Жизнь и смерть в романе "Оскар и розовая дама"

А. А. АХМАТОВА

«КАМЕННЫЙ ГОСТЬ» ПУШКИНА

1

Известно, что в первый период своего творческого пути (когда  вышли «Кавказский пленник», «Бахчисарайский  фонтан» и ранняя лирика) Пушкин был любим своими современниками, литературный путь его был прям и  блистателен. И вот где-то около 1830 года читатели и критика отшатнулись  от Пушкина. Причина этого лежит  прежде всего в самом Пушкине. Он изменился. Вместо «Кавказского пленника»  он пишет «Домик в Коломне», вместо «Бахчисарайского фонтана» — «Маленькие трагедии», затем «Золотого петушка», «Медного всадника». Современники недоумевали, враги и завистники ликовали. Друзья отмалчивались. Сам Пушкин в 1830 году пишет:

И альманахи, и журналы, 
Где поученья нам твердят, 
Где нынче так меня бранят, 
А где такие мадригалы 
Себе встречал я иногда...

(VI, 183). ¹

В чем же и как изменился  Пушкин?

В предисловии, предполагавшемся к VIII и IX главам «Онегина» (1830), Пушкин полемизирует с критикой: «Век может идти себе вперед», но «поэзия остается на одном  месте... Цель ее одна, средства те же» (VI, 540, 541).

Однако в том же году в набросках статьи о Баратынском  Пушкин совершенно иначе рисует отношения  поэта с читателем: «Понятия, чувства 18-летнего поэта еще близки и  сродны всякому, молодые читатели понимают его и с восхищением в его  произведениях узнают собственные  чувства и мысли, выраженные ясно, живо и гармонически. Но лета идут —  юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства  изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и  равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от их, и мало-по-малу уединяется совершенно. Он творит — для самого себя и если изредка еще обнародывает свои произведения, то встречает холодность, невнимание и находит отголосок  своим звукам только в сердцах  некоторых поклонников поэзии, как  он уединенных, затерянных в свете» (XI, 185).

186

Странно, что до сих пор  нигде не отмечено, что эту мысль  подсказал Пушкину сам Баратынский  в письме 1828 года, где он так объясняет  неудачу «Онегина»: «Я думаю, что  у нас в России поэт только в  первых, незрелых своих опытах может  надеяться на большой успех. За него все молодые люди, находящие в  нем почти свои чувства, почти  свои мысли, облеченные в блистательные  краски. Поэт развивается, пишет с  большою обдуманностью, с большим  глубокомыслием: он скучен офицерам, а  бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его все-таки не проза. Не принимай на свой счет этих размышлений: они общие» (Пушкин, XIV, 6).

Из сравнения этих двух цитат видно, как Пушкин развил мысль  Баратынского.

Итак, не поэзия неподвижна, а читатель не поспевает за поэтом.

В герое «Кавказского пленника»  с восторгом узнавали себя все  современники Пушкина, но кто бы согласился узнать себя в Евгении «Медного всадника»?

2

К числу зрелых произведений Пушкина, не услышанных не только современниками, но и друзьями поэта,² относятся его «Маленькие трагедии». Быть может, ни в одном из созданий мировой поэзии грозные вопросы морали не поставлены так резко и сложно, как в «Маленьких трагедиях» Пушкина. Сложность эта бывает иногда столь велика, что в связи с головокружительным лаконизмом даже как будто затемняет смысл и ведет к различным толкованиям (например, развязка «Каменного гостя»). Мне кажется, объяснение этому дает сам Пушкин в заметке о Мюссе (24 октября 1830 года), где он хвалит автора «Contes d’Espagne et d’Italie» за отсутствие морализирования и вообще не советует «ко всякой всячине приклеивать нравоучение» (XI, 175—176). Это наблюдение дает отчасти ключ к пониманию якобы шутливой концовки «Домика в Коломне» (9 октября 1830 года):

Да нет ли хоть у вас  нравоученья? 
Нет... или есть: минуточку терпенья... 
Вот вам мораль...

(V, 93)

и далее следует явно вызывающая пародия на нравоучительную концовку («Больше ничего Не выжмешь из рассказа моего»).

Понятно, что для поэта, так поставившего вопрос о морализировании, многие обычные пути изображения  страстей были закрыты. Всё сказанное  выше в особенности относится  к «Каменному гостю», который всё  же является обработкой мировой темы возмездия, а у предшественников Пушкина, касавшихся этой темы, не было недостатка в прямом морализировании.

Пушкин идет другим путем. Ему надо, с первых же строк и  не прибегая к морализированию, убедить  читателя в необходимости гибели его героя. Что и для Пушкина  «Каменный гость» — трагедия возмездия, доказывает уже само выбранное им заглавие («Каменный гость», а не «Дон

187

Жуан»). Поэтому все действующие  лица — Лаура, Лепорелло, Дон Карлос и Дона Анна — только и делают, что готовят и торопят гибель Дон Гуана. О том же неустанно  хлопочет и сам герой:

Всё к лучшему: нечаянно убив 
Дон Карлоса, отшельником смиренным 
Я скрылся здесь...

(VII, 153).

А Лепорелло говорит:  

...Ну, развеселились мы. 
Недолго нас покойницы тревожат.    

(VII, 140).

После проделанной пушкинистами работы мы знаем, чем похож пушкинский Дон Гуан на своих предшественников. И теперь имеет смысл определить, в чем он самобытен.

Характерно для Пушкина, что о богатстве Дон Гуана  упомянуто только раз и вскользь, в то время как для Дапонте  и для Мольера это существенная тема. Пушкинский Гуан и не дапонтовский богач, который хочет «наслаждаться  за свои деньги», и не мольеровский унылый резонер, обманывающий кредиторов. Пушкинский Гуан — испанский гранд, которого при встрече на улице  не мог не узнать король. Внимательно  читая «Каменного гостя», мы делаем неожиданное открытие: Дон Гуан —  поэт. Его стихи, положенные на музыку, поет Лаура, а сам Гуан называет себя «Импровизатором любовной песни» (VII, 153).

Это приближает его к основному  пушкинскому герою: «Наши поэты  не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа...», — говорит в «Египетских ночах» Чарский, повторяя излюбленную мысль Пушкина (VIII, 1, 266). Насколько знаю, никому не приходило в голову делать своего Дон Жуана поэтом.

Сама ситуация завязки  трагедии очень близка Пушкину. Тайное возвращение из ссылки — мучительная  мечта Пушкина 20-х годов. Оттого-то Пушкин и перенес действие из Севильи (как было еще в черновике —  Севилья извечный город Дон Жуана) в Мадрид: ему была нужна столица. О короле Пушкин, устами Дон Гуана, говорит:                                 

Пошлет назад. 
Уж верно головы мне не отрубят. 
Ведь я не государственный преступник.               

(VII, 138).

Читай — политический преступник, которому за самовольное возвращение  из ссылки полагается смертная казнь. Нечто подобное говорили друзья самому Пушкину, когда он хотел вернуться  в Петербург из Михайловского.³ А пушкинский Лепорелло по этому поводу восклицает, обращаясь к своему барину: «Сидели б вы себе спокойно там» (VII, 138).

Пушкин, правда, не ставит своего Дон Гуана в самое смешное  и постыдное положение всякого  Дон Жуана — его не преследует никакая влюбленная Эльвира и  не собирается бить никакой ревнивый Мазетто; он даже не переодевается слугой, чтобы соблазнять горничную (как  в опере Моцарта); он герой до конца, но эта смесь холодной жестокости

188

с детской беспечностью производит потрясающее впечатление. Поэтому  пушкинский Гуан, несмотря на свое изящество⁴ и свои светские манеры, гораздо страшнее своих предшественников.

Обе героини, каждая по-своему, говорят об этом: Дона Анна — «Вы  сущий демон»; Лаура — «Повеса, дьявол».

Если Лаура, может быть, просто бранится, то «демон» в устах  Доны Анны точно передает впечатление, которое Дон Гуан должен был производить  по замыслу автора.

В отличие от других Дон  Жуанов, которые совершенно одинаково  относятся ко всем женщинам, у пушкинского  Гуана находятся для каждой из трех, таких разных женщин, разные слова.

Герой «Каменного гостя» так  же ругается со своим слугой, как  и Дон Жуаны Моцарта и Мольера; но, например, буффонская сцена финала оперы — обжорство слуги и  хозяина — совершенно невозможна в трагедии Пушкина.

Первоначально Пушкин хотел  подчеркнуть то обстоятельство, что  Гуан предполагает встречаться с  вдовой Командора около его памятника, но затем возмущенная реплика  Лепорелло: «Над гробом мужа... Бессовестный; не сдобровать ему!» (VII, 308, 309) показалась Пушкину слишком нравоучительной, и он предоставил читателю самому догадаться, где происходят эти встречи.

В «Каменном госте» ни в  окончательном тексте, ни в черновиках нигде ни одним словом не объяснена  причина дуэли Дон Гуана с  Командором. Это странно. Я полагаю, что причина этого необъяснимого  умолчания такова: у всех предшественников Пушкина, кроме Мольера, где, в противоположность  «Каменному гостю», Командор дан как  совершенно отвлеченная фигура, ничем  не связанная с действием, Командор гибнет, защищая честь своей дочери Доны Анны. Пушкин сделал Дону Анну не дочерью, а женой Командора, и  сам сообщает, что Гуан ее прежде никогда не видел. Прежняя причина  отпала, а придумывать новую, которая  могла бы отвлечь внимание читателя от самого главного, Пушкин не захотел. Он только подчеркивает, что Командор был убит на дуэли,

Когда за Ескурьялом⁵ мы сошлись...

(VII, 153).

а не в ночной безобразной  драке (в которой принимает участие  и Дона Анна),⁶ что не соответствовало бы характеру его Гуана.

189

Если сцена объяснения Гуана с Доной Анной и восходит к «Ричарду III» Шекспира, то ведь Ричард — законченный злодей, а  не профессиональный соблазнитель, и  действует он из соображений политических, а отнюдь не любовных, что он тут  же и разъясняет зрителям.

Этим Пушкин хотел сказать, что его Гуан может действовать  по легкомыслию как злодей, хотя он только великосветский повеса.

Второе, никем до сих пор  не отмеченное и, по-моему, более значительное восхождение к Шекспиру находится  в заключительной сцене трагедии «Каменный гость»:

Дона Анна     

...Но как могли придти 
Сюда вы; здесь узнать могли бы вас, 
И ваша смерть была бы неизбежна.

В черновике:          

узнать могли бы люди.

(VII, 169, 314).     

Juliet

How cam’st thou hither, tell me, and wherefore?.. 
And the place death, considering who thou art, 
If any of my kinsmen find thee here.

(«Romeo and Juliet, act II, sc. 1).⁷

Даже сцена приглашения  статуи, единственная совпадающая с  традицией, открывает настоящую  бездну между пушкинским Дон Гуаном и его прототипами. Неуместная шутка  моцартовского и мольеровского  Дон Жуанов, вызванная и мотивированная тем, что он прочел на памятнике оскорбительную для себя надпись,⁸ превращена Пушкиным в демоническую браваду. Вместо нелепого и традиционного приглашения статуи к себе на ужин, мы видим нечто беспримерное:

Я, командор, прошу тебя придти 
К твоей вдове,⁹ где завтра буду я, 
И стать на сто́роже в дверях. Что? будешь?                         

(VII, 162)

т. е. Гуан говорит со статуей, как счастливый соперник.

Пушкин оставил своему герою репутацию безбожника, идущую от Ateista fulminado (героя духовной драмы, которая представлялась в церквах  и монастырях).

Бессовестным, безбожным Дон Гуаном   (монах) 
Твой Дон Гуан безбожник и мерзавец   (Дон Карлос)

190

...Я вам представлен... без совести, без веры 
                                                      (сам Гуан) 
Вы, говорят, безбожный развратитель   (Дона Анна)

(VII, 141, 145, 315, 169).

Обвинения в атеизме были привычным аккомпанементом в  жизни молодого Пушкина.

Зато другую характерную  черту всех Дон Жуанов — странствия — Пушкин совершенно изгнал из своей  трагедии. Вспомним хотя бы Дон Жуана  Моцарта и знаменитую арию Лепорелло  — каталог побед (в Италии — 641, в Германии — 231, сто во Франции, 91 в Турции, а вот в Испании  — так тысяча и три). Пушкинский гранд ведет (кроме, разумеется, своей  ссылки) совершенно оседлый столичный  образ жизни в Мадриде, где  его могут узнать каждая «Гитана (было: цыганка) или пьяный музыкант» (VII, 137).¹⁰

3

Пушкинский Дон Гуан не делает и не говорит ничего такого, чего бы не сделал и не сказал современник  Пушкина, кроме необходимого для  сохранения испанского местного колорита («вынесу его под епанчою И  положу на перекрестке»; VII, 151). Точно  так же поступает Дальти, герой  «Portia» Мюссе, с трупом соперника, которого находят на другой день «le front sur le pavé» («лицом на мостовой»).

Гости Лауры (очевидно, мадридская золотая молодежь — друзья Дон  Гуана) больше похожи на членов «Зеленой лампы», ужинающих у какой-нибудь тогдашней знаменитости, вроде Колосовой, и беседующих об искусстве, чем на знатных испанцев какого бы то ни было века. Но автор «Каменного гостя» знает, что это ему совсем не опасно. Он уверен, что коротким описанием  ночи он создаст яркое и навеки неизгладимое ощущение того, что это  Испания, Мадрид, юг:

Приди — открой балкон. Как  небо тихо; 
Недвижим теплый воздух — ночь лимоном 
И лавром пахнет, яркая луна 
Блестит на синеве густой и темной...             

(VII, 148).

Гуан резвится с Лаурой, как любой петербургский повеса с актрисой, меланхолично вспоминает погубленную им Инесу, хвалит суровый  дух убитого им Командора и  соблазняет Дону Анну по всем правилам «адольфовской» светской стратегии. Однако затем случается нечто таинственное и до конца не осмысленное. Последнее  восклицание Дон Гуана, когда  о притворстве не могло быть и  речи: