Жизнь и смерть в романе "Оскар и розовая дама"

Я гибну — кончено —  о Дона Анна!                           

(VII, 171)

убеждает нас, что он действительно  переродился во время свидания с  Доной Анной и вся трагедия в том и заключается, что в  этот миг он любил и был счастлив, а вместо спасения, на шаг от которого он находился, пришла гибель. Заметим  еще одну подробность: «Брось ее», —  говорит

191

статуя. Значит, Гуан кинулся  к Доне Анне, значит, он только ее и  видит в этот страшный миг.

В самом деле, ведь если бы Дон Гуана убил Дон Карлос, никакой  трагедии бы не было, а было бы нечто  вроде «Les Marrons du feu» Мюссе, которыми Пушкин так восхищался в 1830 году за отсутствие нравоучения и где  донжуановский герой («Mais c’est du don Juan») гибнет случайно и бессмысленно. Пушкинский Дон Гуан гибнет не случайно и не бессмысленно. Статуя Командора —  символ возмездия, но если бы еще на кладбище она увлекла с собой  Дон Гуана, то тоже еще не было бы трагедии, а скорее театр ужасов или l’Ateista fulminado средневековой мистерии. Гуан не боится смерти. Мы видим, что  он нисколько не испугался шпаги  Дона Карлоса и даже не подумал  о своей возможной гибели. Потому-то Пушкину и нужен поединок с  Доном Карлосом, чтобы показать Гуана  в деле. Совсем не таким мы видим  его в финале трагедии. И вопрос вовсе не в том, что статуя —  потустороннее явление: кивок в  сцене на кладбище тоже потустороннее  явление, на которое, однако, Дон Гуан не обращает должного внимания. Гуан не смерти и не посмертной кары испугался, а потери счастья. Оттого-то его последнее  слово: «о Дона Анна!». И Пушкин ставит его в то единственное (по Пушкину) положение, когда гибель ужасает  его героя. И вдруг мы узнаем в  этом нечто очень хорошо нам известное. Пушкин сам дает мотивированное и  исчерпывающее объяснение развязки трагедии. «Каменный гость» помечен 4 ноября 1830 года, а в середине октября  Пушкин написал «Выстрел», автобиографичность которого никто не оспаривает. Герой  «Выстрела» Сильвио говорит: «Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная  мысль мелькнула в уме моем... Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!» (VIII, 1, 70).

Из этого можно заключить, что Пушкин считал гибель только тогда  страшной, когда есть счастье. То же говорит Гуан на вопрос Доны Анны —  «И любите давно уж вы меня?»:

Давно или недавно, сам  не знаю, 
Но с той поры лишь только знаю цену 
Мгновенной жизни, только с той поры 
И понял я, что значит слово Счастье —

(VII, 157)

т. е. с тех пор, как он счастлив, он узнал цену мгновенной жизни. И в «Выстреле», и в «Каменном  госте» при расплате присутствует любимая  женщина, что противоречит донжуановской  традиции. У Моцарта, например, там  находится только буффонящий Лепорелло, у Мольера — Сганарель.

В то время (1830) проблема счастья  очень волновала Пушкина: «В вопросе  счастья я атеист; я не верую  в него», — пишет он П. А. Осиповой на другой день по окончании «Каменного гостя» (XIV, 123; подлинник по-французски); «Чорт меня догадал бредить о  счастии, как будто я для него создан», — Плетневу (XIV, 110); «Ах, что  за проклятая штука счастье!»  — Вяземской (XIV, 110; подлинник по-французски). Легко привести еще ряд подобных цитат и можно даже, рискуя показаться парадоксальным, сказать, что Пушкин так же боялся счастья, как другие боятся горя. И насколько он всегда был готов ко всяким огорчениям, настолько же он трепетал перед счастьем, т. е., разумеется, перед перспективой потери счастья.

192

4

Однако это еще не всё. Кроме аналогий с автобиографическим «Выстрелом», необходимо привести цитаты из переписки Пушкина. Первая — из письма к будущей теще, Н. И. Гончаровой (5 апреля 1830 года): «Заблуждения моей ранней молодости представились моему  воображению; они были слишком тяжки  и сами по себе, а клевета их еще  усилила; молва о них, к несчастию, широко распространилась» (XIV, 75—76; подлинник  по-французски). Как это близко к  признанию Дон Гуана:

Молва, быть может, не совсем неправа, 
На совести усталой много зла, 
Быть может, тяготеет... Так, Разврата 
Я долго был покорный ученик...   

(VII, 168).

А также: «Бедная! Она так  молода, так невинна, а он такой  ветреный, такой безнравственный» (VIII, 1, 408; автобиографический отрывок, 13 мая 1830 года). Здесь «безнравственный», — конечно, смягчение «развратный». А это как раз передает голос молвы.

В тот же год Пушкин говорит  то же самое в ненапечатанном при  жизни стихотворении «Когда в  объятия мои...»:

Прилежно в памяти храня 
Измен печальные преданья... 
Кляну коварные старанья 
Преступной юности моей...      

(III, 1, 222).

В этом стихотворении подразумеваются  все реплики Доны Анны. Только что  женившийся Пушкин пишет Плетневу: «Я... счастлив...Это состояние для меня так ново, что кажется, я переродился» (XIV, 154—155); ср. с «Каменным гостем»:

Мне кажется, я весь переродился.          

(VII, 168).

Про Командора Гуан говорит: «Вкусил он райское блаженство!» (VII, 164); ср. с письмом к А. П. Керн: «Как можно быть вашим мужем? Этого я так же не могу себе вообразить, как не могу вообразить рая?» (XIII, 208; подлинник по-французски).

В «Онегине» Пушкин обещает, что когда будет описывать  любовные объяснения, то вспомнит

...речи неги страстной, 
Слова тоскующей любви, 
Которые в минувши дни 
У ног любовницы прекрасной 
Мне приходили на язык...

(VI, 57).

Сходство этих цитат говорит  не столько об автобиографичности «Каменного гостя», сколько о лирическом начале этой трагедии.

5

Если «Скупого рыцаря»  Пушкин не печатал шесть лет, боясь, как тогда говорили, «применений», то что же подумать о «Каменном  госте», которого он вовсе не напечатал (в скобках замечу, что «Пир во время

193

чумы» был напечатан в 1832 году, т. е. почти сразу по написании  — и не потому ли, что «Пир»  — простой перевод). Как бы то ни было, «Каменный гость» — единственная из «Маленьких трагедий», не напечатанная при жизни Пушкина. Действительно, можно легко себе представить, что  то, что мы теперь раскапываем с  превеликими трудностями, для самого Пушкина плавало на поверхности. Он вложил в «Каменного гостя» слишком  много самого себя и относился  к нему, как к некоторым своим  лирическим стихотворениям, которые  оставались в рукописи независимо от их качества. Пушкин в зрелый свой период был вовсе не склонен обнажать «раны своей совести» перед миром (на что, в какой-то степени, обречен  каждый лирический поэт),¹¹ и я полагаю, что «Каменный гость» не был напечатан потому же, почему современники Пушкина при его жизни не прочли окончания «Воспоминания», «Нет, я не дорожу...» и «Когда в объятия мои...», а не потому, почему остался в рукописи «Медный всадник».

Кроме всех приведенных мною сопоставлений, лирическое начало «Каменного гостя» устанавливается связью, с  одной стороны, с «Выстрелом» (проблема счастья), с другой — с «Русалкой», которая вкратце (как и подобает предыстории) рассказана в воспоминаниях  Гуана об Инесе Свидания Гуана  с Инесой происходили на кладбище Антониева монастыря (что явствует из черновика):

Постойте: вот Антоньев монастырь  — 
А это монастырское кладбище... 
О, помню всё. Езжали вы сюда...

(VII, 307).

Гуан так же, как князь  в «Русалке», узнает место, вспоминает погубленную им женщину. И там  и тут это дочь мельника. И Гуан не случайно говорит своему слуге: «Ступай  же ты в деревню, знаешь, в ту, Где  мельница» (VII, 309). Затем он называет это место проклятойвентой. Окончательная редакция стихов отчасти стерла это сходство, но теперь, когда черновики разобраны, для нас нет сомнения, что трагедия Пушкина начинается с глухого упоминания о преступлении героя, которого рок приводит на то самое место, где это преступление было совершено и где он совершает новое преступление. Этим предрешено всё, и призрак бедной Инесы играет в «Каменном госте» гораздо бо́льшую роль, чем это было принято думать.

6

Всё сказанное выше относится  к донжуановской линии трагедии «Каменный гость». Но в этой вещи есть, очевидно, и другая линия —  линия Командора. Здесь у Пушкина  тоже полный разрыв с традицией. У  Моцарта — Дапонте Дон Жуан так не хочет вспоминать о Командоре, что когда Лепорелло просит разрешения что-то сказать, его хозяин отвечает: «Хорошо, если ты не будешь говорить о  Командоре».

А пушкинский герой сам  почти непрерывно говорит о Командоре.

194

Но что всего существеннее, так это то, что и в легенде, и во всех ее литературных обработках статуя является усовещать Жуана, чтобы  он раскаялся в грехах. В трагедии Пушкина это бы не имело смысла, потому что Гуан без всякого принуждения сам только что покаялся:

Вас полюбя, люблю я добродетель 
И в первый раз смиренно перед ней 
Дрожащие колена преклоняю.

(VII, 168).

Командор приходит в момент «холодного, мирного» поцелуя, чтобы  отнять у Гуана свою жену. Везде  у других авторов Командор — ветхий старик, оскорбленный отец. У Пушкина  он ревнивый муж («А я слыхал, покойник был ревнивец. Он Дону Анну взаперти держал»; VII, 307—308), и ни из чего не следует, что он старик. Гуан говорит:                                               

Не мучьте сердца 
Мне, Дона Анна, страстным поминаньем 
Супруга —            

(VII, 312)

на что Дона Анна возражает: «Так вы ревнивы» (VII, 163).

Мы имеем все основания  рассматривать Командора как  одно из действующих лиц трагедии «Каменный гость». У него есть биография, характер, он действует. Мы даже знаем  его внешность: он «мал был, худощав» (VII, 310). Он женился на не любившей его  красавице и сумел своей любовью  заслужить ее расположение и благодарность. Из всего этого нет ни слова  в донжуановской традиции. С первой минуты мысль о его ревности приходит в голову Дон Гуану (в черновике  — даже когда он еще не знает  Дону Анну; и тогда-то Лепорелло и  говорит о своем господине: «Над гробом мужа... Бессовестный; не сдобровать ему!» (VII, 308, 309).

И пушкинский Командор больше похож на «разгневанного ревнивца»  юношеского стихотворения Пушкина  «К молодой вдове», где мертвый  муж чудится неверной его памяти вдове (и где покойник тоже называется счастливцем, как в «Каменном  госте»), чем на загробное виденье, призывающее героя отречься от нечестивой жизни.

Темы загробной ревности касается Пушкин в седьмой главе  «Онегина» в связи с могилой  Ленского и изменой Ольги:

Смутился ли, певец унылый, 
Измены вестью роковой...

(VI, 143).

По крайней мере, из могилы 
Не вышла в сей печальный день 
Его ревнующая Тень. 
И в поздний час, Гимену милый, 
Не испугали молодых 
Следы явлений гробовых —

(VI, 422)

как бы разочарованно говорит  Пушкин и ищет сюжет, где бы разгневанная и ревнующая тень могла явиться. Для этого он изменяет сюжет Дон  Гуана и делает Командора не отцом  Доны Анны, а ее мужем.

Трогательная невеста-вдова  Ксения Годунова, плачущая над портретом  мертвого жениха, которого она никогда  в жизни не видела, говорит: «я и  мертвому буду ему верна» (VII, 42).

195

Знаменитая отповедь Татьяны:

Но я другому отдана; 
Я буду век ему верна —    

(VI, 188)

только бледное отражение  того, что утверждают Ксения Годунова и Дона Анна («Вдова должна и гробу  быть верна»; VII, 164).

Но что всего удивительнее, это то, что в цитированном выше письме к матери Н. Н. Гончаровой от 5 апреля 1830 года Пушкин пишет: «Бог мне  свидетель, что я готов умереть  за нее; но умереть для того, чтобы  оставить ее блестящей вдовой, вольной  на другой день выбрать себе нового мужа, — эта мысль для меня — ад». И еще разительнее: «... если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца» (XIV, 76; подлинник по-французски).¹² Ср. в «Каменном госте»:                                              

Нет, мать моя 
Велела мне дать руку Дон Альвару —      

(VII, 164)

и дальше вся ситуация —  как в письме, так и в трагедии.

Итак, в трагедии «Каменный  гость» Пушкин карает самого себя —  молодого, беспечного и грешного, а  тема загробной ревности (т. е. боязни ее) звучит так же громко, как и  тема возмездия.

Так, внимательный анализ «Каменного гостя» приводит нас к твердому убеждению, что за внешне заимствованными именами  и положениями мы, в сущности, имеем не просто новую обработку  мировой легенды о Дон Жуане, а глубоко личное, самобытное произведение Пушкина, основная черта которого определяется не сюжетом легенды, а собственными лирическими переживаниями Пушкина, неразрывно связанными с его жизненным  опытом.

Перед нами — драматическое  воплощение внутренней личности Пушкина, художественное обнаружение того, что  мучило и увлекало поэта. В отличие  от Байрона, который (по оценке Пушкина) «бросил односторонний взгляд на мир и природу человечества, потом  отвратился от них и погрузился в  самого себя» (XI, 51), Пушкин, исходя из личного  опыта, создает законченные и  объективные характеры: он не замыкается от мира, а идет к миру.

Вот почему самопризнания  в его произведениях так незаметны  и обнаружить их можно лишь в результате тщательного анализа. Откликаясь «на  каждый звук», Пушкин вобрал в себя опыт всего своего поколения. Это  лирическое богатство Пушкина позволило  ему избежать той ошибки, которую  он заметил в драматургии Байрона, раздавшего «по одной из составных  частей» своего характера своим  персонажам и, таким образом, раздробившего  свое создание «на несколько лиц  мелких и незначительных» (XI, 51).

1947.

————

Сноски