Лев Шестов про Льва Толстого. Моральная оценка творчества

Гр. Толстой утверждает, что он нашел способ исцелить человечество от всех общественных недугов: "Это будет тогда (т. е. все люди тогда начнут жить по принципам гр. Толстого), что будет очень очень скоро, когда люди нашего круга, а за ними все огромное большинство людей, не будут считать, что стыдно идти в личных сапогах в гости, а не стыдно идти в калошах мимо людей, у которых нет никакой обуви; что стыдно не знать по-французски или последней новости, а не стыдно есть хлеб и не знать, как его ставят; что стыдно не иметь крахмальной рубашки и чистого платья, а не стыдно ходить в чистом платье, выказывая тем свою праздность; что стыдно иметь грязные руки, а не стыдно не иметь руки с мозолями, Все это будет тогда, когда этого будет требовать общественное мнение"...

 

 

III

 

Для обозначения происшедшей в творчестве гр. Толстого перемены говорят, что он от художественной деятельности перешел к философии; об этом очень жалеют, ибо предполагается, что гр. Толстой, будучи отличным, гениальным художником, как мыслитель, философ - очень плох. Доказательством и, по-видимому, очень решительным в пользу такого предположения, является послесловие к "Войне и миру". Послесловие написано не хорошо. По-видимому, послесловие плохо не от того, что гр. Толстой не владеет циркулем и линейкой, а от того, что циркуль и линейка непригодны для выполнения задачи. Отняв у себя право пользоваться красками, гр. Толстой этим самым обрек себя на непроизводительную работу, ибо смысл всей философии "Войны и мира" в том заключается, что человеческая жизнь находится за пределами, поставляемыми нам всею совокупностью имеющихся в языке отвлеченных слов. Несомненно, что попытка гр. Толстого пояснить "Войну и мир" посредством добавочных рассуждений могла только испортить дело. Он первой частью своего эпилога закончил все, что имел сказать: вся его философия в четырех томах этого романа вылилась с такой ясностью и полнотой, дальше которых он не мог уже идти. Князь Андрей, Пьер, Наташа, старик Болконский, княжна Марья, Ростовы, Берг, Долохов, Каратаев, Кутузов, - всех не перечесть - разве они нам не рассказали все, что видел и как видел в жизни гр. Толстой? Разве пребывание в плену Пьера, старческая прозорливость Кутузова, трагическая смерть князя Андрея, огорчения и радости Наташи, резиньяция Каратаева, стойкость русских солдат, непритязательное, тихое геройство безвестных офицеров, массовое бегство жителей из городов - разве все это, с такой законченностью и яркостью изображенное гр. Толстым, не включает в себя "вопросы" о свободе воли, о Боге, нравственности, историческом законе? Не только включает, само собою разумеется, но более того, обо всем этом нельзя иначе говорить, как в форме художественного произведения. Всякий другой способ обязательно поведет к тому, образцом чего является послесловие. Гр. Толстой в "Войне и мире" философ в лучшем и благороднейшем смысле этого слова, ибо он говорит о жизни, изображает жизнь со всех наиболее загадочных и таинственных сторон ее. Если послесловие ему не удалось - то только потому, что он искал недостижимого.

Сказать про гр. Толстого, что он - не философ, значит отнять у  философии одного из виднейших ее деятелей. Вся творческая деятельность его была вызвана потребностью понять жизнь, т. е. той именно потребностью, которая вызвала к существованию  философию. Собственно же философия  должна начинаться там, где возникают  вопросы о месте и назначении человека в мире, о его правах и роли во вселенной и т. д., т. е. именно те вопросы, которым посвящена "Война и мир".

"Война и мир" - истинно  философское произведение; в ней  граф Толстой допрашивает природу  за каждого человека, в ней  преобладает еще гомеровская  или шекспировская "наивность", т. е. нежелание воздавать людям  за добро и зло, сознание, что  ответственность за человеческую  жизнь нужно искать выше, вне  нас. Только в отношении к  Наполеону не выдержан общий  тон, характеризующий "Войну и мир". Наполеон для гр. Толстого с начала до конца остается врагом - и врагом, нравственно виноватым. И не за те бедствия, которые он причинил России и Европе: это ему прощается. Гр. Толстого возмущает только притязательность императора, его уверенность, что он в течение 15 лет делал историю. Еще с Соней гр. Толстой не может примириться за ее постылое житье: в то время постылые, ни себе, ни другим не нужные люди смущали его бессмысленным своим существованием. Но затем - он никого не хочет и не находит нужным винить. Когда Наташа говорит Пьеру, что желала бы только пережить все сначала (смерть князя Андрея) и "больше ничего", Пьер с жаром перебивает ее: "Неправда, неправда, закричал он. Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже". Так тогда разрешал гр. Толстой навязчивые вопросы совести, эти вечные "виноват", которые загораживали путь его лучшим героям. "Я жив и хочу жить" - было тогда ответом, пред которым смирялись даже такие щекотливые затруднения, как то, что Наташа была невестой друга Пьера, и что этот друг умер всего несколько месяцев назад на ее руках. И всякий, кто жил, как бы он ни жил, даже безнравственно, пошло, грубо, не вызывал негодования гр. Толстого. К Бергу, Друбецкому, князю Василию он относится с добродушной, веселой насмешкой; к злодею Долохову и крепостнику старику Болконскому - с уважением; к Элен - как к superbe animal и почти так же к ее, во всем на нее похожему, брату Анатолю. Все живое живет по-своему и имеет право на жизнь. Одни - лучше; другие - хуже; одни - маленькие; другие - крупные люди; но клеймить, отлучать от Бога никого не нужно. Спорить нужно только с Наполеонами, желающими отнять у нас человеческое достоинство, да с Сонями, так неудачно втирающимися своими безрезультатными добродетелями в богатую и полную жизнь.

 

 

 

 

 

 

 

 

IV

 

Книга "Что такое искусство" построена на том, что если бы гр. Толстой под добром и теперь, как  в былые времена, понимал совокупность всего, чем живет человек - такое  определение могло бы иметь не только полемическое значение. Но и  тогда оно было бы неправильным и  никоим образом не могло бы быть принятым. Из Библии мы знаем, что Бог  создал человека по своему образу и  подобию, в Евангелии Бог называется нашим Небесным отцом. Но нигде в  этих книгах не сказано, что добро - есть Бог. Гр. Толстой, однако, идет еще  дальше. Он утверждает: "Религиозное  сознание нашего времени в самом  общем приложении его есть сознание того, что наше благо, и материальное, и духовное, и отдельное, и общее, и временное, и вечное, заключается  в братской жизни всех людей, в  любовном единении нашем меж собой". Цель этого определения - тоже чисто  полемическая, ибо оно дает право  гр. Толстому клеймить всех тех, которые  смеют думать, что, помимо братского  единения есть еще блага в жизни, и тем более тех, которые во взаимной любви видят не цель, а  только следствие более тесного  сближения людей. Гр. Толстому нужно  такое определение, которое давало бы ему право требовать от людей  любви к ближним как исполнения их долга. Это дает повод ему негодовать, возмущаться, проповедовать - независимо от того, принесет ли все это хоть какую-нибудь пользу тем бедным, тому народу, от имени которых говорится.

Гр. Толстой знает, что  не может помочь бедным и обездоленным, и что в этом смысле его проповедь  обязательно будет гласом вопиющего  в пустыне. Если он все-таки говорит - то лишь ради небольшой кучки слушающих  его интеллигентов, которые тоже ничего или почти ничего не могут  сделать, но у которых совесть  при чтении толстовских статей всегда заводит свою унылую и бесцельную песню.

Они, эти интеллигенты, читают Шекспира и Данте, слушают Бетховена  и Вагнера, смотрят картины знаменитых художников. Им, конечно, это нужно - и как еще нужно! Но гр. Толстой  этого не желает. Ступайте к ближним  и любите их. Это - ваш долг. В этом должно быть ваше высшее благо. Те же произведения искусства, которые вы чтите, не только не хороши, но прямо дурны и безнравственны. Ради них грабят народ, и они ничего о братской любви не говорят. Следовательно, их нужно бросить.

Такова основная мысль "Что  такое искусство" и таковы, как  мне представляется, действительные мотивы толстовской проповеди "добра".

Интересно не то, о чем гр. Толстой говорит со своими учениками, а как он говорит с самим собой; важны не формальные "обоснования" его "правоты", а тот источник, из которого вытекла его проповедь, его ожесточенная ненависть к культурным классам, к искусству, к науке. Не вера и христианство привели гр. Толстого к его отрицанию; о вере - у него нигде нет ни слова. Бог умышленно подменивается добром, а добро - братской любовью людей. Такая вера не исключает, вообще говоря, совершенного атеизма, совершенного безверия и ведет обязательно к стремлению уничтожать, душить, давить других людей во имя какого-либо принципа, который выставляется обязательным, хотя сам по себе он в большей или меньшей мере чужд и ненужен ни его защитнику, ни людям. Той любви и сострадания, о которых гр. Толстой все время говорит, у него нет и не может быть, как мы видели из многочисленных цитат, взятых из его сочинений. Не потому, что он менее "хороший человек", чем все те, которые любят и сострадают в жизни и книгах, что он "черствый, бессердечный, стальной" человек, как говорят поклонники Диккенса и Тургенева. Несомненно, что у гр. Толстого не меньше любви к людям, чем у Диккенса или Тургенева, и что он умеет отозваться на несчастие ближнего. Разница лишь в том, что эти "отзывания" для него не конец, как для других, а начало. Разница лишь в том, что ему мало отозваться на нужду и бросить подачку бедному - хотя он и говорит о приятности давания и возводит милосердие в принцип. Но это происходит именно потому, что он слишком хорошо понимает, как мало может помочь давание, ищет большего - и не находит и пускается в проповедь, ради которой уничтожает Анну Каренину, Вронского, Кознышева, всю интеллигенцию, искусство, науку...

 

 

Итог

Творчество Льва Толстого в интерпретации Шестова – это чрезвычайно обширная и богатая на открытия тема для современного историка философии. Отношение к нему  у Шестова было двойственным и однозначно критическим из-за так называемого пророческого пафоса, столь явно присущего  Толстому. Однако же Шестову близок не пророчествующий, а сомневающийся и страдающий Толстой. Именно тогда, когда Толстой или Достоевский начинают пророчествовать, Шестов нападает на них со всей присущей ему силой сарказма и непочтительного отношения к авторитетам: «…Толстому его дарование не изменило до сих пор, но Толстой прежде всего моралист, – пишет Шестов в "Началах и концах". – Для него сейчас, как и в молодости, власть над людьми дороже всего и кажется обаятельнее всех прочих благ мира. Он всё ещё продолжает приказывать, требовать и хочет, чтоб ему во что бы то ни стало повиновались. Можно и даже должно, пожалуй, с вниманием и уважением относиться к этой особенности толстовской натуры. Ведь не один Толстой, а многие царственные отшельники мысли до конца своей жизни предъявляли к человечеству безусловные требования подчинения» .

 Источник морализаторства  Толстого Шестов видит в его  боязни жизни и недоверии к  ней. В русской литературе он первым начал открыто морализировать; например, в любви как таковой, не имеющей своей целью основание семьи, он видел соблазн, грех, искушение и великую опасность, от которой нужно бежать или в земли далёкие – к башкирам, татарам и т. д. – или в мораль. Всё, что не приемлет Шестов в великом писателе, – это его требовательное стремление сделать своё миросозерцание общеобязательным, хотя и ввиду благого желания осчастливить род людской. Шестов пишет о бесполезности всяческих попыток осуществить эту задачу в ключе Достоевского, используя его знаменитый образ фиги в кармане. В данном контексте эта фига психологическая, фигуральная: «Теперь он (Толстой – В. Л.) раздражает преимущественно тем, что, не умея облегчить ближних, он требует, чтобы ближние считали себя или по крайней мере притворялись получившими облегчение, даже осчастливленными им. На это мало кто соглашается: с какой стати добровольно отказываться от своих прав? Ведь право браниться и проклинать судьбу – хоть и не Бог знает какое большое, но всё-таки право…» . Да, собственно, и в самом Толстом, и в Достоевском читателя, по утверждению Шестова, интересуют не столько их добродетели, сколько их пороки, ставшие, как и в случае с Пушкиным, источником их творчества: «Порок награждается Аполлоном…».

  Лев  Шестов  рассматривал  творчество  Л.  Толстого ,   стремясь

разрешить проблему соотношения  философии, искусства и  жизни.  Эта  проблема

раскрывается в аспекте  самоопределения философии в  культуре,  взаимовлияния

и трагического  противостояния  философии,  религии  и  морали.  Лев  Шестов

критически относился  к идее Льва Толстого о том, что  искусство должно  стать

проповедью и отвечать двум основным  условиям:  во-первых,  писатель  должен

писать так, чтобы все  могли понимать его, а во-вторых,  он  должен  говорить

не обо всем, что его  занимает, а лишь о  тех  вещах,  которые  возбуждают  в

людях добрые чувства. В конечном итоге эволюция взглядов привела  Толстого  к

проповеди, и  как  проповедника  Шестов  представляет  его  в  виде  пророка

Ветхого Завета, который  не убеждает людей, а старается их запугать.