Лев Шестов про Льва Толстого. Моральная оценка творчества

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ, МОЛОДЕЖИ И СПОРТА УКРАИНЫ 
Днепропетровский национальный университет им. Олеся Гончара

 

 

 

 

Реферат на тему

«Лев Шестов про Льва Толстого. Моральная оценка творчества»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Выполнила: студентка группы ММ 10-3

механико-математического факультета

                                                                                         Зморович Любовь Владимировна

 

 

 

 

 

 

 

Г. Днепропетровск 2012 год.

Лев Шестов(1866—1938)

Биография

 

Лев Шестов (1866–1938), русский философ, литературовед. Настоящее имя – Лев Исаакович Шварцман. Родился в Киеве в семье коммерсанта 31 января 1866. В 1884 поступил на математический факультет Московского университета, через год перешел на юридический факультет. Был исключен из университета за участие в политических выступлениях студентов. Завершил образование на юридическом факультете Киевского университета (1889). В дальнейшем Шестов ушел в мир литературной критики и философской эссеистики, и выбор этот оказался окончательным. Он участвовал в Религиозно-философских собраниях в Петербурге, поддерживал отношения (из-за границы - ред.) с ведущими представителями российского религиозно-философского движения начала века – с Д.С.Мережковским, С.Н.Булгаковым, В.В.Розановым, М.О.Гершензоном и др. Особенно близкие отношения связывали его с Н.А.Бердяевым.

Его   философия   не вписывается в рамки какого-либо из существовавших в начале  нашего  столетия направлений.   Шестов   создал   свой  собственный,   неповторимый         стиль философствования — сложное  сочетание  литературоведческого  (или  историко- философского) исследования творчества того или иного писателя или  мыслителя и авторских размышлений по поводу,  часто  отклоняющихся  от  первоначальной темы и порой облеченных в парадоксальную форму. Шестов  не  создал  стройной

системы идей — он был  принципиальным  противником  всякой  систематичности, считая, что последовательность и  логическая  законченность  убивают  мысль.

Самую суть философских воззрений  Шестова  отражают  слова,  сказанные  им  в

письме  Н.А.Бердяеву:  «Ничто  не  приносит  миру  столько   вражды,   самой

ожесточенной, сколько идея единства». Это письмо было написано в марте  1924

г., и его автор, очевидно, имел в виду прежде всего трагические  последствия

Октябрьской революции в  России — утверждение там  большевистского  режима  с

его нетерпимостью к инакомыслию, с его стремлением навязать  всему  обществу

культ «единственно верного  учения».

В это  же  время  (начиная  с  октября  1922  г.)  в  Италии  упрочивался

фашистский  режим,  о  чем  также  не  мог  не  задумываться  философ.   Его

творчество  можно   считать   страстным   протестом   против   любой   формы

тоталитаризма, против любой  идеологии, рассматривающей человека  как  винтик

государственной машины, как  малозначащий  элемент  некоего  целого.  Поэтому

философия Шестова не потеряла своей актуальности и по  сей  день  —  ведь  и

ныне в России немало охотников  «навести порядок», отменить и так  не  всегда

реализуемые демократические  свободы, поставить  государство  выше  отдельной

личности.

Сам Л.Шестов считал свою философию  экзистенциальной (от латинского  слова

existentia — существование).  В  центре  ее  стоит  существование   одинокого

человеческого Я, не желающего  сливаться  с  единым,  стремящегося  отстоять

свое  право  на   индивидуальность,   на   уникальное   личностное   видение

окружающего мира. Свобода  личности  —  внутренняя  и  внешняя,  духовная  и

политическая — полагалась  философом  в  качестве  высшей  ценности,  основы

подлинного существования. Религиозная вера в его  творчестве  выступает  как

высшая степень освобождения человека от власти  «самоочевидных  истин»,  как

прорыв в область абсолютной свободы. Еще раз вспомним его  слова:  «Ничто  не

приносит миру столько  вражды, самой ожесточенной, сколько  идея единства».

В 1898 выходит первая книга  Шестова – Шекспир и его  критик Брандес. Важной вехой в творческой биографии Шестова стали его  книги Добро и зло в учении гр. Толстого и Фр.Ницше (1900), Достоевский  и Ницше: Философия трагедии (1903) и Апофеоз беспочвенности (1905).

 

 

«Добро в учении гр. Толстого»

I

15 лет тому назад появилась  в печати статья гр. Толстого, называемая "Мысли, вызванные  переписью в Москве" — и  в ней уже основные положения  "Что такое искусство" были  высказаны вполне. Та душевная  буря, которая оторвала гр. Толстого  от русской интеллигенции и  унесла его к иным берегам,  где он научился говорить странные  и чуждые нам слова, — дело  давно минувших дней. "Что такое  искусство" — лишь заключительное  слово длинной проповеди, начатой  много лет тому назад. Я говорю "проповеди", ибо все произведения  последних годов гр. Толстого, даже  художественные, имеют исключительную  задачу: сделать выработанное им  мировоззрение обязательным для  всех людей. Такое стремление  уже резко проявилось в "Анне  Карениной". Эпиграфом к ней  служит евангельский стих: "Мне  отмщение и Аз воздам".

Уже в этом романе гр. Толстой  не только изображает человеческую жизнь, но судит людей. И судит не так, как должен судить беспристрастный, спокойный судья, не ведающий жалости, но не знающий и гнева, а как  человек, глубоко и страстно заинтересованный в исходе разбираемого им процесса.

Все действующие лица "Анны Карениной" разделены на две категории. Одни следуют правилу, правилам и  вместе с Левиным идут к благу, к спасению; другие следуют своим  желаниям, нарушают правила и, по мере смелости и решимости своих действий, подпадают более или менее  жестокому наказанию. Кому многое дано, с того много и взыщется. Анна — наиболее даровитая, ее ждет крайний  позор. Другие страдают меньше — пока. Нужно думать, что если бы граф Толстой  довел в "Анне Карениной" до конца  жизни всех своих героев, то всем было бы воздано по соответствию с  тем, насколько и как они нарушали "правила".

Но еще в "Анне Карениной" антипатия гр. Толстого к людям, посвятившим  себя служению добру, проявляется со всей силой. Какой жалкой изображена там Варенька с ее бедными, больными и ее безропотной жизнью при госпоже Шталь! И с каким отвращением вспоминает Кити о своих попытках служения добру и свою встречу с Варенькой заграницей. Наконец, главный герой романа, alter ego автора (даже фамилия его произведена от имени гр. Толстого: Лев — Левин) — тот прямо заявляет, что сознательное служение добру — есть ненужная ложь.

Откуда же взялся этот "смысл  добра"? Отчего добро пришло благословить Левина, а не других действующих  лиц романа? Отчего Анна погибает и  заслуженно, Вронский — обращается в развалину, Кознышев — влачит призрачное существование, а Левин мало того, что пользуется всеми благами  жизни, еще приобретает право  на глубокий душевный мир — прерогативу  немногих и исключительных людей? Почему судьба так несправедливо оделила  Левина и так жестоко обидела  Анну? Для Толстого несправедливость судьбы — основной принцип человеческой жизни, столь очевидно вытекающий из закона естественного развития, что  ему и удивляться не приходится. В романе "Анна Каренина" он не описывает жизнь, а допрашивает  ее, требует от нее ответа. Его  художественное творчество пробуждается лишь потребностью разрешить мучающие его вопросы. Оттого все его произведения, и малые и большие, и "Война и Мир", и "Смерть Ивана Ильича", и публицистические статьи имеют характер совершенной законченности. Гр. Толстой предстает перед публикой всегда с ответами и ответами, данными в такой определенной форме, которая вполне удовлетворяет наиболее требовательного и строгого в этом смысле человека. И это, конечно, не случайность, не может быть случайностью. В этом — основная черта творчества гр. Толстого. Вся та огромная внутренняя работа, которая понадобилась для создания "Анны Карениной" или "Войны и Мира", была вызвана назревшей до крайней степени потребностью понять себя и окружающую жизнь, отбиться от преследующих сомнений и найти для себя  прочную почву. Он ищет могучего, всесильного союзника, чтоб его именем говорить о своих правах. Вся сила гения гр. Толстого направлена к тому, чтоб отыскать этого союзника и переманить его на свою сторону. Лгать, притворяться, придумывать ложные факты — гр. Толстой не хочет и не может. Он пишет не для других, а для себя. Поэтому-то он не только не прибавляет своему Левину ни одного не принадлежащего ему качества, но и честно и откровенно изображает все его недостатки и смешные стороны. "Таков Левин, — говорит нам гр. Толстой, — и преувеличенно ревнивый, и эгоист, бегущий общественных дел, и неловкий, неотесанный бирюк — и тем не менее добро с ним, его жизнь имеет определенный смысл добра". Он не только устроил свою жизнь сообразно своим потребностям и желаниям, но он верно угадал, куда идти, что делать для того, чтобы добро было на его стороне. А "добро" — это и есть та могучая сила, которая делает Левина великаном в сравнении с другими людьми, ибо сильнее добра — нет ничего. И в момент появления "Анны Карениной" вы могли в чем угодно убедить гр. Толстого, только не в том, что добро не за Левина. Мало того, что за Левина — оно против всех, кто думает, чувствует и живет не по-левински; оно против Кознышева, Вронского, против Анны, и оно им отмстит, оно их накажет, как бы временно они ни торжествовали свою победу над Левиным. Левин словно плуг врезался в землю. Та сила, которая нужна была гр. Толстому — найдена и на его стороне. Гр. Толстой никого из жертв своих не жалеет. Вы нигде не услышите у него мягких нот сострадания. Его читатели упрекают его в холодности, в бесчувственности, в черствости. Вести Анну Каренину под поезд и ни разу не вздохнуть! Следить за агонией Ивана Ильича — и не пролить ни одной слезы! Это кажется до того непонятным и возмутительным многим читателям, что они готовы даже отрицать художественный гений за гр. Толстым. По их мнению, тот не может называться великим художником, кто не проявляет достаточно сочувствия к страданиям ближнего. Они хотят быть сострадательными, потому что сострадание — это все, что они могут дать от себя обиженным судьбой людям. Жалея несчастных, проливая слезы над погибающими — они успокаивают вечно тревожащие их упреки совести. У графа же Толстого нет и следа такого мягкосердечия.

Русская публика с ужасом услыхала весть о нарождении в  Европе нового направления — ницшеанства, вождь которого проповедовал беспощадную  суровость к слабым и несчастным. "Что слабо — то нужно еще  толкнуть". В связи с этим и, не смотря ни на что, читающая публика видела в Толстом естественного защитника "добра" и противника Ницше. Граф Толстой и Ницше взаимно исключают друг друга. Более того, даже оба учителя считали один другого своей противоположностью. Ницше, говоря о "толстовском сострадании", полагает, что указывает на нечто, ему самому совершенно чуждое. О гр. Толстом и говорить нечего: его последнее произведение "Что такое искусство" имеет своей единственной целью отповедь ницшеанству.

 

II

 

Когда он приехал в Москву перед переписью, это уже, по-видимому, не был тот гр. Толстой, который  недавно напечатал в "Русском  Вестнике" большой роман с мировоззрением столь ясным и определенным. Это  был хотя уже и не молодой человек  — ему уже было тогда за 50 лет, хотя и прославленный всеми писатель, в котором прежде всего поражали твердость и смелость убеждений, но на самом деле это был человек, весь преисполненный сомнений, знавший  только одно — что то, что у  него есть — ничего уже не стоит, и что нужно искать другого. Как  ни странно звучит это, но ужасы, открытые им при обхождении московских приютов  для бездомных и бедных людей, были для него почти счастливой находкой. "И прежде, — рассказывает он, — чуждая мне и странная городская  жизнь теперь опротивела мне так, что все радости роскошной  жизни, которые прежде мне казались радостями, стали для меня мучением. И как я ни старался найти в  своей душе хоть какие-нибудь оправдания нашей жизни, я не мог без раздражения  видеть ни своей, ни чужой гостиной, ни чисто, барски накрытого стола, ни экипажа, сытого кучера и лошадей, ни магазинов, театров, собраний. Я не мог  видеть рядом с этим голодных, холодных и униженных жителей Ляпинского дома". Такое противоположение роскоши  и обеспеченности собственной жизни  с нуждой, ляпинской нуждой —  действительно может и должно вызвать в человеке, никогда не открывавшем глаз своих на несчастие  ближнего, сильную реакцию. Но гр. Толстой  не был новичком в этом деле. Автор "Войны и Мира", так мастерски  нарисовавший нам все ужасы 12-го года, видевший пред собой тысячи смертей  и убийств, самые страшные и отвратительные проявления человеческой жестокости и  низости и вышедший твердым из жизненных испытаний, не мог смутиться  зрелищем нужды. Сначала, передает он, его до такой степени поразила обстановка и условия жизни обитателей ночлежных домов, что он не мог говорить об этом без слез и злобы: "Я, сам не замечая того, со слезами в голосе кричал и махал руками на своего приятеля. Я кричал: "Так нельзя жить, нельзя так жить, нельзя". Но потом все ему, по его словам, стали говорить, что он волнуется так не потому, что виденное им зрелище столь ужасно, а лишь потому, что он сам очень "добрый и хороший человек". И эти разговоры убедили его. "Я, — говорит он, — охотно поверил этому. И не успел оглянуться, как вместо чувства упрека и раскаяния, которое я испытал сначала, во мне уже было чувство довольства своей добродетелью и желание высказать людям". После переписи гр. Толстой, записав всех наиболее нуждающихся, решил заняться благотворительностью. Те из его знакомых, которые обещали ему свое содействие, денег ему не дали. Тем не менее, он своих бедных обходил некоторое время и кой-кому помог. В один из своих обходов он наткнулся на голодную, не евшую два дня женщину. На его вопрос, кто она, ему ответили: "Была распутная, теперь никто не берет, так и неоткуда взять". Я не стану передавать подробностей этой ужасной сцены. Женщина точно ничего не ела два дня. Но вот заключение рассказа гр. Толстого: "Я дал ей рубль и помню, что очень был рад, что другие видели это". Неужели это правда? Неужели правда, что гр. Толстой "очень был рад, что другие видели это"? Не верить нельзя: дальше он, словно желая рассеять могущие возникнуть по этому поводу сомнения, говорит: "Мне так было приятно давать, что я, не разбирая нужно или не нужно давать, дал и старушке".

Гр. Толстой бросил московских бедных, потому что, как он подробно объясняет, им нельзя было помочь. Он кой-кому из них давал деньги — и раз, и два, и три раза, и давал столько, сколько, по их собственным расчетам, нужно было, чтобы стать на ноги — но все это ни к чему не повело. Ни одного из них гр. Толстому не удалось спасти. Тогда он уехал в свою деревню, чтоб на досуге разобраться в своих впечатлениях и найти выход из тяжелого положения. А положение, действительно, было ужасно. Слова, которыми определял гр.Толстой свое настроение: "Так нельзя жить", показывают нам, если его рассказы о московской бедноте и не произвели на нас должного впечатления, как он сам отнесся к обнажившимся перед ним язам столичной жизни. И точно, как может такой человек, как гр. Толстой жить, если наряду с ним существуют обитатели ночлежных домов? Хорошо тем, которые никогда не открывали глаза на эти ужасы. Но как быть тому, кто их видел, кто их не может забыть, не хочет, не должен забыть? Можно их помнить?

Ответом на эти вопросы  послужат для нас результаты, к  которым пришел в своей деревне  гр. Толстой. Их знают все, и подробно говорить о них не приходится. Он решил, что вся беда наша в том, что мы, интеллигентные и достаточные  люди, собирающиеся помогать несчастным беднякам из ляпинского и иных домов, — что мы сами недостаточно нравственны  для такого дела, и что прежде чем исцелять других, нам нужно  исцелиться самим. Деньгами ничего сделать  нельзя, ибо эти бедняки не в  деньгах нуждаются. Их нужно научить  работать, ценить и любить труд —  тот труд, которым приобретаются  средства к существованию. А как  же можем мы научить их этому, когда  мы сами ничего не делаем? Следовательно, прежде всего нужно нам о самих  себе подумать, исправиться, тогда все  остальное само собою устроится. Тогда мы можем словом и делом  учить, а не только словом, которому наши дела противоречат; и затем, мы, отказавшись от права на чужой  труд, этим самым перестанем отнимать у других те средства, которые им необходимы, а нам служат для роскоши. И гр. Толстой, сбросивши с себя европейское платье, оделся по-мужицки, стал сам для себя топить печь, убирать  комнату, пахать, сеять и т. д. "И  тут-то, придя к этому сознанию и практическому выводу, — говорит  он, — я был вознагражден вполне за то, что не заробел перед выводами разума и пошел туда, куда они вели меня". 
      В чем же оказалась награда? В том, что ляпинские жители стали иными, что их судьба стала менее ужасной? Нет, само собою разумеется; ляпинцы забыты: лучше стал сам гр. Толстой. Оказалось, объясняет он, что, "отдав на физический труд восемь часов, ту половину дня, которую я прежде проводил в тяжелых усилиях борьбы со скукой, у меня оставалось еще 8 часов..., оказалось, что физический труд не только не исключает возможности умственной деятельности, не только улучшает ее достоинство, но поощряет ее". И далее он говорит: "Чем напряженнее был труд, чем больше он приближался к считающемуся самым грубым земледельческому труду, тем больше я приобретал наслаждений, знаний и приходил тем более в тесное и любовное общение с людьми и тем более получал счастья жизни".