Анна Ахматова. Судьба поэтессы, женщины, человека

Курсовая работа: Анна Ахматова. Судьба поэтессы, женщины, человека

Название: Анна Ахматова. Судьба поэтессы, женщины, человека

Раздел: Рефераты по зарубежной литературе

Тип: курсовая работа Добавлен 12:21:29 24 марта 2011 Похожие работы

Просмотров: 3649 Комментариев: 1 Оценило: 0 человек Средний балл: 0 Оценка: неизвестно     Скачать

Муниципальное общеобразовательное  учреждение «Средняя общеобразовательная  школа № 70 с углубленным изучением  иностранных языков Кировского района города Казани»

ТЕМА

Анна Ахматова.

Судьба поэтессы, женщины, человека

Выполнила

ученица 11 В класса

Зеленкова Анастасия

Учитель

Волобуева Н.Г.

 

Введение

Полумонахиня, полублудница, сошедшая с картин Амедео Модильяни  в тихий сад Фонтанного дома, Анна Ахматова утверждала, что знает только Пушкина и архитектуру Петербурга: «Это сама выбрала, сама учила». Она  называла себя петербургской тумбой, намертво вросшей ножками в зыбкую почву города. Ее темные волосы с  прямой короткой челкой, ниспадающая  шаль и тихий голос, замерший в  полумраке комнат на «Башне» открывают  дверь в сумеречный мир Петербурга «Серебряного века». Величавость и  аристократизм облика Ахматовой  навсегда повенчали ее с Петербургом: так похожа была эта величавость  на одну из важнейших черт города. Ее поэзия – призрачная гармония гранитных  набережных, тусклых фонарей, торжественных  фонтанов и античных статуй, львов  и грифонов Петербурга, где симметричная красота распадается в импрессионизме утреннего тумана, а нежность и  отчужденность соприкоснувшись, растворяются друг в друге.

Ахматова по праву заняла свое особое место в блистательном  ряду русских поэтов послеблоковской  России, в ряду великих своих современников: Маяковского, Пастернака, Есенина, Цветаевой, Гумилева, Мандельштама.

 

Семья Горенко

 

Семья была большая: мать Инна Эразмовна (1852-1930), отец Андрей Антонович (1848-1915), сестры Ирина (1888-1892), Инна (1883-1905), Ия (1894-1922), братья Андрей (1886-1920) и Виктор (1896-1976)

Наиболее близка детям  была мать - натура, по-видимому, впечатлительная, знавшая литературу, любившая стихи. Впоследствии Анна Ахматова в одной  из "Северных элегий" посвятит ей проникновенные строки:

...И женщина с прозрачными  глазами

(Такой глубокой синевы, что море

Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),

С редчайшим именем и белой  ручкой,

И добротой, которую в наследство

Я от нее как будто получила,

Ненужный дар моей жестокой жизни...

Северные элегии

Инна Эразмовна, мать Анны Ахматовой, вела свой род по женской  линии от татарского хана Ахмата. "Моего  предка хана Ахмата, - писала Анна Ахматова, - убил ночью в его шатре подкупленный русский убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское  иго. В этот день, как в память о счастливом событии, из Сретенского  монастыря в Москве шел крестный ход.

Этот Ахмат, как известно, был чингизидом. Одна из княжон Ахматовых - Прасковья Егоровна - в XVIII веке вышла  замуж за богатого и знатного симбирского  помещика Мотовилова. Егор Мотовилов  был моим прадедом. Его дочь Анна Егоровна - моя бабушка. Она умерла, когда моей маме было 9 лет, и в  честь ее меня назвали Анной.

Об отце, по-видимому, всегда несколько отдаленном от семьи и  мало занимавшемся детьми, Ахматова почти  ничего не написала, кроме горьких  слов о развале семейного очага  после его ухода. «В 1905 году мои  родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили  в Евпатории, где я дома проходила  курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных  стихов...».

О быте семьи известно очень  мало - по-видимому, он мало чем отличался  от образа жизни более или менее  обеспеченных семей Царского Села. Довольно подробно Ахматова описала  лишь свою комнату в старом Царскосельском доме, стоявшем на углу Широкой улицы  и Безымянного переулка: «...окно на Безымянный переулок... который зимой  был занесен глубоким снегом, а  летом пышно зарастал сорняками-репейниками, роскошной крапивой и великанами-лопухами... Кровать, столик для приготовления  уроков, этажерка для книг. Свеча  в медном подсвечнике (электричества  еще не было). В углу - икона. Никакой  попытки скрасить суровость обстановки - безделушками, вышивками, открытками...».

Когда отец узнал, что дочь пишет стихи, он выразил неудовольствие, назвав ее почему-то "декадентской поэтессой". По сохранившимся в памяти отца представлениям, заниматься дворянской дочери стихами, а уж тем более их печатать совершенно непозволительно. «Я была овца без пастуха, - вспоминала Ахматова в разговоре  с Лидией Чуковской. - И только семнадцатилетняя шальная девчонка могла выбрать  татарскую фамилию для русской  поэтессы... Мне потому пришло на ум взять себе псевдоним, что папа, узнав  о моих стихах, сказал: "Не срами  мое имя". - И не надо мне твоего имени! - сказала я...».

Вспоминает Ахматова и  один забавный эпизод, связанный с  местом своего рождения: дача, которую  нанимали когда-то ее родители в одесском пригороде, стояла в глубине очень  узкого, ведущего вниз к морю участка  земли, а морской берег там  крутой, и рельсы паровичка (а потом  трамвая) шли по самому краю обрыва. Когда Ахматовой было уде 15 лет, ее семья жила в соседнем пригородном  месте, в Лустдорфе. «...Проезжая мимо этого места мама предложила мне  сойти и посмотреть на дачу Саракини (так звали ее хозяина), которую  я прежде не видела. У входа... я  сказала: «Здесь когда-нибудь будет  мемориальная доска». Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка. Мама огорчилась. «Боже, как я плохо  тебя воспитала», - сказала она». В  другом месте Ахматова вспоминает, что ее мать в молодости была связана  с народовольческим движением.

Детство и юность Анны Ахматовой

«Мои первые воспоминания - царскосельские: зеленое, сырое великолепие  парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые  лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в "Царскосельскую оду"» - так писала о себе Ахматова в своей биографии.

Время детства Анны Ахматовой  пришлось на самый конец XIX века. Впоследствии она чуть наивно гордилась тем, что  ей довелось застать краешек столетия, в котором жил Пушкин.

Через много лет Ахматова не раз - и в стихах, и в прозе - вернется к Царскому Селу. Оно, по ее словам, то же, что Витебск для  Шагала - исток жизни и вдохновения.

Этой ивы листы в  девятнадцатом веке увяли,

Чтобы в строчке стиха  серебриться свежее в стократ.

Одичалые розы пурпурным  шиповником стали,

А лицейские гимны все  так же заздравно звучат.

Полстолетья прошло... Щедро  взыскана дивной судьбою,

Я в беспамятстве дней забывала теченье годов, -

И туда не вернусь! Но возьму и за Лету с собою

Очертанья живые моих царскосельских садов.

В Царском Селе она любила не только огромные влажные парки, статуи античных богов и героев, дворцы, Камеронову галерею, пушкинский Лицей, но знала, отчетливо помнила и  стереоскопически выпукло воспроизвела через много лет его "изнанку": казармы, мещанские домики, серые  заборы, пыльные окраинные улочки... Но в стране детства и юности Анны Ахматовой - параллельно и одновременно с Царским Селом - были и другие места, значившие для ее поэтического сознания очень много.

В одной из автобиографических заметок она писала, что Царское  Село, где проходил гимназический  учебный год, то есть осень, зима и  весна, чередовалось у нее со сказочными летними месяцами на юге - "у самого синего моря", главным образом  вблизи Стрелецкой бухты у Севастополя. А 1905 год полностью прошел в Евпатории; гимназический курс в ту зиму осваивала  на дому - из-за болезни: обострился туберкулез, этот бич всей семьи. Зато любимое  море шумело все время рядом, оно  успокаивало, лечило и вдохновляло. Она тогда особенно близко узнала и полюбила античный Херсонес, его  белые руины, словно остановившие бег  времени. Там на горячих камнях быстро скользили ящерицы и свивались  в красивые кольца маленькие тонкие змейки. Эти камни когда-то видели, возможно, Одиссея и его спутников, а Черное море выплескивало волны  с той же мерностью гекзаметра, что и Средиземное, подсказавшее этот великий размер слепому Гомеру.

Дыхание вечности, исходившее от горячих камней и столь же вечного, нерушимого неба, касалось щек и  рождало мысли, эхо которых будет  отдаваться в ее творчестве долгие годы - вплоть до старости. Она научилась  плавать и плавала так хорошо, словно морская стихия была для нее  родной.

Мне больше ног моих не надо,

Пусть превратятся в рыбий  хвост!

Плыву, и радостна прохлада,

Белеет тускло дальний  мост...

...Смотри, как глубоко ныряю,

Держусь за водоросль рукой,

Ничьих я слов не повторяю

И не пленюсь ничьей тоской...

Обожженная солнцем, ставшая  черной, с выгоревшей косой, царскосельская гимназистка с наслаждением сбрасывала с себя манерные условности Царского Села, все эти реверансы, чинность, благовоспитанность, став, как она  сама себя назвала в поэме, "приморской девчонкой". Корней Чуковский пишет, что "она в детстве была быстроногой  дикаркой - лохматой, шальной. К огорчению  родителей, целыми днями пропадала  она у скалистых берегов Херсонеса, босая, веселая, вся насквозь опаленная  солнцем". Современный читатель, не увидев в этом ничего особенного, ошибется. А особенное было: ведь тогда молодые дамы из богатых  семей отправлялись на пляж в сложном  наряде. Под шелковым платьем сидели две юбки, одна из которых жестко накрахмаленная, лиф, а под ним, само собой, корсет. Все это бережно  снималось в глухой кабине и заменялось глухим купальным костюмом, резиновыми туфлями и шапочкой. И все для  того, чтобы, повизгивая, войти в  воду, плеснуть на себя разок-другой и - быстро на берег. "И тут, - не без  удовольствия вспоминала Ахматова, - появлялось чудовище - я, лохматая, босая, в платье на голом теле. Я прыгала в море и уплывала часа на два. Возвращаясь, надевала платье на голое тело и  кудлатая, мокрая, бежала домой». Дамы в корсетах провожали ее осуждающе-снисходительным взглядом. Им и в голову не приходило, что "чудовище" шпарит по-французски Бодлера и упивается музыкой верленовского стиха.

Если перечитать ее ранние стихи, в том числе и те, что  собраны в первой книге "Вечер", считающейся насквозь петербургской, то мы невольно удивимся, как много  в них южных, морских реминисценций. Можно сказать, что внутренним слухом благодарной памяти она на протяжении всей своей долгой жизни постоянно  улавливала никогда полностью не замиравшее для нее эхо Черного  моря.

Руки голы выше локтя,

А глаза синей, чем лед.

Едкий, душный запах дегтя,

Как загар тебе идет.

И всегда, всегда распахнут

Ворот куртки голубой,

И рыбачки только ахнут,

Раскрасневшись пред тобой.

Даже девочка, что ходит

В город продавать камсу,

Как потерянная бродит

Вечерами на мысу.

Щеки бледны, руки слабы,

Истомленный взор глубок,

Ноги ей щекочут крабы,

Выползая на песок.

Но она уже не ловит

Их протянутой рукой.

Все сильней биенье крови

В теле, раненом тоской.

«Рыбак» 1911г., «Четки»

В поэтической топонимике Ахматовой занял свое место и  Киев, где она училась в последнем  классе Фундуклеевской гимназии, где  в 1910 году вышла замуж за Николая  Гумилева, где написала великое множество  стихов и окончательно - что очень  важно! - почувствовала себя поэтом. Правда, Ахматова как-то сказала, что  не любила Киева, но если говорить объективно и точно, она, скорее всего, не любила свое тогдашнее бытовое окружение - постоянный контроль со стороны взрослых (и это после херсонесской вольницы!), мещанский семейный уклад. И все же Киев навсегда остался в ее творческом наследии прекрасными стихами.

Древний город словно вымер,

Странен мой приезд.

Над рекой своей Владимир

Поднял черный крест.

Липы шумные и вязы

По садам темны,

Звезд иглистые алмазы

К богу взнесены.

Путь мой жертвенный и  славный

Здесь окончу я.

И со мной лишь ты, мне равный,

Да любовь моя.

Ахматова и Гумилев

 

С Николаем Гумилевым и  сыном Львом

Анна Ахматова познакомилась  с Николаем Гумилевым в рождественский Сочельник в 1903 году. Царскосельской гимназистке было тогда 14 лет. Как  вспоминала ее ближайшая подруга, Валерия  Срезневская, "она была стройной девушкой, с красивыми белыми руками и ногами и густыми черными  волосами, прямыми как водоросли, и с большими светлыми глазами, странно  выделявшимися на фоне черных волос". Такой Аню впервые увидел 17-летний Гумилев, встретив ее с подругой у  Гостиного двора с елочными игрушками  в руках. Вторая их встреча произошла  на катке. Он был поражен ее сноровкой  и физической выносливостью. Теперь они виделись постоянно. Излюбленным  местом прогулок была Турецкая башня  в Царском Селе, искусная имитация руин. Словно ласточки устраивались они  на самой верхотуре. Позже Гумилев  напишет об этих счастливых минутах:

Ты помнишь, у облачных впадин

С тобою нашли мы карниз,

Где звезды, как горсть виноградин,

Стремительно падали вниз?

 

Для нее все это была игра. Он же, строгий юноша, жаждал серьезности. Требовал клятв верности и торжественного обещания, что она станет его женой. Длинноногая русалка смеялась в  ответ. Ласково, но смеялась. Его бледное  лицо бледнело еще больше. То были грозные  симптомы, но Аня Горенко не придавала  им значения, у нее и в мыслях не было, во что это может обернуться.

Скоро она с матерью  и сестрами уехала в Евпаторию. Отец же остался в Петербурге. Семья  распалась.

Отвергнутый поэт настиг ее и в Евпатории - почта доставила  сюда его первый стихотворный сборник "Путь конквистадоров". Официально, правда, книжка предназначалась не ей, а ее брату Андрею, но автор  не сомневался, что любознательная сестрица тоже прочтет, легко расшифровывая  тайнопись поэтических строк. Она  прочла. И расшифровала. Следы этой расшифровки можно увидеть на одном из уцелевших экземпляров  книги, где рукой Ахматовой, уже  после гибели Гумилева, возле некоторых  стихотворений проставлено лаконичное "мне".

Вторая его книга "Романтические  цветы" вышла в Париже в 1908 году и посвящалась целиком Анне Андреевне  Горенко. В Париж Гумилев отправился, чтобы раз и навсегда забыть свою любовь. Но теперь, кажется, уже она  либо не могла, либо не хотела его забыть и первая написала ему: "Если бы Вы видели, какая я жалкая и ненужная. Главное ненужная, никому и никогда." Гумилев, ошалевший от счастья, незамедлительно  ответил. "Он пишет мне непонятные слова, - делится Анна с братом своей  старшей сестры Сергеем Штейном. - Он так любит меня, что даже страшно".