Гламур и постсоветский человек

Гламур и постсоветский человек

Гламур - безыдейная идеология, которую отличают огромное влияние на мышление и поведение все большего числа людей и при этом абсолютное безразличие к ценностям, вовлекающим людей в общество, цивилизацию, историю.

Дмитрий Иванов. “Глэм-капитализм”

Гламур - это то, что можно продать, упаковав очень красиво и сделав национальной мечтой.

Оксана Робски. Интервью радиостанции “Эхо Москвы”, 5 апреля 2007 года

Гламур как неотъемлемая часть современной массовой культуры давно преодолел географические барьеры и стал глобальным явлением. Тем не менее, в России интерес к гламуру возник сравнительно недавно, в конце 1990-х годов, а в качестве массового увлечения это явление - несомненный продукт путинской России, связанный с глобальной экономикой, политикой и медийной средой[1]. Если определение понятия “гламур” вызывает затруднения, то его визуальная идентификация доступна всем. У гламура есть много поклонников, а в последние годы он также стал привлекать внимание культурологов и социологов[2]. Что же такое гламур? Британский культуролог Стивен Гандл видит в происхождении этого термина прямую связь с английским “glimbr” - “великолепие”, утверждая при этом, что первым в этом значении его употребил Вальтер Скотт в “Песне последнего менестреля” в 1805 году[3]. По Скотту, “гламур” - это магическая сила, преобразующая серую повседневность в волшебную сказку. Именно в этом значении преображенной реальности, уводящей из будничной скуки и однообразия в великолепную мечту, слово “гламур” пополнило современный словарь. За понятием “гламур” сегодня прочно закрепился образ красивой жизни, не только завораживающей своим блеском и роскошью, но и шокирующей экстравагантностью и эксцессом.

Не удивительно, что в  последнее десятилетие гламур так захватил воображение россиян: оживленные дискуссии по поводу этого явления не ограничиваются страницами глянцевых журналов или “круглыми столами” популярных телепрограмм. Интерес к гламуру как культурному феномену распространяется и на серьезные интеллектуальные дебаты, и на научные исследования. Журналистка Виктория Шохина утверждает, что рассматриваемый дискурс стал настолько распространенным, что в 2006 году слово “гламур” было самым модным в словаре современных россиян[4]. Отношение к гламуру в сегодняшнем российском обществе отнюдь не однозначно: ассоциация с властью, деньгами и полным безразличием к насущным социальным проблемам снискали ему также дурную славу. Особое неприятие гламура проявила интеллектуальная среда, часть которой заклеймила его как явление, не совместимое с духовной традицией русской культуры.

Но, кажется, ни один аспект гламура не подвергся такой яростной атаке, как гламурная проза. Это не удивительно, если принять во внимание ту особую роль, которую до распада СССР играла литература в истории российского общества. Против гламурной прозы восстали в первую очередь “толстожурнальные” литературные критики, и без того жалующиеся на катастрофически деградирующий литературный вкус россиян, проявляющих интерес преимущественно к массовой литературе (детективы, фэнтези, научная фантастика, любовные романы). Но если эти продукты масскульта вызывали у них эстетическое раздражение, то появление гламурной прозы было воспринято ими как опасный эскапизм, уводящий народ от проблем реальной жизни и грозящий заполнить собой пустующую нишу постсоветского идеологического пространства. На первый взгляд, эта реакция кажется панически преувеличенной, ведь гламур - явление интернациональное, существующее, по мнению исследователей, с начала XIX века и ставшее на Западе привычным элементом повседневности, “соблазнительным имиджем, связанным с культурой потребления”[5]. Почему же тогда гламур так беспокоит российских критиков? Какие крамольные влияния они усматривают в гламурной прозе? И, наконец, стоит ли серьезно воспринимать реакцию литературной критики на гламур?

Российский гламур является в первую очередь продуктом экономической ситуации, сложившейся в стране при президентстве Владимира Путина. В 2000-е годы российская экономика, зависящая в основном от сырьевого экспорта, значительно выросла, а условия жизни населения начали постепенно улучшаться. По мере этого часть россиян начала оценивать свою жизнь как относительного благополучную. Важно подчеркнуть, что благополучие было именно “относительным”, так как, несмотря на достаточно высокие потребительские стандарты этой части населения (дорогая электроника, импортные машины, поездки за границу), российская провинция оставалась по преимуществу бедной. Экономическая программа Путина предполагала восходящую социальную мобильность и материальное процветание тех, кого социологи называют “средним классом”. Кроме того, как заметил Николай Усков, “власть впервые позволила себе отказаться от хрестоматийной скромности. Коммунистам шиковать не разрешала партийная мораль”[7]. И горбачевское, и ельцинское правление все еще продолжало руководствоваться правилами “партийной скромности”, во всяком случае, на публике. Чего стоили одни только легендарные передвижения Бориса Ельцина (в его бытность первым секретарем столичной партийной организации) по Москве на общественном транспорте! А “праведный гнев” российского населения по поводу часто меняющей наряды Раисы Горбачевой! Теперь власть, а вслед за нею и “середняк”, наконец, получили возможность открыто демонстрировать свой социальный статус и материальные амбиции - это и послужило основой “путинского гламура”. К началу 2000 года происходит также процесс “укоренения” (рутинизации) “новых русских”, превратившихся из грубых, вульгарных, агрессивных и невежественных нуворишей в более утонченную и стремящуюся к образованию элиту путинской России[8]. Для них, как и для “середняка”, показное сверхпотребление становится “способом оптимизации личного и социального капитала”[9], символом утверждения своего привилегированного положения в обществе.

Гламур при Путине не ограничился только коммерческой и культурной сферами жизни, с успехом он внедрился и в политику[10]. Глянцевые журналы и другие СМИ быстро и с энтузиазмом воспользовались возможностью увлечь публику историями о красивой жизни знаменитостей (в том числе и политических фигур), позволив “селебрити” войти в каждый дом и стать доступными, “приблизиться к народу”. На страницах гламурной прессы спешно начала создаваться новая модель постсоветского счастья и новой “достойной” жизни[11], конструировались новые объекты для подражания.

Одной из самых знаменитых представительниц гламурной элиты  стала Оксана Робски. Но вошла она в историю российского гламура не просто как местная “светская львица”, но как автор гламурной прозы. Фантастический успех у массового читателя сразу же привлек к ней внимание прессы, позволив критику Павлу Басинскому иронически разделить русскую литературу на периоды “до” и “после” Робски[12]. Вслед за Робски поднялась целая армия последователей, имитирующих ее стиль (Арина Холина, Елена Колина, Татьяна Огородникова, Мария Павлович и другие), а также группа “оппозиционеров”, пишущих в стиле “анти-Робски” (Наташа Маркович, Сергей Минаев). Популярный писатель-юморист Семен Лившин посвятил творчеству Робски пародию “Sчастье Second Hand”[13].

Робски чрезвычайно плодовита, с момента начала своей писательской карьеры она издала шесть романов: “Casual” (2005), “День счастья завтра” (2005), “Про Любoff/on” (2006), “Устрицы под дождем” (2007), “Casual 2. Пляска головой и ногами” (2007) и “Эта Тета” (2009). Помимо романов, Робски издала сборник рассказов “Жизнь заново” (2007) и вместе с Ксенией Собчак сочинила пособие “Zамуж за миллионера, или Брак высшего сорта” (2007). Не забудем также ее книгу по дизайну “Гламурный дом” (2006) и сборник кулинарных рецептов “Рублевская кухня Оксаны Робски” (2007). Книги Робски переведены на восемнадцать языков и изданы тиражом более двух миллионов экземпляров[14]. “Casual” была номинирована на премию “Национальный бестселлер” в 2005 году, как, впрочем, и “Жизнь заново” (2007).

Гламурная проза и чиклит

Сразу оговоримся, что гламурная  проза - явление российское, хотя ее часто сравнивают с американским жанром чиклит (chick lit), или “литературой цыпочек”[15]. Чиклит (Кэндис Бушнелл, Лорен Вайсбергер, Софи Кинселла, Джеки Коллинз и другие), как и гламурная проза Робски, - разновидность женской прозы, основанной на романтическом сюжете и написанной легко и с юмором. Героини чиклита - молодые, красивые и образованные женщины, наслаждающиеся жизнью в большом городе и не обременяющие себя преждевременными мыслями о замужестве и потомстве. Вместо этого они заводят многочисленные романы, следят за своей формой, обожают шопинг, путешествия и отдых с друзьями. Однако, несмотря на свою страсть к развлечениям, приоритетом для них все же остается профессиональная карьера и финансовая независимость. Большинство героинь чиклита - самодостаточные и успешные профессионалки: издательницы, пиарщицы, юристы, менеджеры, галеристки, представительницы рекламных агентств или модельных домов и так далее, не останавливающиеся ни перед чем в достижении своих профессиональных целей. “Цыпочки” - эмансипированные женщины, не боящиеся конфликтных ситуаций, готовые рисковать даже своим благополучием, если им требуется отстаивать свою позицию.

В последние несколько  лет появилась российская разновидность  чиклита (Наташа Нечаева, Марина Порошина, Ника Сафронова, Маша Царева), и хотя она нашла свою читательскую аудиторию, конкурировать с гламурной прозой ей все же не под силу. Причину периферийного статуса российского чиклита сформулировал журналист Владислав Крейнин: “Главная фишка чиклита - социальное и даже финансовое равенство женщины и выбранного ею мужчины - в России оказалась не так популярна, как на Западе”[16]. Действительно, феминистская программа чиклита пришлась не по вкусу российским читательницам, придерживающимся более консервативной гендерной идеологии. По наблюдениям социолога Анны Темкиной, в России продолжает сохраняться “двойной гендерный стандарт и гендерная поляризация”, а неравенство между мужчинами и женщинами и гендерные стереотипы процветают, несмотря на растущую “активность, ответственность и компетентность женщин”[17]. От мужчин ожидается традиционная роль “кормильца”, а от женщин - “сексуальное или иное обслуживание”[18].

Именно такую гендерную  динамику находят современные читательницы в гламурной прозе Робски. Главная цель ее героинь - удачно выйти замуж, желательно за миллионера. В юмористическом пособии “Zамуж за миллионера” читательницам предлагается следующая мантра, необходимая для успеха у будущих мужей: “Твоя лучшая и единственная подруга - это собственное отражение в зеркале”[19]. А вот и другой совет: забудь о равенстве и дай будущему мужу увидеть в тебе “маленькую задумчивую девочку, которую он торжественно поведет за ручку в волшебный мир больших денег”[20]. Когда же наконец героиня Робски проходит все необходимые испытания на принадлежность к гламуру и получает заслуженный приз (замужество), ей можно забыть о стрессе домашнего хозяйства и заботе о детях. Гламур наполняет ее жизнь новым смыслом:

“Когда ты замужем, даже если ты ничего не делаешь, а валяешься весь день перед телевизором, в этом все равно есть смысл, потому что ты не просто так валяешься перед телевизором, а ждешь вечера, а вечером приходит с работы муж, и получается, что ты не время убивала, а прожила еще один полноценный день семейной жизни”[21].

Общий интерес к гламуру никоим образом не позволяет унифицировать жизненную позицию героинь чиклита и гламурной прозы: эмансипация и выбор - приоритет первых, декоративная женственность - цель и заслуга вторых. Парадокс заключается в том, что, невзирая на все социальные, культурные и политические модификации в жизни современного общества в России, читательнице масслита куда ближе идеал Робски, чем проблемы героинь чиклита. Социологические исследования подтверждают гендерную притягательность гламурных героинь для российских читательниц. “Автономная женщина”, то есть женщина, для которой “характерны стратегии баланса самостоятельности и эмоциональной включенности в отношения”[22], все еще не имеет твердой почвы под ногами в современной России. И если вам укажут на группу успешных российских профессионалок, то их пример будет скорей всего исключением из правила. Как утверждают социологи, в России “женская автономия” остается “ситуативной и эпизодической” реальностью[23].

“Угасание аффекта”

Возврат к гендерной патриархальности не вызывает у части российской критики  серьезного беспокойства, а вот идеологическая направленность гламурной прозы, которая, по их мнению, идет вразрез с традиционной “духовностью” и гуманизмом русской  литературы, представлена в поистине демоническом свете. В этом контексте  проза Робски - не безобидный развлекательный “манифест русского гламура”[24], а олицетворение тех пороков, с которыми боролись русские литературные классики: нарциссизм, материализм, отдаленность от народа[25]; отсутствие любви к своим героям[26]; “принципиальная нерусскость” и антидуховность[27]. Среди многочисленных претензий, предъявляемых Робски, упреки в создании “капиталистического реализма”[28] странным образом сливаются с обвинениями в распространении “опиума для народа”[29] и в создании новой социальной утопии[30]. Некоторые критики, впрочем, позволили себе заметить ее чувство юмора, иронию, наблюдательность и способность к меткому социальному комментарию[31].

Пока критики продолжают оплакивать отсутствие “большой серьезной  литературы” как средства “культурной  самоидентификации в борьбе с  культурным “глобализмом””[32], феномен  гламурной прозы, как, впрочем, и  всей постсоветской жанровой литературы, стал эмблемой новой культуры в российском обществе. Посмотрим на этот феномен  через призму работы неомарксистского критика Фредрика Джеймисона “Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма” (1991). Согласно Джеймисону, в своей поздней стадии развития капитализм порождает новый тип социально-экономических отношений, основными чертами которого являются потребление, развитые средства массовой информации и электронных коммуникаций, глобализация. Как и все сферы жизни в постмодернистском, постиндустриальном обществе, культура подчиняется принципу всеобщего потребления и неизбежно “коммодифицируется”[33]. В качестве “формы товарного овеществления” культура освобождается от “глубины”, “уникальной чувственности” и становится поверхностной, декоративной и легко доступной[34]. Культура постмодернизма также отходит от чувственного экзистенциального субъекта, характерного для эпохи модернизма. При позднем капитализме тип прежнего модернистского субъекта, находящегося в “состоянии изоляции и беспокойства”, отживает, а чувства становятся “парящими”, “безличными” и “эйфорическими”[35]. Сам предмет искусства уже не вызывает эмоциональной реакции, и это явление Джеймисон называет “угасанием аффекта”. Петербургский социолог Дмитрий Иванов вслед за Джеймисоном отмечает, что в гламуре “яркость и безыдейность предстают как “культурная логика”” капитализма:

“Капитализм, пережив бурное окончание ХХ века - обвал коммунизма, информационный взрыв и стресс постмодернизма, - теперь не сталкивается со сложными проблемами и потому не нуждается в изощренных решениях. Беспроблемность порождает бездумность и беззастенчивость решений, и в итоге накопленный культурный слой покрывается радужной пленкой гламура”[36].

Проза Робски предлагает читателю именно такое легкое, эйфорическое чувство, позволяющее освободиться от беспокойства и стресса, вызываемых повседневной реальностью. В ней внимательный читатель увидит иллюстрацию сегодняшнего рыночного менталитета, в котором доминируют развлечение, яркость упаковки и доступность удовольствий.

Советские déjà-vues: идеологический капитал гламурной прозы

Поскольку постсоветское  культурное пространство все еще  несет в себе значительное идеологизированное наследие советского прошлого, не удивительно, что гламурная проза может показаться жанром “новых утопий”[37] в духе советского романа 1930-х годов[38]. Чтобы уловить эти советские déjà-vues в прозе Робски, стоит обратиться к монографии Катерины Кларк “Советский роман: история как ритуал” (1985). Согласно Кларк, в сталинской культуре существовало две категории реальности, “обычная и необычная”, и, соответственно, два типа “обычных и необычных” героев, категорий времени, места и так далее[39]. Образ “реальной” жизни был так идеализирован, что граница между реальностью и нереальностью, между фактом и вымыслом стала условной и размытой. Сама “реальная жизнь” тоже утратила свою “нормальность” и правдоподобие и была похожа на карнавал: кругом происходили открытые суды, сотни тысяч “врагов народа” обвинялись в шпионаже, вредительстве или заговорах против советской власти; стахановцы поражали воображение своей сказочной продуктивностью на рабочем фронте; человек воевал с природой. Литература и жизнь как бы “слились” в единое целое, и чем больше советское общество “отвергало позитивизм и эмпирическую правду”, тем больше “воображаемого” появлялось в литературе[40]. Как убедительно демонстрирует Кларк, сталинский роман явился детищем этого процесса и описывал фантастические достижения советской страны в строительстве социализма.