Жизнь и творчество марины цветаевой

Кто – чтец? Старик? Атлет?

Солдат? – Ни черт, ни лиц,

Ни лет. Скелет – раз  нет 

Лица: газетный лист!

…………………………………

Что для таких господ – 

Закат или рассвет?

Глотатели пустот,

Читатели газет!

(«Читатели газет»)

Меняется поэтический  язык Цветаевой, обретшей некое высокое  косноязычие. Все в стихе подчиняется  пульсирующему вспыхивающему и  внезапно обрывающемуся ритму. Смелое, порывистое дробление фразы на отдельные  смысловые куски, ради почти телеграфной  сжатости, при которой остается только самые необходимые акценты мысли, - становится характерной приметой ее стиля. Она сознательно разрушает  музыкальность традиционной стихотворной формы: «Я не верю стихами, которые льются. Рвутся – да!».

Некоторый успех, который  сопутствовал Цветаевой в эмигрантском литературном мире в первые два парижских  года, сходят на нет. Интерес к её поэзии падает, хотя печатаются её поэмы «Крысолов» и «Лестница», а в 1928 году выходит сборник стихов «После России (Лирика 1922-1925 гг.)», стихотворные произведения становятся все труднее устроить в печати. Заработки мужа были небольшими и случайными, он метался от одного занятия к другому: снимался статистом в кино, пробовал себя в журналистской деятельности. Уже в конце 20-х годов он всё больше принимает то, что происходит в Советской России, и начинает мечтать о возвращении домой. В начале 30-х годов его вербует советская разведка и он становится одним из активнейших деятелей «Союза возвращения на Родину». Подходила к концу чешская стипендия. «Эмиграция делает меня прозаиком», - признавалась Цветаева. Проза писалась быстрее и её охотнее издавали, поэтому волею судеб в 30-ые годы главное место в творчестве Цветаевой занимают прозаические произведения. Как и многие русские писатели в эмиграции, она обращает свой взгляд в прошлое, к канувшему в небытие миру, пытаясь воскресить ту идеальную с высоты прожитых лет атмосферу в которой она выросла, которая ее сформировала как человека и поэта. Так возникают очерки «Жених», «Дом у старого Пимена», уже упоминавшееся «Мать и музыка», «Отец и его музей» и другие. Уход из жизни ее современников, людей, которых она любила и почитала, служит поводом для создания мемуаров-реквиемов: «Живое о живом» (Волошин), «Пленный дух» (Андрей Белый), «Нездешний вечер» (Михаил Кузьмин), «Повесть о Сонечке» (С.Я. Голлидей). Пишет Цветаева и статьи, посвященные проблемам творчества («Поэт и время», «Искусство при свете совести», «Поэты с историей и поэты без истории» и другие). Особое место занимает цветаевская «пушкиниана», - очерки «Мой Пушкин» (1936), «Пушкин и Пугачев»» (1937), стихотворный цикл «Стихи к Пушкину» (1931). Перед гением этого поэта она преклонялась с младенческих лет, и работы о нем тоже носят автобиографический характер.

Но проза не могла вытеснить  поэзию. Писать стихи было для Цветаевой  внутренней необходимостью. Ни один сборник  стихов теперь не обходится без своеобразной оды ее верному другу – письменному  столу (цикл «Стол»). Часто в ее стихах проскальзывает ностальгические интонации  по утраченному дому. Но признавая  за Советской России будущее, для себя она в возвращении на родину смысла не видит. «Здесь я не нужна, Там я невозможна», - напишет она в письме к Тесковой. Лишь следующее поколение, поколение детей, считает Цветаева, сможет вернуться домой. Детям принадлежит будущее и они должны сами сделать свой выбор, не оглядываясь на отцов, ведь «наша совесть – не ваша совесть!» и «наша ссора – не ваша ссора», а потому «Дети! Сами творите брань Дней своих». В «Стихах к сыну» Цветаева напутствует своего семилетнего Мура:

Нас родина не позовет!

Езжай, мой сын, домой –  вперед –

В свой край, в свой век, в  свой час, – от нас – 

В Россию – вас, в Россию – масс,

В наш-час – страну! в сей-час – страну!

В на-Марс – страну! в без-нас – страну!

Весной 1937 года, исполненная  надежд на будущее, уехала в Москву дочь Цветаевой, Ариадна, еще в шестнадцать  лет принявшая советское гражданство. А осенью Сергей Эфрон, продолжавший свою деятельность в «Союзе возвращения  на Родину» и сотрудничество с  советской разведкой, оказался замешанным в не очень чистоплотную историю, получившую широкую огласку. Ему  пришлось в спешке покинуть Париж  и тайно переправляться в СССР. Отъезд Цветаевой был предрешен.

Она находится в тяжелом  душевном состоянии, более полугода ничего не пишет. Готовит к отправке свой архив. Из творческого молчания ее вывели сентябрьские события 1938 года. Нападение Германии на Чехословакию вызвало ее бурное негодование, вылившееся в цикле «стихи к Чехии».

О мания! О мумия

Величия!

Сгоришь,

Германия!

Безумие,

Безумие

Творишь!

(«Германии»)

12 июня 1939 года Цветаева  с сыном уезжает в Москву. Радость  от соединения семьи длится  недолго. В августе арестовали  и отправили в лагерь дочь, а в октябре – мужа Цветаевой.  Цветаева скитается с часто болеющим Муром по чужим углам, стоит в очередях с передачами Але и Сергею Яковлевичу. Чтобы прокормиться она занимается переводами, с головой уходя в работу. «Я перевожу по слуху – и по духу (вещи). Это больше, чем смысл», - такой подход подразумевал поистине подвижнический труд. На свои стихи времени не хватало. Среди переводческих тетрадей затерялось лишь несколько прекрасных стихотворений, отражавших ее душевное состояние:

Пора снимать янтарь,

Пора менять словарь,

Пора гасить фонарь

Наддверный…

(Февраль 1941)

Ее пытаются поддержать Пастернак  и Тарасенков, осенью 1940 года предпринимается  попытка издать небольшой сборник  ее стихов. Марина Ивановна тщательно  составляет его, но из-за отрицательной  рецензии К. Зелинского, объявившего  стихи «формалистическими», хотя при  личных встречах с Цветаевой он хвалил их, сборник был зарезан.

В апреле 1941 года Цветаеву принимают  в профком литераторов при  Гослитиздате, но силы ее на исходе: «Я свое написала, могла бы еще, но свободно могу не».

Война прервала ее работу над  переводом Г. Лорки, журналам становится не до стихов. Восьмого августа, не выдержав бомбежек, Цветаева вместе с несколькими  писателями эвакуируется в городок  Елабугу на Каме. Работы, даже самой  черной, для нее нет. Она пытается найти что-нибудь в Чистополе, где  находится большинство московских литераторов. 28 августа, обнадеженная, возвращается в Елабугу. А 31-го, пока в доме не было сына и хозяев, она  повесилась, оставив три записки: товарищам, поэту Асееву и его  семье с просьбами позаботится  о сыне и Муру: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».

Борис Пастернак сказал о  ее кончине: «Марина Цветаева всю жизнь заслонялась от повседневности работой, и когда ей показалось, что это непозволительная роскошь и ради сына она должна временно пожертвовать увлекательную страстью и взглянуть кругом трезво, она увидела хаос, не пропущенный сквозь творчество, неподвижный, непривычный, косный, и в испуге отшатнулась, и, не зная, куда деться от ужаса, впопыхах спряталась в смерть, сунула голову в петлю, как под подушку».

Могила ее неизвестна.

Однажды, будучи в эмиграции, она написала:

И к имени моему

Марина – прибавьте: мученица

 

 

 

 

 

 

Ты знаешь, я томлюсь  в неволе,  О смерти господа моля,  Но все мне памятна до боли  Тверская скудная земля.    Журавль у ветхого колодца,  Над ним, как кипень, облака,  В полях скрипучие воротца,  И запах хлеба, и тоска.    И те неяркие просторы,  Где даже голос ветра слаб,  И осуждающие взоры  Спокойных загорелых баб.