Его живот под белой
рубашкой сотрясался от смеха. Глядя на
солнечные пятна, движущиеся по этой рубашке,
я вдруг почувствовал себя счастливым.
Жизнь моя так же измята и морщиниста,
как эта белая ткань. Но ткань сияет на
солнце, несмотря на морщины! Может быть,
и я?..»
«Я замолчал. И тут
же в душе всколыхнулась ярость. За все
время нашего знакомства Цурукава ни разу
не посмеялся над моим заиканием.
- Почему?.. - потребовал
я у него ответа. Ведь я уже
говорил, что насмешки и презрение
нравятся мне куда больше, чем
сочувствие.
Лицо Цурукава озарилось
невыразимо нежной улыбкой. И он сказал:
- Знаешь, я не
из тех, кто обращает на такие
вещи внимание.
Я был сражен. Мне,
выросшему в окружении грубых деревенских
мальчишек, была неведома подобная душевная
чуткость. Доброта Цурукава открыла мне,
что, даже лишенный заикания, я все равно
останусь самим собой. Я ощутил себя обнаженным,
беззащитным, и неизъяснимое наслаждение
переполнило мою душу. Длинные ресницы,
обрамлявшие глаза моего приятеля, отфильтровывали
заикание и принимали меня таким, каков
я был. А ведь до сих пор мной владело странное
убеждение, будто человек, игнорирующий
мое заикание, тем самым отвергает все
мое существо»
«Да-да, временами
Цурукава представлялся мне алхимиком,
способным превратить свинец в чистое
золото. Если я был негативом жизни, он
был ее позитивом. Сколько раз с восхищением
я наблюдал, как мои грязные, замутненные
чувства, пройдя сквозь фильтр его души,
выходили наружу чистыми и сияющими! Пока
я пыхтел и заикался, он брал мои мысли,
выворачивал их наизнанку и являл в таком
виде миру»
«Этот юноша, в отличие
от меня, горел светом чистой и ясной жизни,
находясь на самой ее вершине. Пока огонь
не догорит, будущее останется от него
сокрытым. Пылающий фитиль будущего плавает
в холодном и прозрачном масле. Зачем такому
человеку провидеть свое грядущее, чистое
и безгрешное? Если, конечно, впереди его
ждет чистота и безгреховность...»
«Цурукава, чуть
не плача, схватил меня за руку. Глядя на
меня ясными глазами, он спросил своим
бесхитростным детским голоском:
- Неужели ты
и вправду мог совершить такое?..
….
Поступи Цурукава
как обычно - преврати он тень в свет, ночь
в день, луну в солнце, скользкую плесень
во влажную молодую листву, - я бы, наверное,
заикаясь, во всем ему признался. Но на
сей раз Цурукава меня подвел. И таившиеся
в моей душе черные страсти обрели новую
силу...»
«Надо сказать, что
мое сближение с Касиваги не очень понравилось
Цурукава. Он стал приставать с разными
"дружескими" советами, но они только
раздражали меня. Помнится, я даже ответил,
что Цурукава имеет возможность заводить
себе любых, самых расчудесных друзей,
мне же, мол, в самый раз подходит компания
калеки. Как мучили меня потом угрызения
совести, когда я вспоминал невыразимую
печаль, с которой взглянул на меня тогда
Цурукава!»
«Смерть Цурукава
была в моей жизни событием куда более
значительным, чем смерть отца.. теперь,
лишившись его, я понял, что с этой потерей
оборвалась единственная нить, связывавшая
меня с миром светлого и ясного дня. Я рыдал,
оплакивая навек утраченные свет, день,
лето...»
«Ясная душа моего
друга, не принадлежавшая этой жизни, обладала
великой и гибкой силой, которая определяла
все его мысли и поступки. Было нечто бесконечно
надежное в той уверенности, с которой
он переводил мои темные думы и чувства
на свой светлый язык. Мое черное и его
белое настолько соответствовали друг
другу, являли собой такую точную аналогию,
что временами у меня закрадывалось подозрение:
не может быть, чтобы Цурукава иногда не
проникал в тайники моей души. Я ошибался!
Его душевное устройство было столь незамутненным,
чистым и однозначным, что породило уникальную
систему, по сложности и аккуратности
своей почти не уступающую системе зла»
«Что ни говори, мне
недоставало того уверенного символизма,
которым была исполнена жизнь Цурукава.
Вот почему я испытывал в этом юноше такую
нужду»
Вообще, добро у Мисимы слабо, уязвимо,
нежизнеспособно - оно присутствует в
мире как бы по обязанности. Так встречи
героя с матерью наполнены глубоким презрением
и проходят для него чуть ли не с отвращением.
«Мне доставляло
удовольствие бросать матери в лицо жестокие
слова. Раздражало только, что она, как
всегда, не пыталась ни спорить, ни возражать»
«Уже одно то, что
эта женщина повинна в моем появлении
на свет, вызывало ненависть; мучительное
же воспоминание, о котором я уже говорил,
отдаляло меня от матери и делало месть
ей невозможной»
Малейшие представления
о добре на страницах романа гибнут легко
и где-то на заднем плане. Поэтому-то Мидзогути
остается наедине со своей диллемой и
с Сатаной. Касиваги содействует укоренению
в герое страсти к святотатству. Однако
через Касивагу оно возводится в ранг
священнодействия.
«А Касиваги впервые
показал мне, что в жизни существует и
еще один путь - окольный, с черного хода.
На первый взгляд могло показаться, что
путь этот ведет лишь к разрушению и гибели,
но как богат он был неожиданными хитрыми
поворотами, подлость он превращал в мужество;
его следовало бы назвать алхимией, поскольку
он регенерировал злодейство, возвращая
его в исходное состояние - чистую энергию»
Вообще, можно сказать об отдельной
роли в романе святотатства. По своей сути
оно той же природы, что и убийство, так
как убивает не тело, но душу. Вся жизнь
Мидзогути была собиранием "мелких"
преступлений и святотатств: проклятие
Уико, убийства плода в утробе проститутки,
презрение к матери, святотатство над
могилами и сожжение Храма. И после всего
этого герой задает себе "один и тот
же вопрос: "Возможно в этом мире зло
или нет?"
«В миг, когда передо
мной возникал бесконечный и абсолютный
Кинкакудзи, когда мои глаза становились
его глазами, мир менялся, и в этой трансформированной
вселенной один только Храм обладал формой
и красотой, а все прочее обращалось в
тлен и прах... И хватит об этом. С тех пор
как у стен этого Храма я наступил на проститутку,
а в особенности после внезапной смерти
Цурукава, я задавал себе один и тот же
вопрос: "Возможно в этом мире зло или
нет?"
Вопрос для героя стоит остро и принципиально,
хотя логичнее был бы другой вопрос: "Возможно
ли добро в этом мире?" Подавляющее большинство
персонажей романа или сами гибнут физически
и духовно (самоубийство или посещение
публичных домов) или становятся причиной
гибели других (предательство, равнодушие).
Hо всего этого мало Мидзогути. Высшей
формой выражения зла для него должно
стать сожжение Храма. Это то, что он называет
Деянием. К этой мысли он приходит после
неудавшегося побега, и является она к
нему как озарение: "Я должен сжечь Золотой
Храм".
«Можно ли назвать
жестокими овладевшие мной в этот миг
думы? Не знаю, но всколыхнувшееся в моей
душе чувство озарило меня изнутри, высветило
значение явившегося мне на поле откровения.
Я не пытался охватить его рассудком, а
просто замер, ослепленный сиянием идеи.
Мысль, никогда прежде не возникавшая
у меня, набирала силу и разрасталась до
неохватных размеров. Уже не она принадлежала
мне, а я ей. Мысль была такова: "Я должен
сжечь Золотой Храм"
В контексте мировой литературы происходящее
с героем это полемика с концепцией преступления
и наказания Достоевского. В истории знакомства
героя с проституткой Марико эта полемика
становится очевидной. Потеряв свою "невинность",
Мидзогути приносит проститутке (Соня
у Достоевского) книгу итальянского криминалиста
XVIII в. "Преступление и наказание".
«Но я не доставил
ей этого удовольствия, а просто взял и,
ни слова не говоря, сунул ей под нос "Преступление
и наказание".
Марико старательно
полистала книжонку, но, быстро утратив
интерес, швырнула ее на подушку и тут
же о ней забыла»
Другим мотивом, сближающим
роман Мисимы с романом Достоевского,
является мотив самоубийства. Готовясь
к "Деянию", Мидзогути берет для себя
яд и нож.
«Хотя нож и яд я
купил на случай, если надо будет себя
убить, настроение было приподнятое, словно
я только что женился и теперь обзаводился
домашним скарбом для новой, семейной
жизни. Вернувшись в келью, я все не мог
насмотреться на свои сокровища. Я вынул
нож из футляра и лизнул лезвие. Оно затуманилось,
а язык ощутил холод металла и странный,
слегка сладковатый привкус. Сладость
шла откуда-то из сердцевины тонкой полоски
стали, из самой ее сути. Отчетливость
формы, синий блеск металла, похожий на
гладь моря... Еще долго ощущал я на кончике
языка чистую сладость стали. Постепенно
ощущение ослабло. Я с вожделением стал
думать о том дне, когда все мое тело допьяна
изопьет этой манящей сладости. Небо смерти
представлялось мне таким же ясным, как
и небо жизни»
Святотатство становится средством растоптать
в себе Прекрасное, вот почему герой испытывает
облегчение от одной мысли о сожжении
Храма. В финале романа Прекрасное объято
огнем, хотя это не видно герою, он свободен.
Hо какова цена этой свободы? Кинкакудзи
сожжен, ничто больше не встанет между
Мидзогути и жизнью, не будет больше раздвоенности
и мук. Прекрасное, символом которого в
романе был Золотой Храм, уничтожено. Герой
исполняет предназначенное собой и с пугающим
хладнокровием закуривает, многообещающе
произнося слова, от которых делается
не по себе: "Еще поживем..."
«Мне было необходимо
сжечь Золотой Храм для того, чтобы я мог
нормально жить, но мои действия напоминали
приготовления к смерти»
«"Уже скоро, -
подумал я. - Еще немного терпения. Ржавый
ключ превосходно откроет дверь, отделяющую
мой внутренний мир от внешнего. И тогда
откроется простор, вольный ветер загуляет
туда и обратно… Еще чуть-чуть, и весь
этот мир будет в моих руках..."
«...До Деяния оставался
всего один шаг. Длительная и кропотливая
подготовка была закончена, я стоял на
самой кромке, и оставалось только кинуться
в бездну. Еще одно маленькое усилие - и
цель будет достигнута.
Пропасть, отделявшая
меня от Деяния, была столь велика, что
без труда поглотила бы мою жизнь, но я
об этом не задумывался.
В этот момент я был
всецело поглощен созерцанием Кинкакудзи,
я навсегда прощался с ним.»
«"Смотри по сторонам,
и назад смотри, и убей всякого, кого встретишь",
- вдруг отчетливо услышал я первую строчку.
Знаменитое место из "Риндзайроку"!
Слова полились без запинки: "Встретишь
Будду - убей Будду, встретишь патриарха
- убей патриарха, встретишь святого - убей
святого, встретишь отца и мать - убей отца
и мать, встретишь родича - убей и родича.
Лишь так достигнешь ты просветления и
избавления от бренности бытия".
Магические слова
сняли с меня заклятие бессилия. Все мое
тело налилось мощью. Голос рассудка еще
твердил, что Деяние мое будет тщетным,
но проснувшуюся во мне силу это не пугало.
Пусть тщетным, именно поэтому я и должен
его совершить!»
«... Я закурил. На
душе было спокойно, как после хорошо выполненной
работы. Еще поживем, подумал я»
4. Заключение
Что такое жизнь, лишенная Прекрасного,
жизнь ли это вообще? И что такое Прекрасное
– очаровательный пушистый котенок или
гнилой зуб, который, по словам Касиваги,
«ноет, тянет, пронзает болью»?
Сожжение Золотого Храма и было «вырыванием
гнилого зуба». Мисима попытался совершить
сакральный акт – убить в своей душе Прекрасное,
требующее все новых жертв, становящееся
опасным для самой жизни художника. Писателя
занимает вопрос: возможно ли прожить
на свете вовсе без гнета Красоты?
Золотой Храм - воплощение Прекрасного.
Он и есть - Прекрасное. Он олицетворяет
собой Красоту почти во всех её проявлениях.
Здесь красота природы соседствует с красотой
рукотворной, вместе образуя удивительный,
завораживающий ансамбль. Ведь без Солнца,
подсвечивающего башенки Храма, он не
был бы столь прекрасен, а Солнце становится
ещё более прекрасным, играя на шпилях
и мозаиках Храма. Великая Гармония, искусством
которой владели мастера древности, воплотилась
в этот шедевр, в этот гимн Прекрасному.
И когда ему удаётся, казалось
бы, сделать это - поджечь Храм, убить Красоту,
он сначала чувствует, что отныне свободен.
Но он наивен, ибо даже сожжённый, Храм
всегда будет воплощением Прекрасного.
В душе героя ничего не произошло,
она остается для читателя тайной за семью
печатями. Ведь Мидзогути всегда подчеркивал,
что не хочет быть понятым людьми. Символичным
оказывается и то, что во время поджога
герой так и не смог попасть в верхнюю
часть Храма - "Вершину Прекрасного".
Прекрасное для него это Пустота, Hичто.
А Hичто не есть что-нибудь, поэтому душа
героя опустошена.
В финале тяжкий груз Прекрасного
падает с плеч Мидзогути, он свободен,
только цена свободы – истребление души.
Итак, Кинкакудзи сожжен. Ничто больше
не встанет между Мидзогути и жизнью, конец
раздвоенности, терзаниям и мукам. Прекрасное,
символом которого был Золотой Храм, уничтожено,
душа бедного монаха восстановила гармонию
с окружающим миром. А может быть, души
уже нет, она сожжена вместе с Прекрасным?
Какое-то неведомое существо, хорошо выполнив
свою работу, с пугающим хладнокровием
закуривает и многообещающе произносит
про себя слова, от которых делается не
по себе: «Еще поживем…» Нет, это не тот
Мидзогути, свидетелем душевных мук которого
читатель был на протяжении всего романа.
Образ Золотого Храма в романе Мисимы
- это не столько образ здания, постройки,
сколько Красоты в чистом виде. А Красота,
сколько не пытайся её уничтожить, всё
равно бессмертна, потому что живёт не
только и не столько в объектах физической
природы, сколько в памяти, в душах людей,
навеки запечатлённая в их глазах. Красота
принадлежит Тонкому Миру, а потому - бессмертна
и вечна...