Образы русских женщин в прозе В. Распутина

Вот авторские ремарки, характеризующие Егорьевну в диалогах:

«невинно и серьезно, будто в первый раз, спрашивала Егорьевна»,

«по-свойски, на всякий случай, напуская на себя застенчивость, жаловалась Егорьевна»,

«чересчур бодро, выдавая  этой бодростью свою усталость от умничанья Демина, воскликнула Егорьевна»,

«канючит она по-девчоночьи, морща лицо и с деланным испугом отъезжая на стуле от стола»,

«отзывается хозяйка  и лениво поднимает на него волоокий взгляд»,

«с милой иронией  спрашивает она и, подперев рукой  щеку, клонясь на правый бок, ближе  к Демину, принимает благосклонное  выражение»,

«Демин покосился  на Егорьевну, она, делая вид, что рассказ ей совсем не интересен, закатив глаза и нажевывая конфеты, уморительно вытянув губы, за которыми, слизывая налипшую конфетную кашицу, метался язык, откинулась на спинку стула. Невозможно было удержаться -- и Демин машинально тоже повозил языком и только уж после этого направил его по назначению… … Демин мрачно взглянул на Егорьевну, продолжающую самозабвенно крутить во рту языком».

А ведь мужской разговор очень серьезен, они говорят о  вещах очень значительных, важных для понимания сущности повествования. Именно у Егорьевны Анатолий впервые проговаривается о том, что ему стыдно:

«А ведь это я, Демин, должен был сделать… что она сделала… что Тамара моя сделала. Это мужик должен был сделать, отец. А мужика не оказалось, он спать ушел… устал сильно. Он и помнить забыл, что у него ружье двадцатого калибра за шкафом висит, а в шкафу два патрона с картечью уж который год, как часы, тикают. Я слышать должен был, как они тикают. Ну, какой это мужик, -- с еще большим нажимом повторил он, -- если жена среди ночи ствол обрезала, а он сил набирался, чтобы назавтра наблюдать, как этого поганца… он в семью нашу ворвался и всю ее испоганил… как этого поганца станут отпускать на все четыре стороны. Мужик сил набирался… А ведь вроде не трус. Ну, это мы еще разберемся, трус или не трус? -- пригрозил Анатолий, морща от презрения к себе лицо. -- Чудно: как-то так струсил, что и не догадался, что струсил».

Но ведь этот же вопрос задает себе и читатель: почему возмездие  совершила мать, но не отец? Что мужиков  уже нет в России? На это отвечает Демин:

«… Во-первых, и  в главных: тебе не дали бы стрелить. Не дали бы! Твоя Тамара Ивановна сколько там… часов семь невидимкой терлась возле стен, пока не привели этого вашего турку. Ты бы так не сумел, тебя бы десять раз разоблачили: чего это он тут скрадывает, что это у него там в сумке? Сграбастали бы, как миленького, и цель твою тебе не показали. Что может баба, мужику ни в жисть не смочь. Стрелять -- да, это дело мужицкое, но тут еще надо было подкрасться, чтобы стрелить… для этого ты бы не годился. Ни ты, ни я не годились бы… Спроси вон у Егорьевны, почему мужики, которые поначалу тоже кинулись в «челноки», не сдюжили? Силенки маловато? Да нет, силенка еще имеется. Но силенка там -- не все, там, может, главнее -- исхитриться, разжалобить, дипломатию развести, всяких надувал надуть. У мужика не получается. Спроси, спроси Егорьевну, она скажет: не получается. Не та натура, не те извилины в голове».

Эти два монолога очень  важны для понимания сути происходящего, тем более, что далее Демин от частного переходит к общему, словно развивая мысль Ивана Савельевича:

«Вот ты говоришь, что струсил и сам не заметил, что струсил. Себя, значит, заклеймил  и душу свою на лоскуты рвешь. И  собираешься рвать до победного  конца, пока от нее живого места не останется. Да ведь мы все, разобраться  если, струсили. Струсили и не поняли, что струсили. Когда налетели эти… коршуны… коршуны-то какие-то мелкие, вшивые, соплей перешибить можно было… Но хищные, жадные, наглые, крикливые… И подняли гвалт несусветный, что все у нас не так, все у нас по-дурному, а надо вот так… А мы вместо того, чтобы поганой метлой их, рты разинули, уши развесили. И хлопали своими слепыми глазенками, пока обдирали нас, как липку, растаскивали нашу кровную собственность по всему белу свету. А нас носом в развалины: вот тебе, вот тебе, ничтожество и дикарь, знай свое место. Ну и что? Стерпели, как последние холопы. Если кто и пикнул -- не дальше собственного носа. Как-то всенародно струсили и даже гордиться принялись: мы, мол, народ терпеливый, нам это нипочем, мы снова наживем. Дураки? Нет, не то: дураки, да не последние же… В водочке захлебнулись? И это есть: может, на треть захлебнулись. А остальные где? Где остальные?».

Слова, вроде бы тоже ключевые. Но интересна реакция Егорьевны. Она не воспринимает все это всерьез, словно речь идет совершенно не о том, о чем надо бы говорить. Егорьевна иронично перебивает разговор, затем, песней, уводит его в сторону.

Неоднозначность характера  Егорьевны показана не только через авторские ремарки, но и в прямых характеристиках:

«То она кажется  недалекой, простушей из простуш, круглые глаза выставляются пленчатым блеском целомудренной наивности и грубых желаний; грудь вздымается -- потому что мехам ее приходит время воздушной прокачки, а не от порывов глубокого волнения; темно-коричневое лицо, подвяленное от продолжительного бывания на свежем воздухе, ровно заполнено по всем заводям от внутреннего штиля и житейские бури туда пробиваются разве что в исключительных случаях; то вдруг в одну минуту все в ней меняет выражение и глаза смотрят внимательно и умно, лицо оживает и отзывается на происходящее чувственными переливами, губы сами собой округляются и растягиваются, тугие щеки волнуются от дыхания…» - это именно авторский взгляд. Ни Демину, ни Анатолию рассматривать Егорьевну некогда, они заняты разговором.

«Быстро же она умела  меняться! Только что стояла в напряжении, тянула слова, выговаривая их четко  и требовательно, вот-вот, казалось, готова была опасно забренчать чайными  чашками, и вдруг отставляет чашки, засмеявшись и затомившись, превращается опять в простушку, прижимает  руки к груди и, выкачиваясь на стуле перед Деминым, запевает сочно  и фальшиво».

Удивительна, высказанная  Егорьевной в прямую, оценка поступка Тамары Ивановны:

«Тамару Ивановну очень  жалеют, -- подтвердила Егорьевна, показывая жалость на лице, сморщив его и собрав на лбу аккуратные скорбные морщинки. -- Очень. Весь город об этом говорит. Она у вас героиня. Я бы так не смогла, я бы струсила. А она героиня. Раньше рожать надо было, рожать и рожать каждый год, чтоб стать мать-героиней… А теперь вот: защитить их, роженых, надо. У нас говорят… я Демушке уже сказала… у нас говорят: соберем деньги на адвоката. Сколько надо, столько и соберем. Велят передать: это пускай будет за нами. Самого лучшего надо взять. Не отказывайтесь»

Удивительны не слова, они - правильные, удивительна мимика - «показывая жалость». Егорьевна даже в этот момент(!) играет? В дальнейшем читатель узнает, что затея с адвокатом оказалась пустой. На суде он выглядел глупо и был вообще не нужен. Однако - адвокат есть необходимая формальность соблюдения приличий, якобы помощи. И Егорьевна понимает (!) эту формальность и иронизирует именно над ней. И еще важный штрих этого монолога: «Я бы струсила». Даже двух страниц повести посвященных образу Егорьевны достаточно, что бы понять: ни о какой трусости речи быть не может. Егорьевна, как и Тамара Ивановна выстрелила бы так же уверенно спокойно хладнокровно и трезво. И Егорьевна и Тамара Ивановна - одного замеса: русские женщины. И «сила» и «стержень» - это существо их натуры. Свое истинное отношение к Тамаре Ивановне Егорьевна не высказывает, некому высказывать, и Демин, и Анатолий для нее не собеседники - в какой-то мере «детский сад» (Вспомним, что и разговор о «женской сущности» слова «мужчина» происходит в детском саду). Егорьевна, в отличие от мужчин, и пьет-то даже как-то по взрослому:

«Выпили; Егорьевна быстрее и ловчее мужиков, поглядывая после этого на них со снисходительным терпением, пока они охали, кряхтели и сопели, прежде чем наладить дыхание».

«Снисходительное  терпение» - вот характеристика поведения  Егорьевны во время всего «мужского» разговора. Лишь единственный раз она говорит почти всерьез, когда рассказывает:

«как прошлым летом  в последний раз ездила за товаром  в Корею и как, спроворив закупки, забежали они, три иркутские бабехи, в Сеуле в японский ресторанчик. Там на русский говор подсел к ним пожилой господин, очень пожилой, высокий, поджарый, с умным бескровным лицом, но очень подвижный, легко вскакивавший и легко говоривший, оказавшийся русским эмигрантом из Токио.

-- Мы ели мороженое,  а оно плохое, водянистое, во рту  на колючие сосульки разваливается.  Ну и говорим ему, что у  нас мороженое лучше. «Да, -- говорит, -- мороженое лучше, а конфеты хуже». -- «Нет, -- мы хоть бабехи-распустехи, а патриотки. -- Нет, конфеты тоже лучше». Он вскочил и отошел, и, пока мы сидели, привозят огромную картонную коробку, а в ней разных сортов конфеты, сортов десять или пятнадцать. Он что… он оказался конфетным фабрикантом. Распечатывает нам, кажется, три коробки: ну-ка пробуйте. На вид конфеты не очень, беловатые такие, как наша помадка… «Ну что?» -- спрашивает. Мы жуем, а понять не можем. «Какие-то не такие». -- «Но какие не такие? Вкусные?» -- «Вкусные». -- «Ваши конфеты, -- говорит, -- хороши, но одно в них плохо, много в них валят сахара. В два раза надо меньше сахара -- и они будут и полезней, и вкусней». Вручил нам эту коробку, довез до отеля, приглашал в Токио. Я его часто вспоминаю. Он все дивовался на нас. А мы и правда, как на подбор, одинаковые: бокастые, горластые, мужикастые. Те же бабы, да не те. Не легковые, а уж грузовые, с дороги не столкнешь. Прощаемся, он говорит: «Вы меня, бабоньки, успокоили, теперь я знаю, что есть в России сила».

Не о конфетах здесь  речь, а о Силе. Эта русская  Сила и прочитывается в Егорьевне, и в Тамаре Ивановне.

Важно обратить внимание на «подсказки», которые дает нам  автор «вводя в резонанс» образы Егорьевны и Тамары Ивановны. «Не легковые, а уж грузовые», - характеризует Егорьевна себя и своих подруг. Но ведь и Тамара Ивановна в молодости водит тяжелую грузовую машину. Это внешнее. А внутреннее - песня. В повести поют только Тамара Ивановна и Егорьевна. У Тамары Ивановны песня «печальная и чистая, затаившаяся в душе, сама собой натекающая», - «должно быть, она ее когда-то слышала» (но это только предположение). Песня сама рождается и льется в душе. Но так же и песня Егорьевны. « Нет таких песен», - возмущается Демин. Есть эта песня, ведомая и живущая только в женской душе, мужскому пониманию недоступная. И в той и в другой песне печаль и прозрачная чистота свойственная песне народной, затаенной льющейся прямо из души. А то, что у Егорьевны песня именно своя - это еще и символ: слишком много стало сейчас песен чужих. «Под чью дудку пляшешь? Чьи песни поешь?» Егорьевна поет свои, то есть русские народные, как и Тамара Ивановна.

Через образ Егорьевны Распутин показывает, что по ту сторону прилавка не только «китайцы и кавказцы», есть там и русская сила устоявшая, сохранившая себя, несдавшаяся, не покорившаяся.

Образ Егорьевны - рифма к образу Тамары Ивановны. Но рифма неполная. Имени Егорьевны мы так и не узнаем. Что такое отчество? Это память о роде, о Родине. Отчество - Отечество. Имя - обозначение себя. Егорьевна в сегодняшнем противостоянии себя не обозначает? В любом случае, как имя без отчества (Анатолий), так и отчество без имени - это половинчатость. Так же как и вдовство? Я считаю, что образ Егорьевны не прочитывается до конца. Читатель чувствует - в этом образе сила. И сила русская по истоку. Но сила - необозначенная безыменная.

3. Героини Валентина  Распутина

Настёна Гуськова из повести «Живи и помни» принимает своего мужа, бежавшего с войны незадолго до великой Победы. Принимает без рассуждений и комплексов: ну что ж, судьба так сложилась. “Жизнь не одёжка, её десять раз не примерять… Когда всё хорошо, легко быть вместе. Надо быть вместе, когда плохо - вот для чего люди сходятся”. Характер Настёны война особо не изменила, он просто закалился в испытаниях, обрёл завершённые черты. Изумлённый Андрей Гуськов прозревает запоздало: “Эх, Настёна, Настёна! Тебе бы не меня, а кого другого… ты же вон какая!” А она, может, мысленно и хотела другую судьбу, но… “другая у других. А эта - моя. И я о ней не пожалею”.

Как раз сила и цельность  её натуры, неспособность размениваться  и мельчить неумолимо приводит к  осознанию того, что Андрей перешагнул порог непересекаемый. Пожалеть его, может, и пожалеют, а простить - не простят: горе народное не дозволит. Не простят Гуськова люди, потерявшие таких же, как он, отцов и братьев, мужей и сыновей. Настёна не философствует, она до всего доходит сердцем, и голос его подводит её саму к роковому шагу. Выдать мужа властям она никогда не выдаст. Но и жить т а к не сможет, потому что цена этой жизни - не страх даже, а вина непомерная. Ведь она вину Андрея берёт на себя, судьбу его делит. А как ей с таким-то грузом дитя рожать-воспитывать? Что ему, ребёнку своему, передать в наследство? Вопрос не праздный.

Я полагаю, в героинях Валентина Распутина до предела  обострено чувство совестливости, ответственности перед прошлым  за будущее. Одним днём они не живут. Могут терпеть боль, унижения и  лишения, но приспособить душу свою к  беззаконию, преступить вековые нравственные устои - не могут и не хотят. В чём-то характер их сродни характеру Катерины из “Грозы” А. Островского. Теченье  реки можно перекрыть на время, но остановиться она не может и вспять не потечёт против природы своей, против закона своего и Божьего.

Любит ли Василиса из повести «Василий и Василиса»  своего Василия? А если да, то мыслимо  ли отселить мужа родного на тридцать лет в амбар из-за того, что  покуражился над нею во хмелю? Да, напугал, до выкидыша довёл, но ведь таких историй в российских семьях, увы, очень много. Ведь не со зла довёл, сдуру… Миллионы баб терпят и прощают, а Василиса чем лучше?

Всё так. Да только вспоминается история другой женщины, жившей в  Сибири за полтора столетия до Василисы. Женщины, которая встала на колени перед  своим мужем, когда он выступил в  защиту рабов; и сухо обронила, когда  он заговорил на языке этих рабов, пытаясь встать на один с ними уровень: “Вы говорите на языке простонародья, князь!” Кто упрекнёт в гордыне  Марию Волконскую? Благородство поступков  и высота помыслов выделяли её даже среди декабристов, которые сами были людьми незаурядными. В любой  лачуге, любом каземате она оставалась княгиней. Не дворянкой-аристократкой - просто самой собой.

Может, женской любви  определена Богом роль особая: пока женщина чувствует муки рождения другой души, мужской - она будет  ей и повитухой, и кормилицей, и  нянькой, и матерью - силы её воистину безграничны и самопожертвование  не знает предела. Но как только душа его останавливается в росте, мельчает, уступает суете, меняя бытие  на быт, - высокое горение любви  исчезает. Остаётся привычка, ответственность, жалость - всё, кроме любви. Женщины, подобные Василисе, и любят один раз в жизни, и от решений принятых не отступают. Такими уж уродились.