. - Но по странной иронии судьбы с  этой  отсталостью связана передовая роль философии истории Вико. "Новая наука" неизмеримо выше популярных  исторических  представлений  XVIII  века.  По  глубине  научного анализа ей уступают даже гениальные  творения  Вольтера,  Руссо,  Фергюсона, Ленге.  Рядом  с  великими  деятелями  эпохи   Просвещения   Вико   обладает преимуществом большей народности - правда,  народности  нищей,  отсталой  и сохранившей только следы былого величия».⁸ 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

     1.4 Теория цивилизации Вико. Идея круговорота

           Вико выдвинул циклическую теорию развития общества. Согласно его концепции, циклы развития, по которым Провидение шаг за шагом ведет человечество от варварства к цивилизации, история проходила от древнейших времен до эпохи заката Рима и вновь от «нового варварства» темных веков к эпохе Просвещения.

     Представление о непрерывном развитии человеческого  рода  (поступательном движении  наций)  является  неотъемлемой  частью  философии  Вико.  Но   это представление лишено у него той отвлеченности, которая побуждала  Перро  или Фонтенеля смотреть на всю предшествующую историю  с  более  или  менее  ясно выраженным высокомерием. Вико понимает вечную прелесть детства человеческого общества и не  стремится  отбросить  чувственно-практическое  простонародное отношение к миру ради успехов сиятельного рассудка. Он  превосходно  рисует, как героический век  -  эпоха  личной  зависимости,  господства  и  рабства, фантастического права и суровой аристократии, век слабого рассудка и  живого воображения, мифологии и эпоса - уступает  место  демократическим  порядкам, рациональной прозе, господствующей в республиках (символом которых  является не копье, а кошелек и весы). Вико понимает прогрессивность  этого  перехода. Картина  жестокого  угнетения   народа землевладельческой   аристократией, набросанная в нескольких главах  "Новой  науки",  превосходит  самые  смелые рассуждения просветительской эпохи. Ненависть  к  остаткам  средневековья  у Вико поистине органическая, нисколько не  книжная.  Но  вместе  с  тем  Вико сомневается в том, что победа буржуазной цивилизации над эпохой поэтического варварства является абсолютным прогрессом.  Ее  прогрессивность  исторически относительна.

     Вместе с фантастикой героической эпохи  из  общественной  жизни  исчезает определенный элемент народности, которого не может вернуть даже  "милостивое право,  оцениваемое  по  равной  для  всех  полезности  причин".  Формальная независимость  личности  часто  уступает  естественной  свободе,  охраняемой обычаем.  Не  является  ли  чувственное  сознание,  основанное  на  ярких  и общедоступных   образах,   более   демократическим,    более    близким    к телесно-практической жизни большинства людей, чем тайная мудрость философов, прозаическая и холодная? Что может быть более  равнодушным  к  страданиям  и радостям человечества, чем рассуждения de more geometrico? Народы  -  "поэты по своей природе".

     Вико еще неизвестны противоречия развитого буржуазного  строя.  Он  судит только на основании  тех  круговоротов,  которые  испытали  более  ранние  и простые общественные организмы.  Однако  в  этих  пределах  его  рассуждения безукоризненны. Туман героических времен рассеивается, демократия побеждает, а  вместе  с  ней  приходят  гуманность  и  самосознание.  Но   эта   победа недолговечна. Народная свобода в республиках, символом которых являются весы и кошелек,  становится  удобной  ширмой  для  обогащения  немногих.  Частные интересы побеждают общественное начало, и свобода превращается в рабство.

     "После того как Могущественные в народных  республиках  стали  направлять Общественный Совет в личных интересах  своего  Могущества,  после  того  как Свободные Народы в целях личной пользы дали Могущественным соблазнить себя и подчинили свою общественную свободу их властолюбию, тогда  возникли  партии, начались восстания и гражданские войны,  и  во  взаимном  истреблении  наций возникла форма Монархии".⁹ Благословенно рабство, ибо оно  сохраняет  частицы справедливости! Благородные управляли  своими  вассалами  или  клиентами  на основе варварских обычаев, неписаных  и  тайных  законов.  Плебейская  масса боролась за писаные законы, рациональную юриспруденцию. И  что  же?  Тирания законов необычайно выгодна  для  могущественных  и  враждебна  естественному праву  народов.  Казуистика  героических  времен,   сохранявших   буквальное значение законодательных  формул,  не  исчезает,  она  лишь  видоизменяется, переходя в формализм юристов,  -  казуистику  в  собственном  смысле  слова, известную только образованным нациям.  Так  цивилизация  приводит  к  новому варварству, варварству рассудка, рефлексии. "Как  и  во  времена  варварства чувств,  варварство  рефлексии  соблюдает  слова,  а  не   дух   законов   и установлений, но оно значительно хуже первого,  так  как  варварство  чувств верило, что справедливое - это то, что его поддерживало, то есть звуки слов; варварство  же  рефлексии  знает,  что  справедливое  -  это  то,  что   его поддерживает, то есть то,  что  имеют  в  виду  установления  и  законы,  но стремится обойти это суеверием слов".¹⁰

     Справедливость общественных установлении остается в  области  отвлеченных идеалов; на практике идеальные нормы осуществляются только посредством самых

     уродливых извращений. Дух нового  мира  -  лицемерие.  Да  и  сами  по  себе отвлеченные формулы права настолько узки, что  справедливость  находит  себе защиту   только   в   милости.    Система    Вико    содержит    характерную непоследовательность. Показывая, как человеческая природа угнетенных народов побеждает героическую природу благородных,  Вико  сближает  этот  процесс  с общим  развитием  сознания  от  бесформенной   и   туманной   фантастики   к рассудочному мышлению демократических времен.  Согласно  этой  схеме  высшей

     формой  юстиции  должны  быть  суды,  основанные  на  строжайшем  соблюдении рациональных норм. Пусть погибнет мир, но  свершится  правосудие!  Однако  в действительности   Вико   считает   более   демократическим    и    гуманным судопроизводством то, которое обращается с нормой  закона  более  или  менее свободно. 

     В  своем  отвращении  к  тирании  законов  Вико  близок  к  идеям Возрождения, как они выступают перед нами в комедии Шекспира "Мера за меру". Не  господство  непогрешимых  законов,  а  напротив:  отступление  от   норм рациональной юриспруденции (точнее - буржуазного  права)  является  основой, человеческого, милостивого  правосудия.  Это  правосудие  не  довольствуется формой, но "рассматривает  истинность  фактов  и  милостиво  склоняет  смысл законов везде, где того требуют равные условия".

     Если два человека равны перед законом, но  не  равны  на  самом  деле  по своему реальному положению,  то  для  сохранения  справедливости  необходимо следовать истинности фактов, нарушая формальную правильность  закона.  Итак, узкий горизонт буржуазного права, по известному  выражению  Маркса,  не  был секретом для Вико, но  он  полагал,  что  единственной  возможной  гарантией справедливости явится допущение  какого-то  остатка  иррациональных  времен.

     Чувство должно спасти рассудок от  бессмыслицы,  монархия  -  от  жестокости республик, основанных на богатстве. И Вико грезит  о  высшем  типе  судов  - судов, совершенно не упорядоченных. "В них господствует  истинность  фактов; под диктовку совести, везде, где встретится нужда,  на  помощь  им  приходят милостивые законы во всем том,  чего  требует  равная  для  всех  полезность причин. Они овеяны естественным стыдом, плодом образованности,  а  потому  и гарантией в них служит  добросовестность  -  дочь  культуры,  соответственно искренности Народных республик и еще того больше  -  благородству  Монархий, где Монархи в такого рода судах торжественно  ставят  себя  выше  законов  и считают себя подчиненными только совести и Богу". Много времени  спустя  эти рассуждения повторил Бальзак в "Банкирском доме Нусингена". Да,  собственно, и гегелевская философия права основана на подобном сдерживании  противоречий буржуазного строя посредством монархических учреждений.

     Вико  различает  монархию,  следующую  за   народными   республиками,   и первоначальную монархию божественных времен  (римских  царей  или  греческих базилевсов). Первая отвечает в известном смысле интересам плебеев,  так  как она подчиняет себе могущественных, опираясь на ненависть к  ним  со  стороны простого народа. Автор "Новой науки" рисует картину утверждения монархии  по образцу итальянских государств эпохи Возрождения  или  императорского  Рима. Его  монархизм  -   местами   простое   историческое   наблюдение,   местами идеалистическая утопия в  духе  теоретиков  просвещенного  абсолютизма  или, скорее, в духе Гегеля. При этом повсюду Вико  дает  понять,  что  демократия является высшим результатом культуры, и только в силу превратности вещей она недолговечна и нуждается в сохранении ее  прогрессивного  зерна  посредством некоторого обращения вспять - к монархии.

     Развитие человечности  происходит  вместе  с  падением всесокрушающей  общественной  энергии,  которой  так  богаты  варвары   (она раскрывалась  не  только  в  господской  доблести  благородных,   но   и   в соревновании с ними подчиненных сословий). "Героизм теперь по самой  природе гражданственности невозможен".  В  республиках  герои  единичны,  как  Катон Утический (да и  тот  лишь  благодаря  своему  аристократическому  духу).  В монархии героями называют тех, кто верно служит своим  правителям.  "Поэтому нужно прийти к заключению,  что  героя  в  нашем  смысле  угнетенные  народы жаждут, философы изучают, поэты воображают, но гражданская природа не  знает такого рода благодеяний".

     Другими словами,  поступательное  движение  наций  полно  самых  глубоких противоречий. Создает ли оно гарантии действительной  народной  свободы?  Не вырождается ли общественная энергия народов вместе с развитием общественного богатства, обособлением государства от  общества,  утверждением  формального права, изучаемого особым сословием юристов, вместе с победой  эгоистического рассудка над бессознательным общественным чувством примитивных народов? 

     Да, на высшей ступени цивилизации народы снова впадают в  состояние  варварства, вначале совершенно иного, чем варварство эпохи Гомера или  Данте.  "Так  как Народы, подобно скотам, привыкли думать только о  личной  пользе  каждого  в отдельности, так как они впали в последнюю степень утонченности  или,  лучше сказать, спеси, при которой они, подобно зверям,  приходят  в  ярость  из-за одного волоса, возмущаются и звереют, когда они живут в наивысшей  заботе  о телесной преисполненности, как бесчеловечные животные  при  полном  душевном