Об идейных истоках философий дипломатии

Об идейных истоках  философий дипломатии

Володин В.М.

Дипломатия как особый феномен социальной жизни возникла достаточно давно и к настоящему времени развилась до уровня устойчиво  действующего социального института  со своими специфическими формами организации, предметно-средственного обеспечения и субъектными носителями. Можно с некоторым основанием утверждать также и то, что этот феномен достаточно хорошо изучен, в связи с чем концептуальные дискуссии по этой теме, в частности, по типу споров об "открытой" и "закрытой", "народной" и "элитарной" и т.п. дипломатиях, если и не исчезли совсем, то, по меньшей мере, особой остротой не отличаются. Поэтому, если вспомнить принципиальное положение о том, что там, где имеется конкретно-содержательное знание, философствование, во всяком случае, излишне, становится понятным риск исказить цель доклада уже его заголовком: подменить конкретный предмет рассмотрения умозрительными рассуждениями о нем. Вместе с тем, содержательный поиск, касающийся исторического генезиса, места и роли дипломатии в различные периоды, и особенно понимание тех идейных оснований, которые определяет осуществление дипломатического действия, и что еще интереснее, его принципиального целевого назначения, не могут потерять своего актуального значения. Во всяком случае, в связи с выходом в разряд приоритетных задач государственного строительства в нашей российской действительности, включая и определение путей и целей современной международной политики России, соответствующий исследовательский поиск приобретает вряд ли поддающуюся сомнению практическую ценность.

При такой постановке проблемы сразу явно обнаруживается, однако, что тема становится расплывающейся по широте внутренней проблематики вплоть до невозможности в пределах выступления  хотя бы обозначить основные разделы  ее содержания. Поэтому последующее  изложение намеренно сосредотачивается  вокруг только одной проблемы с надеждой, что выбор именно этой стержневой линии соответствует тому, что  принадлежит объективной внутренней закономерности движения дипломатии, принципиальным образом определяя  ее сущность.

Итак, если верно, что дипломатия - это институт, вызванный к жизни  необходимостью обеспечить функционирование международных отношений (МО), то первый вопрос, подлежащий рассмотрению, - это  понимание специфической сущности международной жизни и места  роли в ней дипломатии. Уже здесь  возникает ряд трудностей, в частности, каким именно историческим периодом датировать возникновение самой  международной жизни, как понимать те формы действий, которые по градации именуются дипломатией, но существовали до этого, каковы должны быть принципиальные концептуальные критерии, позволяющие  решить эти и подобные вопросы  без нарушения принципов объективности  исследования и исторической конкретности и т.д. Не вступая в полемику по этим вопросам, будем исходить из тезиса о том, что международная жизнь  как устойчиво воспроизводящаяся  реальность социального бытия, причастная его целостности, возникает в  качестве самостоятельного феномена приблизительно в XVII веке. Это, во всяком случае, верно, если в качестве основополагающего  критерия взять реальность современной  международной жизни.

По основному закону своего становления и развития эта реальность задавалась необходимостью формирования организационных реалий самостоятельной  социальной субъектности, обладающей атрибутами универсальности по критериям целостности социального бытия людей по всем его пространственно-временным и содержательным характеристикам. В этом плане можно было бы сказать, что это феномен, возникающий и развивающийся как процесс становления человечества в качестве действительного конкретного субъекта-носителя целостной социальной деятельности. Однако, по меньшей мере, еще и поныне, это понятие объективного коррелята своему содержанию не имеет, то есть остается в гораздо большей мере идеологическим, чем научным. Действительным объективным коррелятом понятия являются скорее реалии событийно-феноменологического единства социальной истории, чем собственно универсальное субъектное качество человечества.

В этой связи дипломатия, с одной стороны, является институтом, функционально действующим с  очевидным превалированием субъектных измерений, во всяком случае, по сравнению  с параметрами предметно-средственного и организационного характера. Но с другой, - реализуемая ею субъектная самостоятельность, мягко говоря, не только далека от универсальности по выше обозначенным критериям, но и явно тяготеет к обеспечению главным образом параметров ограниченной социальной субъектности, лимитированной государственностью, а в идейно-целевом плане жестко определяемой соответствующими, то есть государственными интересами.

Высказанное суждение, конечно  же, выражает, прежде всего, фактическое  положение дел, но надо иметь в  виду и то, что концептуальное понимание, поскольку оно весьма существенным образом участвует в формировании реально действующее политических идеологий как источников мотивации  внешнеполитического действия, тоже сыграло свою роль. Когда во второй половине ХХ века началось формирование теоретических концепций МО, приоритетное место в их ряду тогда и в  последующем заняло так называемое "классическое направление", (в  американском варианте названия - "реалистическая школа"), к первоавторам которого принадлежат Р. Моргентау и Р. Арон. Главным идейным стержнем направления стало положение именно о государстве, не только как основном, но и единственном субъектном носителе МО, и понимание сущности МО как межгосударственных отношений, закономерно задаваемых их внешнеполитическими действиями и имеющих главным критерием своей идентификации локализацию за пределами государственных границ. Задаваемая такой основой концептуализации проблема специфики МО тенденция на ограничение собственной сферы МО политическими реалиями, не только явно исходила из превалирующей значимости конфликтности, (если не прямо военно-политического противостояния государств) в межгосударственных отношениях, но и по основному целевому назначению, по сути дела, ориентировала на воспроизводство этого состояния. Поэтому и дипломатия мыслилась главным образом как институт, характер и технология которого долям быть нацелены на обеспечение субъектной самостоятельности государства в столкновении с себе подобными и тоже с приоритетом военно-стратегических параметров и, естественно, всего того, что срабатывает на их прирост или силу через политическое действие и его обеспечение в экономике, демографии, социо-культурных реалиях и т.п. Именно это стало источником трактовки категории "соотношение сил" в качестве едва ли не самой фундаментальной в концептуальном понимании МО и, соответственно, определяющей целевое назначение дипломатического действия.

Начавшееся несколько  позже формирование другого направления  в теориях МО, авторы которого нередко  подчеркнуто противопоставляли  свое понимание "классическому" направлению, акцентировало внимание на множественности  субъектных носителей МО, равно как  и детерминирующих их действия "факторах", где государство - только один из "субъектов", а политическая детерминация - только одна из многих других. Концептуальное представление о "целостном взаимосвязанном мире" как эквивалент международной жизни, по меньшей мере, в ее современном состоянии, и понимание ее сущности, выражаемое в категориях "транснациональности" (в противоположность межгосударственности) вошло в культуру социологического явления прежде всего благодаря представителям этого направления.

Выделяемое обычно в самостоятельное "марксистское направление", как  правило, характеризуемое "классовым" пониманием субъектных носителей МО и "экономической" детерминацией  в качестве фундаментальной, в трактовке  актуального состояния МО тяготело к категориям "классического" направления, а в трактовке целевого преобразующего действия - к идеям "транснационализма", хотя и в своем понятийном оформлении - "интернационализм".

Казалось бы для двух последних  направлений приоритетным должно было бы стать понимание дипломатии и  дипломатического действия как по основному  закону нацеленных на обеспечение функционирования и развития тех самых "целостности  и взаимосвязанности", разумеется в конструктивном плане. Однако этого  не случилось, по меньшей мере по характеру  основополагающей тенденции. Если ограничиться только обозначением концептуальных причин этого, то следует сказать следующее. При всем отличии двух последних  направлений от "классического", концептуальный основанием идентификации  реалий международной жизни осталась в них "парадигмальная" привязанность к государственности с той только разницей, что у их антиподов МО - это реальность за пределами государственных границ, а у них самих - это реальность, истоки которой могут корениться и "внутри", но образует особый феномен МО при пересечении государственных границ, что и фиксируется так сказать предложной формой концептуализации - "транс" вместо "меж, между".

Как бы то ни было, проблема, что именно из ряда идейных оснований "международной политики" и, соответственно, ее дипломатического механизма должно бить положено в основу ценностей  реально действующих политических идеологий, оказалась принципиально  привязанной, прежде всего, к соотношению "государственного" и "национального" интересов. И в этом современные  теоретики МО и их последователи  в реальном политическом действии не очень далеко ушли от своих предшественников.

В первоистоках современных концепций МО стремление включить в их идейные основания понятие о ``национальном интересе" как для сущностного понимания "государственного" интереса, так и всего "международно-политического" действия при всей парадоксальности в его было характерным для Г. Моргентау. Он, правда, "преодолел" эту парадоксальность тем, что определил "минимум национального интереса", то есть его принципиальную сущность, как "выживание государства", в связи с чем и замкнул всю идею на главной "парадигме" самого "классического направления". Его коллега по основоположениям течения Р. Арон категорически отверг это. Его мотивация состояла, в частности, в том, что поскольку понятие "национальный интерес" принадлежит к фиксации неких конечных целей политики, оно просто не может быть операционально работающим в реальной мотивации политических и дипломатических действий. А заодно он и пожурил своего американского коллегу по течению за то, что тот, принципиально ориентируясь на "реализм", тем не менее, попытался сделать основой концептуализации категорию не только не способную практически работать, но и не поддающуюся эмпирической верификации по своему содержанию.

На самом деле появление  категории "национальный интерес" в культуре социологического мышления датируется отнюдь не началом 60-х годов  ХХ века. Она получила мощную концептуальную разработку уже в период идейной  подготовки Великой Французской  Революции и широко вошла в  идейное содержание политических идеологий  в ходе ее развития и продолжения. Вопреки утверждению гражданского француза Р. Арона она быстро стала  не только операционально работающей, но и вошла в лозунговый арсенал непосредственной мотивации массового социально-политического действия, правда, первоначально не на "международной арене", а по преимуществу для "внутренних" надобностей.

Несмотря на это последнее  обстоятельство, появление категории  в культуре мышления свидетельствовало  и о весьма конструктивном идейном  завоевании в сфере, которую теперь обозначают как сферу МО. Речь идет о том, что было достигнуто принципиальное понимание несводимости универсальной  самостоятельной субъектности только к государству. Более того, организационная форма такой субъектности, лежащая в основе разделения "национального" и "государственного" интересов, еще и трактовалась как более приоритетная по сравнению с государством. И хотя тогда это стало результатом концептуального поиска по преимуществу в сфере идейных основ государственного строительства, понимания государственности: его непосредственный исток лежал в протесте против концептуального и фактического господства феодально-династических кланов и их интересов в качестве единственного определителя государственности по типу суждения короля-солнца "Государство - это Я?", - было создано эвристически нечто гораздо более ценное: понимание более прогрессивной по сравнению с государственностью формы универсальной социальной субъектности.

Совсем небезынтересно то, что когда в конце ХХ века по сути та же проблема поиска идейных  основ государственного строительства, в силу обстоятельств осложненная  необходимостью утверждать ``место  под солнцем`1 международной жизни, вновь возникла для России, она  также оказалась принципиально  привязанной к рассматриваемому понятию. Здесь, правда, объективные  источники были совсем не такие как  там: там - мощная глубинная закономерность развития исторического процесса, здесь - результат мелкокалиберного субъективно-политического  действия. Сходство, правда, было в идеологической мотивации - ссылка на ценность демократизма, власти народа. Но здесь cam процедура действия если и была демократической, то по критериям "демократичности", характерной для весьма специфических кругов, максима которой достаточно точно выражается формулой: "Собрались и сообразили на троих!".

Как бы там ни было, социально  ответственный концептуальный поиск, конечно, не мог довольствоваться максимами  подобного рода. А поскольку опора  на историческое идейное наследие естественно  оставалась для него более, чем существенной, он также стремился найти в  ценностях "национального интереса" определитель закона государственного строительства и, соответственно, критерии государственных интересов теперь "новой России". Но в этой связи  главным камнем преткновения и стала  проблема, как конкретно-содержательно  определить национальный интерес для  многонационального государства. Разумеется, что без такой содержательности понятие о ценностях национального интереса не только не может быть операционально работающим для последующих прикладных целей, но и вообще атрибутами понятия не обладает.

Широкая полемика по этому  вопросу как стихийно возникающая, так и организационно инициируемая, уже вылилась в обширную литературу и документацию. Предложения по существу решения проблемы столь разноплановы, что вряд ли вообще поддаются классификации  по единым конкретным критериям, простираясь  от требований решительно отказаться от такого источника до предложений  искать понимание в "ценностях  христианства", делаемых "на полном серьЈзе". Не трудно представить себе результаты "узаконения" предложений последнего порядка, учитывая тот факт, что в них, с одной стороны, не делается даже ограничение на православное христианство, а с другой, - то, что приверженцы соответствующей конфессии в современной России вряд ли вообще составляют большинство населения. В прочем, такое узаконение все же уже имеет место, в частности, в виде установления государственного празднования Рождества Христова, разумеется, по православному календарю, с одновременной "компенсацией" для российских граждан других конфессий в вида предоставления им права на празднование своих конфессиональных святых "в частном порядке". Но это все только цветочки по сравнению с ягодками, немедленно вырастающими на почве такой идейной ориентации государственной политики где-нибудь в Чечне и т.п.!