Концепция общества знаний

Если инструментальная рациональность состоит в способности находить, выбирать и осуществлять наиболее эффективные способы достижения осознанных и четких целей, то коммуникационная рациональность предполагает достижение понимания и согласия относительно целей на основе диалога между субъектами социального действия, в рамках социализации. В отличие от действия на основе сотрудничества, стимулом к которому является вознаграждение или угроза, коммуникационная рациональность зависит от степени добровольной вовлеченности в соответствующее действие заинтересованных и компетентных индивидов. Диалог между ними способствует осознанию взаимных прав и моральных обязательств, продуцирует солидарность, имеющую внутреннюю связь со справедливостью. С точки зрения Хабермаса, инструментальная рациональность присуща, прежде всего, тем формам социальной жизни, где доминируют деньги и власть, то есть капитализму и бюрократии. Коммуникационная рациональность в первую очередь конституирует модель делиберативной демократии, в которой диалог и взаимопонимание по важности опережают прагматическое решение проблем. В то же время делиберативная демократия обладает потенциалом сопряжения коммуникационной и инструментальной рациональности.

Разумеется, дискуссии о коммуникационной рациональности и делиберативной демократии все еще далеки от завершения. В контексте темы настоящей статьи наиболее важно то, что эти идеи практически полностью вытеснили технократическую компоненту, так или иначе присутствовавшую в ранних версиях концепции общества знания.

1.2 Общество риска и общество знания

На всех этапах развития представлений об обществе знания сохранялась проблема демаркации между этими представлениями и другими теориями социальных трансформаций. Очевидно, что теории информационного общества, постиндустриального общества и общества знания представляют собой родственные теоретические построения, основанные на уверенности в том, что качественные социальные трансформации в современном мире неразрывно связаны с новой ролью информации и знания. Внутри этой большой семьи теоретических конструкций нет непреодолимых преград, позволяющих бесповоротно отделить концепцию общества знания от других теорий. А те перегородки, которые возводятся различными теоретиками, создают впечатление временных и легко преодолимых сооружений.

Есть все основания согласиться с А. И. Ракитовым, который еще в начале 1990-х годов рассматривал идею общества, основанного на знании, в качестве усиленной версии информационного общества12. Во всяком случае, ранние трактовки представлений об информационном обществе и обществе, основанном на знании, с характерной для них зацикленностью на технологических проблемах общественного производства, оказались слишком однобокими для разработки сбалансированной теории социальных изменений. Эта однобокость достаточно успешно преодолевалась в рамках теории постиндустриального общества Д. Белла. Однако успех теории постиндустриализма сыграл с ее собратьями странную шутку, как бы погрузив их в состояние гибернации. «Пробуждение» концепции общества знания пришлось уже на 1990-е годы, когда проблематика экономики и социального управления, основанных на знании, стала рассматриваться в принципиально новом социально-политическом и технологическом контексте.

Между тем появились теории модернизационной динамики, которые, как могло показаться на первый взгляд, по своей направленности существенно отличались от представлений об информационном обществе или обществе знания. К ним, в частности, относилась концепция общества риска, разработанная У. Беком. Даже сегодня чтение многих работ, посвященных обществу знания, оставляет впечатление, что концепции общества знания и общества риска описывают динамику социумов, расположенных на двух разных планетах. Правда, достойную внимания попытку исправить эту ситуацию предпринял в 1990-х годах Н. Штер, а в докладе ЮНЕСКО «К обществам знания» (2005), который можно рассматривать в качестве промежуточного итога развития концепции общества знания, проблематике рисков посвящена отдельная глава. Но даже и там речь идет о нестабильности и обеспечении безопасности как о вызовах, на которые предстоит ответить обществу знания13. Получается, что эти вызовы в большей степени трансцендентны, чем имманентны обществу знания. Аккумуляция рисков отождествляется главным образом с дефицитом знания или неэффективностью его использования. Впрочем, авторы доклада не отрицают, что общества знания способны порождать новые риски.

Несомненно, что понимание данной проблемы связано с соотношением риска и знания в человеческой деятельности. Рассматривая знание как предпосылку социального действия, необходимо осознавать, что и риск является его неотъемлемой характеристикой. Знание и риск — это взаимосвязанные аспекты процесса принятия решений в рамках социума. Специфика сопряженных с риском решений заключается в необходимости делать выбор из числа имеющихся возможностей при неопределенности последствий, то есть в условиях неполного знания. Однако знание в принципе не может быть полным; в прагматическом плане оно может рассматриваться как полное применительно к конкретным обстоятельствам, в которых принимается то или иное решение.

Принятие решений, их реализация, развертывание последствий в пространстве и во времени затрагивает различное множество социальных акторов. Иначе говоря, риск следует рассматривать как специфическую форму социальной коммуникации, связанную со стремлением рассчитать в настоящем неизвестное будущее. Коммуникация означает расширенное воспроизводство риска (по У. Беку: производство, распространение, потребление и новое производство рисков), формирование среды для новых рискогенных решений.

Как подчеркивает Н. Луман, риск характеризуется множеством «стадий осуществления контингентности», то есть неравномерным пространственно-временным распределением случайных факторов, влияющих на процесс принятия решений, преимуществ и недостатков того или иного действия, вероятности или невероятности наступления ущерба в результате принятого решения. При этом расчеты возможного ущерба, вероятности наступления негативных или позитивных последствий оказываются в высшей степени зависимыми от субъекта и способа анализа риска. Таким образом, появляются основания для интерпретации риска как социального конструкта, значение которого варьируется и тесно увязывается со специфическими социальными контекстами и целями. Такая интерпретация риска подчеркивает его коммуникационную природу, позволяет более взвешенно подойти к проблематике восприятия и оценки риска, выявляя их конвенциональный характер и зависимость от социокультурных норм и ценностей14.

Переплетение природного и социального, объективного и субъективного, прошлого, настоящего и будущего в сопряженных с риском коммуникационных процессах отличается все возрастающей сложностью. В рамках коммуникации рисков имеют место синергетические нелинейные взаимодействия, а локальные события в условиях глобализации и ускоренного развития информационно-коммуникационных технологий все чаще вызывают глобальную коммуникацию рисков. Наконец, восприятие риска социальными авторами как важнейший элемент коммуникации обеспечивает инверсию одних рисков в другие, а также является важнейшей предпосылкой расширенного воспроизводства рисков.

По сути дела, представления об обществе риска являются ни чем иным, как оборотной стороной идеи общества знания. Предпосылки возникновения общества риска непосредственно связаны с ростом научного знания и расширением возможностей научно-технической деятельности как важнейшего фактора социальных трансформаций. Наука, в сущности, предопределила направление будущего развития человечества и вместе с тем выступила одним из важнейших агентов, способствующих нарастанию неопределенности будущего. И если расширенное воспроизводство риска можно считать нормальным проявлением человеческой деятельности, то специфика ситуации, которую часто характеризуют как становление общества знания, состоит в скачке от аккумуляции к мультипликации риска. Не менее важный специфический аспект заключается в «сверхтекучести» риска, в возможности быстрой инверсии одного вида риска в другой, в конечном счете — в политический риск.

Кроме того, в условиях социальных трансформаций, которые могут быть интерпретированы одновременно и как становление общества знания, и как радикализация проявлений общества риска, наука обретает ряд новых качеств и функций. На первые проявления этих новых тенденций еще в 1970-е годы обратили внимание немецкие социологи науки Г. Беме, П. Вайнгарт, Ван ден Дэле, В. Крон, входившие в так называемую Штарнбергскую группу. Суть разработанной ими концепции «финализации науки»15, во многом опиравшейся на идеи Ю. Хабермаса, состояла в том, что цели научного исследования во все возрастающей степени определяются не внутринаучными, а заданными извне, социальными и политическими целеполаганиями. Участники Штарнбергской группы обращали внимание на возникновение «гибридных сообществ». «Гибридные сообщества» являются «организационными структурами, в которых ученые, политики, администраторы и представители промышленности и других групп интересов непосредственно связываются, чтобы определить проблему, исследовательскую стратегию и найти решения. Это включает в себя процесс перевода политических целей в технические цели и исследовательские стратегии, связывающий разные дискурсивные универсумы»16. Таким образом, помимо появления новых институциональных структур, штарнбергцы указали на процесс диффузии дискурсов науки, политики и общества, который в более радикальной версии можно интерпретировать как «сциентификацию общества» и «политизацию науки».

На рубеже 1990-х годов концептуализация качественных перемен во взаимоотношениях науки и общества получила широкое признание. Вслед за авторами одной из концепций, Дж. Равецем и С. Фунтовицем, результат этих качественных изменений можно назвать «постнормальной» наукой, имея, прежде всего, в виду принципиальные отличия от «нормальной» науки Т. Куна и от описанных им периодов научных революций. Кроме того, о завершении периода «нормальности» можно говорить и в смысле исчерпанности традиционных, «одноканальных» отношений между экспертами и политиками, когда неотъемлемой частью производства научного знания становится учет его социально-политических аспектов17.

В этих условиях постепенно стираются некогда стабильные демаркационные линии между наукой, обществом и политикой, наблюдается переструктурирование взаимоотношений между ними, имеющие далеко идущие последствия. Производство научного знания понимается уже не столько как поиск основополагающих законов природы, сколько как процесс, обусловленный контекстом применения знания, представлениями о социальных потребностях и потенциальных потребителях. Как отмечает В. С. Степин, характеризуя специфику постнеклассического типа научной рациональности, происходит расширение поля рефлексии над деятельностью. «При этом эксплицируется связь внутринаучных целей с вненаучными, социальными целями и ценностями»18. Производство научного знания становится рефлексивным процессом, необходимым элементом которого является учет его социальных импликаций.

Феномен постнормальной науки означает активное участие научного сообщества в коммуникации социально значимых рисков. Результатом такого участия становится появление комбинированных политических дискурсов, в которых научная компонента играет значительную или решающую роль. Перенос результатов научных исследований в сферу политики «вынуждает политических авторов и политические системы иметь дело с когнитивно- конституированными задачами», а благодаря современным средствам коммуникации и возрастающей мобильности интеллектуальных ресурсов этот процесс еще более интенсифицируется. В условиях глобализации происходит трансляция комбинированных политико-научных дискурсов в глобальном масштабе через электронные средства массовой информации, международные институты, многосторонние переговорные механизмы, сетевые структуры гражданского общества.

Не будет лишним вспомнить, что изначально под обществом знания подразумевалась ситуация, когда происходит стремительное возрастание социальной и политической роли научной экспертизы. Однако именно при обращении к оппозиции «знание — риск» обнаруживается, что новая социальная роль научной экспертизы не так уж неоспорима. С одной стороны, осуществляемые научным сообществом идентификация и оценка конкретных рисков становятся важным политическим инструментом. Выявляя проблему и информируя об этом тех, кого связанные с ней опасности или риски непосредственно затрагивают, научное сообщество формирует тем самым новую группу интересов, способную оказывать политическое давление. Социальная роль экспертизы в условиях неопределенности становится своеобразной вариацией «эффекта Гейзенберга», когда научные наблюдение и анализ оказываются частью активности самой исследуемой системы, и, соответственно, оказывают воздействие на происходящие в ней процессы.

Вместе с тем сама наука, выступая источником рационализации процесса принятия социально значимых решений, одновременно позволяет осознать масштабы неопределенности и, следовательно, ограниченность экспертного знания. Дефицит достоверного знания эксперты стремятся компенсировать использованием различных методов статистического анализа риска, построением моделей, применением гипотетического подхода и так далее. Уязвимость гипотетических построений выражается в частоте конфликтов между экспертами, что в свою очередь способствует подрыву авторитета науки. Ценность экспертного знания начинает девальвироваться. Любые научно обоснованные политические решения могут быть опровергнуты при помощи научного же анализа.

Таким образом, общество знания имеет серьезный потенциал внутренней дестабилизации. Подрыв доверия к экспертизе не только ведет к снижению политического спроса на экспертное знание, особенно драматичному в сравнении с масштабами аккумуляции нового знания, но и создает благоприятные условия для возникновения политических конфликтов. Однако этим трудности не ограничиваются.

Глава 2. Развитие общества знания в современных условиях

2.1 Влияние экономического кризиса на развитие общество знаний

В конце 2009 года, когда прошел первый шок от грандиозного обвала мировых финансовых рынков и кризис стал будничным состоянием, впору задуматься: а где же общество знания?19 Если многие годы авангард цивилизации двигался в направлении общества знания, или посткапиталистического общества, то возникает вопрос, почему человечество оказалось ввергнуто в новый катаклизм капиталистической экономики, «рейтинг кризисности» которого уступает лишь великой депрессии 1930-х? А может быть, дело обстоит еще хуже, и природа нынешнего кризиса иная, непосредственно связанная с теми процессами, которые в последние десятилетия разворачивались под брендом нового статуса знания? Здесь уместно вспомнить предысторию этого кризиса и сопоставить ее с некоторыми вехами карьеры идеи общества знания. Заодно имеет смысл вспомнить и о тех предупреждениях, на которые в «тучные годы» мало обращали внимания.

Совокупность работ, позволяющая говорить об эмансипации концепции общества знания от теорий постиндустриализма и информационного общества, появилась только в 1990-х годах. Наиболее значительными среди них были «Труд наций» Р. Райха, «Посткапиталистическое общество» П. Друкера  и «Знание, труд, собственность» Н. Штера. Однако более важно, что не только эти труды, но вся совокупность публикаций и рассуждений, посвященных новой, теперь решающей роли знания в экономической и социальной организации, оказалась весьма востребованной. Даже если их авторы расходились друг с другом в существенных вопросах, например, в том, уходят ли в прошлое капитализм и индустриальное общество, или же наступает качественно новый этап их развития, спрос на сам дискурс общества знания устойчиво рос.