Бедные люди

 Ваш бескорыстный друг

Макар Девушкин.  

P. S. Я, родная моя, сатиры-то  ни об ком не пишу теперь. Стар я стал, матушка, Варвара  Алексеевна, чтоб попусту зубы  скалить! и надо мной засмеются,  по русской пословице: кто,  дескать, другому яму роет, так  тот... и сам туда же.  

Апреля 9.  

 Милостивый государь, Макар Алексеевич!  

 Ну, как вам не стыдно, друг мой и благодетель, Макар  Алексеевич, так закручиниться и  закапризничать. Неужели вы обиделись!  Ах, я часто бываю неосторожна,  но не думала, что вы слова  мои примете за колкую шутку.  Будьте уверены, что я никогда  не осмелюсь шутить над вашими  годами и над вашим характером. Случилось же это всё по  моей ветрености, а более потому, что ужасно скучно, а от скуки  и за что не возьмешься? Я  же полагала, что вы сами в  своем письме хотели посмеяться. Мне ужасно грустно стало, когда  я увидела, что вы недовольны  мною. Нет, добрый друг мой и  благодетель, вы ошибетесь, если  будете подозревать меня в  нечувствительности и неблагодарности.  Я умею оценить в моем сердце  всё, что вы для меня сделали,  защитив меня от злых людей,  от их гонения и ненависти.  Я вечно буду за вас бога  молить, и если моя молитва  доходна к богу и небо внемлет  ей, то вы будете счастливы.  

 Я сегодня чувствую  себя очень нездоровою. Во мне  жар и озноб попеременно. Федора  за меня очень беспокоится.  Вы напрасно стыдитесь ходить  к нам, Макар Алексеевич. Какое  другим дело! Вы с нами знакомы,  и дело с концом!.. Прощайте, Макар  Алексеевич. Более писать теперь  не о чем, да и не могу: ужасно нездоровится. Прошу вас  еще раз не сердиться на  меня и быть уверену в том  всегдашнем почтении и в той  привязанности, с каковыми честь  имею пребыть наипреданнейшею

и покорнейшею услужницей вашей

Варварой Доброселовой.   

Апреля 12.  

 Милостивая государыня, Варвара Алексеевна!  

 Ах, маточка моя, что  это с вами! Ведь вот каждый-то  раз вы меня так пугаете.  Пишу вам в каждом письме, чтоб  вы береглись, чтоб вы кутались, чтоб не выходили в дурную  погоду, осторожность во всем  наблюдали бы, -- а вы, ангельчик мой, меня и не слушаетесь. Ах, голубчик мой, ну, словно вы дитя какое-нибудь! Ведь вы слабенькие, как соломинка слабенькие, это я знаю. Чуть ветерочек какой, так уж вы и хвораете. Так остерегаться нужно, самой о себе стараться, опасностей избегать и друзей своих в горе и в уныние не вводить.   

 Изъявляете желание,  маточка, в подробности узнать  о моем житье-бытье и обо  всем меня окружающем. С радостию  спешу исполнить ваше желание,  родная моя. Начну сначала,  маточка: больше порядку будет.  Во-первых, в доме у нас, на  чистом входе, лестницы весьма  посредственные; особливо парадная -- чистая, светлая, широкая, всё  чугун да красное дерево. Зато  уж про черную и не спрашивайте:  винтовая, сырая, грязная, ступеньки  поломаны, и стены такие жирные, что рука прилипает, когда на  них опираешься. На каждой площадке  стоят сундуки, стулья и шкафы  поломанные, ветошки развешаны, окна  повыбиты; лоханки стоят со всякою  нечистью, с грязью, с сором, с  яичною скорлупою да с рыбьими  пузырями; запах дурной... одним словом, нехорошо.  

 Я уже описывал вам  расположение комнат; оно, нечего  сказать, удобно, это правда, но  как-то в них душно, то есть  не то чтобы оно пахло дурно,  а так, если можно выразиться, немного гнилой, остро-услащенный  запах какой-то. На первый раз  впечатление невыгодное, но это  всё ничего; стоит только минуты  две побыть у нас, так и  пройдет, и не почувствуешь, как  всё пройдет, потому что и  сам как-то дурно пропахнешь, и  платье пропахнет, и руки пропахнут,  и всё пропахнет, -- ну, и привыкнешь. У нас чижики так и мрут. Мичман уж пятого покупает, -- не живут в нашем воздухе, да и только. Кухня у нас большая, обширная, светлая. Правда, по утрам чадно немного, когда рыбу или говядину жарят, да и нальют и намочат везде, зато уж вечером рай. В кухне у нас на веревках всегда белье висит старое; а так как моя комната недалеко, то есть почти примыкает к кухне, то запах от белья меня беспокоит немного; но ничего: поживешь и попривыкнешь.  

 С самого раннего  утра, Варенька, у нас возня начинается, встают, ходят, стучат, -- это поднимаются все, кому надо, кто в службе или так, сам по себе; все пить чай начинают. Самовары у нас хозяйские, большею частию, мало их, ну так мы все очередь держим; а кто попадет не в очередь со своим чайником, так сейчас тому голову вымоют. Вот я было попал в первый раз, да... впрочем, что же писать! Тут-то я со всеми и познакомился. С мичманом с первым познакомился; откровенный такой, всё мне рассказал: про батюшку, про матушку, про сестрицу, что за тульским заседателем, и про город Кронштадт. Обещал мне во всем покровительствовать и тут же меня к себе на чай пригласил. Отыскал я его в той самой комнате, где у нас обыкновенно в карты играют. Там мне дали чаю и непременно хотели, чтоб я в азартную игру с ними играл. Смеялись ли они, нет ли надо мною, не знаю; только сами они всю ночь напролет проиграли, и когда я вошел, так тоже играли. Мел, карты, дым такой ходил по всей комнате, что глаза ело. Играть я не стал, и мне сейчас заметили, что я про философию говорю. Потом уж никто со мною и не говорил всё время; да я, по правде, рад был тому. Не пойду к ним теперь; азарт у них, чистый азарт! Вот у чиновника по литературной части бывают также собрания по вечерам. Ну, у того хорошо, скромно, невинно и деликатно; всё на тонкой ноге.   

 Ну, Варенька, замечу вам  еще мимоходом, что прегадкая  женщина наша хозяйка, к тому  же сущая ведьма. Вы видели  Терезу. Ну, что она такое на  самом-то деле? Худая, как общипанный, чахлый цыпленок. В доме и людей-то всего двое: Тереза да Фальдони, хозяйский слуга. Я не знаю, может быть, у него есть и другое какое имя, только он и на это откликается; все его так зовут. Он рыжий, чухна какая-то, кривой, курносый, грубиян: всё с Терезой бранится, чуть не дерутся. Вообще сказать, жить мне здесь не так чтобы совсем было хорошо... Чтоб этак всем разом ночью заснуть и успокоиться -- этого никогда не бывает. Уж вечно где-нибудь сидят да играют, а иногда и такое делается, что зазорно рассказывать. Теперь уж я все-таки пообвык, а вот удивляюсь, как в таком содоме семейные люди уживаются. Целая семья бедняков каких-то у нашей хозяйки комнату нанимает, только не рядом с другими нумерами, а по другую сторону, в углу, отдельно. Люди смирные! Об них никто ничего и не слышит. Живут они в одной комнатке, огородясь в ней перегородкою. Он какой-то чиновник без места, из службы лет семь тому исключенный за что-то. Фамилья его Горшков; такой седенький, маленький; ходит в таком засаленном, в таком истертом платье, что больно смотреть; куда хуже моего! Жалкий, хилый такой (встречаемся мы с ним иногда в коридоре); коленки у него дрожат, руки дрожат, голова дрожит, уж от болезни, что ли, какой, бог его знает; робкий, боится всех, ходит стороночкой; уж я застенчив подчас, а этот еще хуже. Семейства у него -- жена и трое детей. Старший, мальчик, весь в отца, тоже такой чахлый. Жена была когда-то собою весьма недурна, и теперь заметно; ходит, бедная, в таком жалком отребье. Они, я слышал, задолжали хозяйке; она с ними что-то не слишком ласкова. Слышал тоже, что у самого-то Горшкова неприятности есть какие-то, по которым он и места лишился... процесс не процесс, под судом не под судом, под следствием каким-то, что ли -- уж истинно не могу вам сказать. Бедны-то они, бедны -- господи, бог мой! Всегда у них в комнате тихо и смирно, словно и не живет никто. Даже детей не слышно. И не бывает этого, чтобы когда-нибудь порезвились, поиграли дети, а уж это худой знак. Как-то мне раз, вечером, случилось мимо их дверей пройти; на ту пору в доме стало что-то не по-обычному тихо; слышу всхлипывание, потом шепот, потом опять всхлипывание, точно как будто плачут, да так тихо, так жалко, что у меня всё сердце надорвалось, и потом всю ночь мысль об этих бедняках меня не покидала, так что и заснуть не удалось хорошенько.  

 Ну, прощайте, дружочек  бесценный мой, Варенька! Описал  я вам всё, как умел. Сегодня  я весь день всё только об  вас и думаю. У меня за  вас, родная моя, все сердце  изныло. Ведь вот, душечка моя,  я вот знаю, что у вас теплого  салопа нет. Уж эти мне петербургские  весны, ветры да дождички со  снежочком, -- уж это смерть моя, Варенька! Такое благорастворение воздухов, что убереги меня, господи! Не взыщите, душечка, на писании; слогу нет, Варенька, слогу нет никакого. Хоть бы какой-нибудь был! Пишу, что на ум взбредет, так, чтобы вас только поразвеселить чем-нибудь. Ведь вот если б я учился как-нибудь, дело другое; а то ведь как я учился? даже и не на медные деньги.

Ваш всегдашний и верный друг

Макар Девушкин.  

Апреля 25.  

 Милостивый государь, Макар Алексеевич!  

 Сегодня я двоюродную  сестру мою Сашу встретила!  Ужас! и она погибнет, бедная! Услышала  я тоже со стороны, что Анна  Федоровна всё обо мне выведывает. Она, кажется, никогда не перестанет  меня преследовать. Она говорит,  что хочет простить меня, забыть всё прошедшее и что непременно сама навестит меня. Говорит, что вы мне вовсе не родственник, что она ближе мне родственница, что в семейные отношения наши вы не имеете никакого права входить и что мне стыдно и неприлично жить вашей милостыней и на вашем содержании... говорит, что я забыла ее хлеб-соль, что она меня с матушкой, может быть, от голодной смерти избавила, что она нас поила-кормила и с лишком два с половиною года на нас убыточилась, что она нам сверх всего этого долг простила. И матушку-то она пощадить не хотела! А если бы знала бедная матушка, что они со мною сделали! Бог видит!.. Анна Федоровна говорит, что я по глупости моей своего счастия удержать не умела, что она сама меня на счастие наводила, что она ни в чем остальном не виновата и что я сама за честь свою не умела, а может быть, и не хотела вступиться. А кто же тут виноват, боже великий! Она говорит, что господин Быков прав совершенно и что не на всякой же жениться, которая... да что писать! Жестоко слышать такую неправду, Макар Алексеевич! Я не знаю, что со мною теперь делается. Я дрожу, плачу, рыдаю; это письмо я вам два часа писала. Я думал, что она по крайней мере сознает свою вину предо мною; а она вот как теперь! Ради бога, не тревожьтесь, друг мой, единственный доброжелатель мой! Федора все преувеличивает: я не больна. Я только простудилась немного вчера, когда ходила на Волково к матушке панихиду служить. Зачем вы не пошли вместе со мною; я вас так просила. Ах, бедная, бедная моя матушка, если б ты встала из гроба, если бы ты знала, если б ты видела, что они со мною сделали!..

В. Д.  

Мая 20.  

 Голубчик мой, Варенька!   

 Посылаю вам винограду  немного, душечка; для выздоравливающей  это, говорят, хорошо, да и доктор  рекомендует для утоления жажды,  так только единственно для  жажды. Вам розанчиков намедни  захотелось, маточка; так вот я  вам их теперь посылаю. Есть  ли у вас аппетит, душечка? -- вот что главное. Впрочем, слава  богу, что всё прошло и кончилось  и что несчастия наши тоже совершенно оканчиваются. Воздадим благодарение небу! А что до книжек касается, то достать покамест нигде не могу. Есть тут, говорят, хорошая книжка одна и весьма высоким слогом написанная; говорят, что хороша, я сам не читал, а здесь очень хвалят. Я просил ее для себя; обещались препроводить. Только будете ли вы-то читать? Вы у меня на этот счет привередница; трудно угодить на ваш вкус, уж я вас знаю, голубчик вы мой; вам, верно, всё стихотворство надобно, воздыханий, амуров, -- ну, и стихов достану, всего достану; там есть тетрадка одна переписанная.  

 Я-то живу хорошо. Вы, маточка, обо мне не беспокойтесь, пожалуйста, А что Федора вам  насказала на меня, так всё  это вздор; вы ей скажите,  что она налгала, непременно  скажите ей, сплетнице!.. Я нового  вицмундира совсем не продавал. Да и зачем, сами рассудите,  зачем продавать? Вот, говорят,  мне сорок рублей серебром  награждения выходит, так зачем  же продавать? Вы, маточка, не  беспокойтесь; она мнительна, Федора-то, она мнительна. Заживем мы, голубчик  мой! Только вы-то, ангельчик, выздоравливайте,  ради бога, выздоравливайте, на  огорчите старика. Кто это говорит  вам, что я похудел? Клевета,  опять клевета! Здоровехонек и  растолстел так, что самому  опять становится совестно, сыт  и доволен по горло; вот только  бы вы-то выздоравливали! Ну, прощайте, мой ангельчик; целую все ваши  пальчики и пребываю вашим  вечным, неизменным другом

Макаром Девушкиным.   

P. S. Ах, душенька моя, что  это вы опять в самом деле  стали писать?.. о чем вы блажите-то! да как же мне ходить к  вам так часто, маточка, как?  я вас спрашиваю. Разве темнотою  ночною пользуясь; да вот теперь  и ночей-то почти не бывает: время такое. Я и то, маточка  моя, ангельчик, вас почти совсем  не покидал во всё время  болезни вашей, во время беспамятства-то  вашего; но и тут я и сам  уж не знаю, как я все эти  дела обделывал; да и то потом  перестал ходить; ибо любопытствовать  и расспрашивать начали. Здесь  уж и без того сплетня заплелась  какая-то. Я на Терезу надеюсь;  она не болтлива; но всё же, сами рассудите вы, маточка, каково  это будет, когда они всё  узнаю про нас? Что-то они  подумаю и что они скажут  тогда? Так вот вы скрепите  сердечко, маточка, да переждите  до выздоровления; а мы потом  уж так, вне дома, где-нибудь  рандеву дадим.  

Июня 1.  

 Любезнейший Макар  Алексеевич!  

 Мне так хочется  сделать вам что-нибудь угодное  и приятное за все ваши хлопоты  и старания обо мне, за всю  вашу любовь ко мне, что я  решилась наконец на скуку  порыться в моем комоде и  отыскать мою тетрадь, которую  теперь и посылаю вам. Я начала  ее еще в счастливое время  жизни моей. Вы часто с любопытством  расспрашивали о моем прежнем  житье-бытье, о матушке, о Покровском, о моем пребывании у Анны  Федоровны и, наконец, о недавних несчастиях моих и так нетерпеливо желали прочесть эту тетрадь, где мне вздумалось, бог знает для чего, отметить кое-какие мгновения из моей жизни, что я не сомневаюсь принести вам большое удовольствие моею посылкою. Мне же как-то грустно было перечитывать это. Мне кажется, что я уже вдвое постарела с тех пор, как написала в этих записках последнюю строчку. Всё это писано в разные сроки. Прощайте, Макар Алексеевич! Мне ужасно скучно теперь, и меня часто мучит бессонница. Прескучное выздоровление!