Исследование русской культуры

Исследование русской культуры, особенно русской культуры до XVIII в., является полем достаточно проблематичным и по сей день. Это касается не столько научных работ по этому поводу, сколько восприятия этого периода студентами в процессе обучения, что связано с целым рядом достаточно сложных явлений. Т.е. само исследование русской культуры в промежутках культуры Киевской Руси  и Московского царства оказывается тем вопросом, который нам необходимо рассмотреть в контексте нынешней культуры. Это первая проблемная зона, которой надо коснуться в начале рассматриваемой нами темы. Вы знаете, что существует концепция Н.А. Бердяева, в соответствии с которой насчитывается пять раличных Россий: отдельно Киевская Русь, отдельно  Русь периода феодальной раздробленности, Русь Московского царства, Россия петербургского периода XVIII-XIX вв. и Россия советского периода. У Н.А. Бердяева есть интересное предположение, что каждый из этих периодов не связан с предшествующим при помощи плавного перехода, а напротив, отмечен некоторым взрывом, разрывом традиции, отторжением от предшествующего. При этом Бердяев выступает  в данном случае не в качестве историка или культуролога, а в качестве философа культуры. И само это представление о взрывах, если говорить о первых периодах, весьма проблематично.  Когда мы отмечаем ситуацию между XVII и XVIII столетиями и, в особенности внутри XVIII века, то там, действительно, мы сталкиваемся с удивительным моментом разрыва традиционных связей, который с течением времени на протяжении всего XVIII столетия всё больше и больше усиливается и завершается, в конце концов,  осуществленным разрывом между поколениями в русской культуре XIX в.  Если вы помните,  у А.С. Грибоедова молодой Чацкий категорически отказывается от всего того,  что предлагало предшествующее поколение, а М. Ю. Лермонтов, представляющий по отношению к  А.С. Грибоедову  младшее поколение (около 20 лет у них разницы), говорит, что "богаты мы, едва из колыбели, ошибками отцов и поздним их умом", и дальше:

" И предков скучны нам роскошные забавы,

Их добросовестный, ребяческий разврат". 

Т.е. мы уже ничего хорошего про этих предков сказать не можем. Константин Леонтьев, тонкий, интересный мыслитель второй половины XIX столетия пишет:

"Если русская мысль будет так развиваться и дальше, то перед нами возникнет молодое поколение, которое, оглядываясь на наше прошлое, будет видеть лишь некое беспросветное марево, откуда раздаются жизнерадостные крики истязателей и жалобные стоны истязуемых", - т.е. ничего нет, кроме жертв и палачей.

Несмотря на то, что достаточно рано начинает развиваться отечественная историография, несмотря на то, что она развивается как в плане сугубо научном (история как наука - это завоевание XIX столетия), так и в плане полубеллетристическом - Карамзин (до него -  Татищев, Щербатов, после него - Ключевский), если иметь в виду тексты, которые получают научное общекультурное значение,  - появляется удивительная установка: мы отрезаны от нашего прошлого. Интересно, что  это получает выражение в тематике, которая представляет собой редукцию мифа о культурном герое. У вас ведь была мифология, вы понимаете, что культура зиждется на некоторых образах, которым приписано авторство этой культуры. У нас много есть всего, что носит имя Пушкина, у нас есть и то, что носит имя Ломоносова. Но если мы оглянемся по сторонам, то обнаружим, что у нас практически нет ничего, чтобы носило имя людей, живших до XVIII века. Есть в Москве больница имени князя Владимира. Существует орден Княгини Ольги в качестве церковной награды . У нас есть орден Александра Невского, был введен в ходе Великой Отечественной войны и сохраняется до сих пор не как живая награда, а как некая память о процессах, осуществляемых в то время. И всё. Неужели у нас не было ни одного мыслителя, ни одного автора литературного произведения, который не остался бы анонимным, подобно автору "Слова". Представьте: Литературный институт имени автора "Слова". Но если там существовал человек, у которого было имя, можно было бы назвать что-то его именем. Этого нет. Отправившись недалеко,  в родственную страну, и по религии, и по языку, и по культуре, связанную с Древней Русью множеством культурных связей, а именно в Болгарию, обнаруживаем, что у них гимназия может носить имя Климента Охридского или имя кого-то из болгарских просветителей XIV, XV, XVI, XVII вв. У нас ничего подобного нет. Никому в голову не придёт организовать  кружок и назвать его "Кружок любителей поэзии Симеона Полоцкого". В начале XVIII в. Антиох Кантемир говорил, что его стихи забудут и о своих предшественниках, в число которых входил Симеон Полоцкий, говорил, что человек, навыкший в новой поэзии поэзии, скажет, что "эти стихи скрипят, как дверь". Это отторжение от своего прошлого каким-то образом приводит к пониманию  и нынешней ситуации.  Сейчас, когда мы смотрим период, обозначенный как Древняя Русь, Удельная Русь, Московское царство, то не можем зацепиться за какие-то образы, "которых мы навыкли с молодых ногтей", которые осознавались бы нами как родственные.

Более того, мы сталкиваемся с очень интересной проблемой. Помимо всего прочего, наша собственная культура через очень сложную редукцию образов, идущую от романтизма, очень тесно связана с западноевропейским средневековьем, а не с отечественным, причем эта внутренняя связанность с западноевропейским средневековьем проходит по целому ряду направлений. Это может быть своеобразный образный строй. Причем это касается не столько сегодняшнего дня, сколько XIX в.,  в котором одним из жанров академической живописи и скульптуры была героика древнерусского периода. Пойдите в Третьяковскую галерею, там вы обнаружите великолепную огромную, как это принято у передвижников, картину И. Репина "Князь Михаил Черниговский перед поездкой в Орду". Князь Михаил Черниговский - святой, один из героических и несчастных людей своего времени. Он свой город не отстоял от врагов, кроме того, он сбежал, бросил свое достояние, свой удел на произвол судьбы. Бежал в Венгрию, затем вернулся и отправился на вольную мученическую смерть в Орду, там его убили за то, что он, как написано в "Житии", отказался поклониться кусту, огню и солнцу, чего требовали от него язычники-монголы. Вместе с ним погиб боярин Фёдор. И вот художник на этой огромной, написанной в академической манере картине изображает героя в тот момент, когда он принимает решение. На лице печать этой героической гибели. Но как он одет? Так, если бы он был персонажем западноевропейским, в коротенькую одежоночку, т.е. совершенно не по-княжески, стоит с непокрытой головой, что очень странно, поскольку голову покрывали. Обнажали в храме или за столом, во всех остальных случаях голову покрывали.

Очень интересно для рецепции древнерусской культуры в XIX столетия пойти в Донской монастырь. Там пускают совершенно свободно, есть ограничения по отношению женской одежды, и курить нельзя не территории монастыря. Некоторое время назад там никакого монастыря не было, а был филиал Архитектурного музея имени Щусева. И когда в 30-г годы разбирали храм Христа Спасителя, чтобы взорвать, то огромные горельефы этого храма свезли в Архитектурный музей имени Щусева. Там они некоторое время лежали и покрывались мхом и плесенью. Потом те, которые не успели разбиться, были приделаны к стене так, чтобы любопытствующие посетители могли зайти и посмотреть. Всё это в относительной ветхости сохранялось в течение всего советского времени. Там есть впечатляющие классического стиля скульптурные изображения. В основном на ветхозаветные сюжеты. Сохранилось одно из них на отечественный сюжет: Дмитрий Донской принимает благословение от Сергия Радонежского на Куликовскую битву. Сергий Радонежский изображен в типичном облике монаха-схимника: клобук на голове, длинная ряска, подрясник. Дмитрий Донской принимает благословение. Знаете, как принимали благословение в рамках православной традиции? Стоя на одном колене, склонив голову и держа свой шлем на левой руке, держась за козырёк, как офицер российской армии. Кто Куприна читал, тот помнит, что один из первых навыков, которые усваивали кадеты, это то, как нужно держать фуражку. Возникает ощущение, что даже на чисто визуальном уровне нам это трудно себе представить. Мы не только внешне не представляем себе всего этого с той ясностью, с которой можем представить себе западноевропейский рыцарский турнир, мы не представляем себе совершенно, что за внутренние мотивы руководили этими людьми. И внутренне отождествиться с ними, как это обычно бывает при наивном восприятии художественного текста, у нас ни малейшей возможности нет. Подумайте, как интересно, мы берём географически далекий текст, он оказывается нам культурно родственным. Это роман о Тристане и Изольде. Рыцарь ранен, случайно попадает к даме в замок, она его вылечивает, потом он приезжает в качестве посла, любовь выпрыгивает на них как убийца с ножом из переулка, потому что они выпили из одной чаши, потом закручивается сложный сюжет, на который мы не будем отвлекаться. Я не могу говорить за всех, но некоторый соблазн побыть хотя бы недолго Изольдой испытывает каждая девушка.

Вот мы открываем книжку по "Древнерусской литературе", например, Д.С.Лихачева и читаем у него прочувственную фразу, что у нас есть тоже некоторый вариант любовного романа. Ученого очень занимали случаи параллелей, наивно-компаративистские сопоставления с западным миром отечественной культуры.  И с чем же мы сталкивамся? "Повесть о Петре и Февронии" нам пытаются выдать за такой же анологичный любовный роман, но там же всё совершенно по-другому, там слова нет о том, что они полюбили друг друга, как только глаза их встретились. Всё закручено вокруг того, что человек даёт обет и должен выполнять этот обет. И поведение девушки, с нашей точки зрения, весьма неромантично. Она этого богатого жениха едва ли не шантажом приманивает. Почему, когда их изгоняют, он уходит вместе с ней, сказано весьма сдержано, и никаких прочувственных описаний нет, нет ни страхов, ни страданий. Возникает удивительное ощущение: то ли люди не умели писать, то ли  у них по-другому устроено сознание. Внутренне отождествить себя с преподобной Февронией любой нашей девушке весьма сложно, не только потому что она целительница и колдунья, но и потому что представить себе, что мы заставляем на себе жениться, это как-то странно. Нам надо, чтобы за нами ухаживали,"миллион алых роз" под дверью положили, а не так, что вылечили, обманул, уехал..., это другая история.

В этой связи любое изучение древнерусской культуры наталкивается в нас само собой на некоторое внутреннее сопротивление. На это накладывается ещё одно обстоятельство, которое носит отчасти географический, отчасти символический характер. Вы знаете, что в первую очередь, культура - это система символов. Культура - это не столько постижение реальных фактов, сколько постижение символа, т. е.  данного нам в ощущение объекта, который становится воплощенной идеей. Встаёт вопрос о том, с каким ландшафтом сопряжена древнерусская культура, с каким местом как географическим понятием, как фрагментом пространства она связана. И здесь мы сталкиваемся со сложностями. В какой-то мере этот процесс начинается в XVIII в., замирает в XIX в., и  продолжается XX в. на фоне иных процессов. Всё, что связано с нашей собственной культурой, это всё непросто. Сама наука  в определенных своих проявлениях оказывается не столько бескорыстной попыткой проанализировать какие-то вещи, сколько реализовать иного плана задачи: идеологические, возрождающие нацию, низвергающие нацию и т.д. Обратите внимание, описывается некоторое локальное культурное явление и подчеркивается, что это не проявление русской культуры в целом. Это проявление специфической русской культуры, разраставшейся

на русском Севере, где не существовало крепостного права, где не было ни бояр, ни дворян, где люди, захватившие и обживающие эту землю, жили свободно и вынуждены были проявлять недюжинную силу ума и предприимчивость. Вспомните совершенно советскую по своему духу биографию М. Ломоносова. Т.е. Архангельская, Вологодская области, русская часть Карелии, юг Муромской области - территория, которая на тот момент была освоена, отсекаются. Это не Россия. В России крепостное право, там нет крепостного права. В России "бедные селенья, скудная природа", там природа, с одной стороны, восхищает, с другой стороны, ставит человека на грань выживания. Вспоминаются слова одного нерусского исследователя (он не историк, а математик, физик и химик),  сказавшего: "Неудивительно, что Ломоносов вырос на русском Севере. Крестьянин русского Севера - человек недюжинного ума, потому чтобы хоть что-то вырастить и выжить на русском Севере, надо проявлять нетривиальный интеллект". Север отсекали. Юг отобрала у нас Украина, западную Русь - опять же Украина, Белоруссия, Литва. Далее, если посмотреть: на востоке - засека, дикие леса. Граница проходит по Тульской области. Это все не имеет отношения к Древней Руси. Остаётся крохотный пятачок, который выглядел не так, как сегодня. Пространство сворачивается. На самом деле, это не так: всё это русская земля. На уровне культуры такая ситуация возникает. И мы сталкиваемся с тем, имеет место двойная игра: научного термина, с одной стороны, и обыденного понимания этого слова, с другой. Русская культура представляет собой цивилизацию промежуточного типа. Но, когда это слышит человек неподготовленный, он возмущается гнусными либералами, которые придумали, что русская культура - цивилизация промежуточного типа.Проблематично существование русского этноса. Что же у нас русских вообще нет!?  Русские есть, но мы не этнос. Мы должны описывать себя как суперэтнос, нация, имеющая надэтнический характер.

Здесь возникает множество проблем. Попробуем эти проблемы разобрать, вы ведь понимаете, лекция вводная, вам придётся самим читать умные книжки. Вы должны иметь в виду, что перед вами очень странное, диковинное пространство. Русская культура - цивилизация промежуточного типа. Сам термин носит условный характер. Попытка описать, какие бывают цивилизации, была предложена определённым людям. В законченных работах, если говорить о европейских цивилизациях, описаны: восточноевропейская цивилизация, т.е. Византия и западноевропейская цивилизация, т.е. Римская империя. Если говорить о восточноевропейской империи, то я отсылаю вас к книжке Лебедева и Каштана и, в особенности, к книге С. Аверинцева "Второй Рим". Если говорить о западе,то есть бестселлер Жана Легофа "Цивилизация средневековой Европы". Эта книжка переиздаётся. Легоф - представитель школы анналов.

С чем мы имеем дело, если говорить о западном средневековье? Перед нами  цивилизация сословного типа. Переход из сословие в сословие затруднён. Каждое сословие имеет свою систему функций. Предполагается, что крестьянин не может быть патриотом, молящийся тоже. Да и патриотизма никакого нет, есть преданность своему сеньору. Внутри каждое из сословий связано между собой корпоративной солидарностью, связи носят сословный характер. Между собой сословия связаны слабо. Сословие молящихся подчиняется Папе, и поэтому носит наднациональный характер, даже если говорить о протонациях. Сословие воюющих представляет собой лестницу вассалитета, сословие труждающихся - это бессловесный скот. Если говорить о церковной жизни, то с XI в.  складывается представление о том, что есть полные и неполные члены церкви. Духовенство - это полные члены церкви, имеют  право на полное причастие телом и кровью Господним. Два других сословия - неполные члены церкви, для них причастие урезано до облатки. Они не имеют права голоса в церковных делах. Там же на Западе мы сталкиваемся с тем, что возникает жесткое расхождение между языком Священного Писания, с одной стороны, и обыденным языком, с другой. И эта культурная двойственность накладывает отпечаток на всю европейскую образованность вплоть до XIII в., когда начинают появляться тексты на национальных языках. До этого времени, до первой переписки миланских купцов, до возникновения коммерческой школы в Болонье, до того, что называется "протовозрождением", "писать" - это значит писать на латыни, а разговаривать можно на каком угодно языке. В большинстве европейских языков слова мало изменяются по падежам. Латынь в этом отношении более сложная и может соперничать с русским языком,  кстати, название наших падежей калькировано с латинского. Таким образом, латынь была более сложным языком, чем тот язык, на котором люди говорили между собой. Не стоит удивляться тому, что у нас в Новгороде было так много грамотных, а на Западе так мало, поскольку писать можно было только на этом чужом языке, и все письменные документы составлялись именно на латыни, и неудивительно, что благородный сеньор, получив тот или иной документ, подзывал к себе брата-монаха, который при нём состоял и просил его прочесть этот документ. Естественно, если бы люди писали на своём родном языке, то грамотных было бы больше.

Если говорить о Восточной Римской империи, о той цивилизации, которая описана в связи с Византией, то там мы сталкиваемся с отсутствием замкнутости сословий, переход из сословия в сословие возможен. Отсутствует сословие профессиональных военных. Быть профессиональным военным не является чем-то предрешенным при рождении. Социальная динамика оказывается настолько высокой, что бывший конюх становится императором, например, Василий Македонянин. И существует множество языков, которые представляют собой и письменный язык, и язык Священного Писания, из-за чего на Востоке возникает некоторое нестроение, "льющее воду на мельницу" католической церкви с её одним языком - не отделились бы григорианцы и несториане от православной церкви, всё бы было в порядке, а то перевели с греческого на сирийский, оказалось, что это ересь, потому что неправильно поняли, неправильно перевели, получилось неловко. В Древней Руси сословия существуют. Есть князья, если говорить о других людях, то возможны мощные сословные передвижения. Люди переходят из одного сословия в другое, поступая на царскую службу. Далее, мы имеем дело с тем, что отсутствует мифология королевской власти, которая сильна на Западе, наблюдается равнодушие к императорской власти, к власти базилевса, которое в конце концов охватит и Византию, в рамках этого будут высказывания, что для человеческого спасения безразлично, есть ли в Византии император или нет. Языковая ситуация тоже другая. Церковный язык близок к бытовому языку, что облегчало ситуацию на Руси.

С чем мы сталкиваемся на протяжении долгого времени,  XVIII - XIX вв.? Существуют представление о том, что всё, что происходит в Европе, - это правильно и нормально. То, что отличается от европейского образца представляет собой отставание, уродство. В XX в. европейская научная мысль от этого представления отказалась. После второй мировой войны в рамках антиколониального движения различного рода встал вопрос о том, что

необходимо в мышлении преодолеть клише. В 20-е годы высказываются общие фразы о том, что наше сознание должно измениться. В 60-е годы становится общим местом, что из-за того, что у нас в XX в. царствовал марксизм, который представлял собой редуцированный слепок жесткого позитивизма, мы в нашем европоцентризме подзадержились. И поэтому,

если вы читаете прозу советских авторов, то обращайте внимание на то, что событийный ряд очень часто подгоняется, чтобы доказать, что у нас так же, как  и в Европе.

В этой связи обнаруживаются такие вещи, как русское Возрождение. Европейское Возрождение - это дивный период для искусства. Если вы не искусствовед, а занимаетесь философией познания, общей культурологией, историей культуры, то видите, что это время страшное, когда человек пытается поставить себя в центр мироздания, себя с группой единомышленников. К черни, к плебсу относятся так, как никакой средневековый тиран  не стал бы, даже не как к животному или растению, а словно к камню, как о этом сказано в "Речи о достоинстве человека"  Пико делла Мирандолы. При этом процветает колдовство, изобретается оружие массового уничтожения, представление о нерыцарской войне, о политике как грязном деле, в котором цель оправдывает средство. Средневековье выглядит более симпатичным периодом по сравнению с Возрождением. Это очень странный период. В эту эпоху мы сталкиваемся с людьми, которые потрясают своим величием. С другой стороны, это люди злобные, с ними не хочется иметь дело. Самый симпатичный, на мой взгляд, персонаж, это Микеланджело - скульптор, архитектор, художник, кроме того, писал замечательные сонеты. Так вот он сказал: