Основные этапы изучения «Слова о полку Игореве»

Основные этапы  изучения «Слова о полку Игореве».

План

1. Проблема датировки  «Слова» и его подлинности.

2. Время и цель создания  «Слова о полку Игореве».

3. Проблема автора «Слова  о полку Игореве».

4. Жанровая природа «Слова  о полку Игореве».

«Слово о полку  Игореве» — самое значительное произведение литературы Киевской Руси. И в то же время это памятник исключительно сложной судьбы. Единственный дошедший до нового времени список «Слови» погиб в 1812 г., и это обстоятельство привело к тому, что не раз возникали сомнения в древности «Слова» или даже утверждения, что этот памятник всего лишь гениальная имитация под старину, произведение XVIII в., автором которого является или еще не открытый нами гений, или, напротив, известное лицо, например Иоиль Быковский, архимандрит Спасо-Ярославского монастыря.

«Слово», казалось бы, досконально  изучено, ему посвящены сотни  статей и исследований, однако ученее продолжают ставить новые вопросы, еще подлежащие разработке и требующие  дополнительных разысканий.

С одной стороны, специалисты-филологи, отечественные и зарубежные, поэты-переводчики  «Слова» и просто любители памятника  не перестают восхищаться его  художественным совершенством, а с  другой — постоянно звучат сетования  на «испорченность» текста «Слова», не иссякает поток предлагаемых поправок, дополнений или перестановок в его  тексте.

Литература о «Слове о  полку Игореве» огромна. В книгах Д. С. Лихачева анализируется идейное содержание памятника, система его образов, особенности его поэтики. На фоне культуры XII в. рассматривает «Слово» в своей книге Е. Осетров. Проблемы изучения «Слова» разнообразны, поэтому мы ограничимся лишь некоторыми вопросами, которые продолжают интенсивно изучаться именно в последние годы: о жанре «Слова», о времени его создания, об авторе «Слова». Все эти проблемы оказываются самым теснейшим образом связанными с вопросом об идейном содержании «Слова», ибо оно приобретает новые, дополнительные черты в зависимости от того, когда и для чего был написан этот памятник.

1. Проблема датировки «Слова» и его подлинности. Неверно думать, что можно глубоко понять смысл и художественные особенности древнерусского памятника, изучая его сам по себе, имея под рукой лишь словарь древнерусского языка и курс исторической грамматики. В действительности же понять древнерусский памятник можно, только обладая глубокими (а не элементарными) знаниями истории языка, палеографии, истории той эпохи, когда памятник был создан, и той, о которой он повествует, широкой начитанностью в древнерусской литературе, знаниями законов и приемов древнерусской поэтики, сведениями о методах работы древнерусских книжников. Помимо всего этого, необходимо владеть методикой научного исследования.

Можно без преувеличения  сказать, что методика современного филологического исследования памятников древнерусской литературы во многом была отработана и выверена именно на исследовании «Слова о полку Игореве», подобно тому как методика текстологического  исследования вырабатывалась в ходе изучения русского летописания.

Именно применение всей этой сложной суммы знаний и фактов в сочетании с методологической и методической вооруженностью и  позволяет исследователям с уверенностью говорить о древности (и соответственно — о подлинности) «Слова о полку Игореве».

«Слово о полку Игореве» посвящено историческому событию  — походу князя Игоря Святославича Новгород-Северского на половцев в 1185 г. События этого похода подробно изложены в южнорусской летописи (вошедшей в состав Ипатьевской летописи, старший список которой датируется первой четвертью XV в.) и значительно  короче (к тому же с рядом фактических  неточностей) в летописях Владимиро-Суздальской  Руси, отраженных в Лаврентьевской, Радзивиловской и других летописях.

Однако «Слово» - не историческая повесть. Оно не ставит своей целью подробно и последовательно охарактеризовать всю историю злосчастного похода Игоря, бедствий Руси во время ответного набега половцев, обстоятельства побега князя из половецкого плена и т. д. Цель автора иная — осмыслить происшедшие события на широком фоне русской истории двух столетий, осмыслить и вынести свое суждение о половецкой опасности, о политике князей, о понятии княжеского долга и княжеской чести в конкретной обстановке русской истории конца XII в. Совершенно справедлива известная оценка «Слова» К. Марксом, видевшим в нем «призыв русских князей к единению как раз перед нашествием собственно монгольских полчищ».

Но несмотря на свой оценочный, а не историко-описательный характер, «Слово» насыщено разнообразнейшим историческим материалом, далеко выходящим за рамки фактической канвы самих событий 1185 г. При этом в памятнике достаточно много намеков, фактов, имен, которые ставят в туник современных комментаторов, хотя, несомненно, они были понятны современникам похода. Поясним эту мысль подробнее.

В результате скрупулезных разысканий, сравнения рассеянных в  разных летописях фактов, после составления  генеалогических таблиц, — словом, после специальной исследовательской  работы исследователи смогли прокомментировать и объяснить большинство таких фактов, имен и исторических ассоциаций. Но ведь «Слово» не научный трактат, а произведение, рассчитанное на мгновенное восприятие на слух (или при чтении). Рядом с чтецом (если допустить, например, публичное чтение «Слова» в княжеском кругу) не мог же стоять ученый историограф-комментатор, по ходу чтения толкующий текст. Все эти исторические или, правильнее сказать, политические экскурсы были рассчитаны на современников, понимавших их с полуслова. Эта привязанность «Слова» к исторической обстановке XII в. — один из важнейших аргументов в пользу его древности, при этом древности в узком смысле слова, ограниченной десятилетием-двумя от событий Игорева похода. Но обратимся к примерам.

В «Слове» мы читаем: «Се  у Римъ кричать подъ саблями Половецкыми, а Володимиръ подъ ранами. Туга и тоска сыну Глъбову!». Как же поняли эту фразу первые издатели, специально комментировавшие текст «Слова»? Они воспроизвели начало фразы как: «Се Уримъ кричать...» и к слову «Урим» сделали следующее примечание: «Один из воевод или союзников князя Игоря, в сем сражении участвовавший». Про Владимира же они писали: «Кого сочинитель сей поэмы разумеет под именем сына Глебова, решительно сказать нельзя, ибо из современников сему происшествию сыновья, от князей Глебовых рожденные, были: Владимир, сын Глеба Юрьевича, княжившего в Переяславле, Ростислав, сын князя Глеба Всеславича, княжившего в Полоцке, Роман, сын князя Глеба Ростиславича, княжившего в Рязани». Достаточно, однако, внимательно прочитать летописный рассказ о событиях 1185 г., чтобы понять, что речь идет о городе Римове, захваченном Кончаком (жители его, как сказано в летописи, «вси взяти быша» в плен), и Владимире Глебовиче, который, обороняя свой Переяславль, был «язвен» тремя копьями.

Итак, автор «Слова» упомянул события, хорошо знакомые его слушателям и читателям, его современникам, а ученые-комментаторы не смогли сразу  понять смысл этой лаконичной фразы.

Автор «Слова», имея в виду поход Всеволода Большое Гнездо на волжских болгар, восклицает: «Ты бо можеши Волгу веслы раскропити...». А издатели в комментарии предположили, что речь здесь идет о Всеволоде Ольговиче, отце Святослава Киевского.

Автор «Слова» был человеком XII в. не только в своей осведомленности, но и по своему мировоззрению. Эта черта памятника подробна рассматривалась Д. С. Лихачевым; этой же точки зрения придерживается и А. Н. Робинсон, считающий, что употребление и истолкование в «Слове» понятия «Русская земля» также «служит одним из свидетельств подлинности и древности этого великого поэтического памятника».

Но, разумеется, самым надежным аргументом в пользу древности «Слова»  являются факты отражения «Слова»  в памятниках древнерусской письменности.

«Слово» отразилось в приписке 1307 г. на рукописи «Апостола», в Степенной  книге, в поздних переделках «Повести об Акире Премудром» и в одной из редакций «Сказания о битве новгородцев с суздальцами». Однако решающим являются соотношения «Слова» и «Задонщины» — памятника, воспевающего победу русских над Мамаем в Куликовской битве в 1380 г. О том, когда была создана «Задонщина» — непосредственно после битвы или несколько десятилетий спустя, идут споры, но для нас достаточен тот бесспорный факт, что старший из сохранившихся ее списков датируется концом XV в., и, следовательно, раз «Слово» явилось источником «Задонщины», то оно не могло быть написано позднее этого времени.

На несомненное сходство «Задонщины» со «Словом» обратили внимание еще в середине XIX в., как только были обнаружены первые ее списки. Находка «Задонщины» сразу же показала всю несостоятельность рассуждений о позднем происхождении «Слова». Однако французский ученый Луи Леже выдвинул гипотезу, что все могло произойти и иначе: на основании «Задонщины» неизвестный автор мог создать «Слово о полку Игореве». Поэтому встал вопрос о соотношении этих двух памятников: какой же из них был объектом подражания?

У этой проблемы есть по крайней мере две стороны. Во-первых, если допустить вторичность «Слова», то окажется, что кто-то, обнаружив список «Задонщины», повествующей о победе Дмитрия Донского над татарами, решил скрыть находку этого патриотического памятника и использовать его лишь как материал для создания рассказа о поражении малоизвестного удельного князя в борьбе с половцами. Уже этот факт скептикам объяснить трудно. Но это еще не все. Почему на основании «Задонщины» была создана повесть именно о походе Игоря, а не о каком-либо ином, победоносном походе русских князей? «Задонщину» с летописным рассказом о походе Игоря связывает одна единственная фактическая нить — в «Задонщине» упомянута река Каяла (причем упомянута лишь в одном из шести известных нам списков — списке Ундольского). Итак, путь должен был быть таким: получив в свое распоряжение список с упоминанием Каялы (но не список Ундольского, а список, наиболее близкий к авторскому тексту «Задонщины» и ныне утраченный), мнимый автор «Слова» должен был обнаружить единственное упоминание той же реки в летописи: название Каялы встречается только в одной летописи (Ипатьевской), открытой для науки лишь в 1808 г. Причем автор «Задонщины» сделал все возможное, чтобы запутать своего подражателя XVIII в. : во всех списках ее читается: «Те бо [татары] на реке на Каяле одолеша род Афетов [русские считались потомками библейского персонажа, сына Ноя Иафета]. И оттоля Русская земля седит невесела, а от Калатьския рати до Мамаева побоища тугою и печалью покрышася...» и далее: «А от Калатьские рати до Мамаева побоища 170 лет». В других списках говорится — 160 лет, но все равно очевидно, что речь в «Задонщине» идет о битве на Калке, состоявшейся в 1223 г. (расчет лет немного не точен). Значит, мнимый автор «Слова» в XVIII в. должен был пренебречь указанием своего источника и искать в летописи вовсе не описание битвы на Калке, а событие, происшедшее за тридцать восемь лет до этого, — битву на Каяле.

Но, пожалуй, решающим оказывается  другой факт, явление, которое можно  назвать инерцией подражания. Суть его в следующем. «Задонщина», подражая «Слову», очень часто использовала те или иные фразы и образы «Слова», входя в противоречие с логикой  и даже смыслом собственного сюжета и текста.

Приведем лишь три примера.

Вспомним начало «Слова»: «Не лъпо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестии о пълку Игореве, Игоря Святъславлича?». В «Задонщине» (по списку Ундольского) сходно: «Лудчи бо нам, брате, начати поведати иными словесы о [в рукописи «от»] похвальных сих и о нынешных повестех о полку [в рукописи «похвалу», в другом списке «от полку»] великого князя Дмитрея Ивановича...» Разве не чувствуется перекличка «Задонщины» со своим «оригиналом»? В «Слове — «не лепо ли», в «Задонщине» — «лудчи», в «Слове» — «старыми словесы», в «Задонщине» — «иными», «трудных повестий» — «о похвальных и о нынешних повестях». Без сравнения со «Словом» начало «Задонщины» окажется непонятным, своего рода «темным местом».

Другой пример. В «Слове»  описываются сборы в поход. «Трубы трубять въ Новеграде, стоять стязи въ Путивле». В «Задонщине», в контексте, параллельном «Слову», говорится: «трубы трубят на Коломне... стоят стязи у Дону у великого на брези» (по списку Исторического музея; Музейское собр., № 2060). Почему стязи стоят у Дона, когда описываются сборы русского войска в Москве? Непонятно, если не видеть здесь результат механического подражания «Слову».

И еще один, не менее эффектный  пример. В «Задонщине» приводится плач жен русских воинов на «заборолах» Москвы, а затем плач жен в Коломне, в котором, в частности, есть обращение к великому князю с призывом запрудить Днепр и вычерпать шлемами Дон. Между этими двумя плачами помещена странная фраза, которая лучше всего читается в списке Музейского собрания, № 3045, по которому и приведены два интересующих нас фрагмента: «А уже диво кличет под саблями татарьскими, а тем рускым богатырем под ранами». Далее следует плач коломенских жен и обращение: «Можеши ли тамо, господине княз великий, веслы Непру запрудити, а Дон шоломы вычерпати...» Здесь весьма неожиданно упомянут Днепр, но обратим внимание также на последовательность фрагментов и сравним их с текстом «Слова». Там, в обращении к князьям, читается следующий текст (интересующие нас места выделены курсивом):

«Се у Римъ кричать подъ саблями Половецкими, а Володимиръ подъ ранами. Туга и тоска сыну Глебову!»

Великыи княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетети издалеча, отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти».

Последовательность эпизодов в «Слове» совершенно логична, а автор «Задонщины», завершив плач московских жен упоминанием о том, что «сподоша руские удальци з борзых коней», использовал также образ «Слова» о ранении Владимира Переяславского и под влиянием последующего текста добавил еще один плач — коломенских жен, куда и вставил обращение к Дмитрию Ивановичу, основанное на призыве «Слова» к Всеволоду Большое Гнездо.