Н. И. Кареев о якобинской диктатуре

Размышляя о значении якобинской диктатуры в  контексте структурных  изменений, происшедших во Франции  на рубеже XVIII-XIX вв., Кареев писал: "Не создав ничего нового, союз якобинцев и санкюлотов содействовал лишь спасению того социального строя, который был уже создан Учредительным собранием и окончательно консолидирован империей Наполеона"(34).

Анализируя якобинскую доктрину, Кареев поднимал и вопрос об "ответственности" рационализма Просвещения. Историк  видел в  Руссо духовного отца Робеспьера. Автор "Общественного  договора", по мнению Кареева, был "государственником", как Платон или Гоббс, но при этом сторонником идеи народовластия. Его  идеи, воспринятые якобинцами, на деле вели к отказу от индивидуальной свободы  перед лицом "общей воли" и  к деспотизму. Но признавая народ  носителем верховной власти, Руссо  лишал правительства устойчивости. "Если одними сторонами своей  теории Руссо узаконивал деспотизм  государства перед личностью, то другими сторонами той же теории он вводил в  государственную жизнь  начала анархии",  - подчеркивал  Кареев(35). Вывод, заметим, близкий оценкам  Тэна. Но, в  отличие от французского историка и от своего учителя В. И. Герье, Кареев обращал внимание на противоречивость учения Руссо, которое готовило революцию  критикой абсолютизма, сословности, утверждением права народа изменить форму правления  и в  то же время являлось как  бы преддверием реакции XIX в. против революции. Социальный пессимизм, представление  о том, что "золотой век" позади и недостижим, неверие в  разум  и достижения культуры сближали автора "Общественного договора" скорее с Шатобрианом, а не с современными ему философами. Кареев писал о необходимости различать отдельные эпохи в Просвещении. Историк рассматривал концепцию Руссо как альтернативу мировоззрению Вольтера и государственно-правовой теории Монтескье. В революции же, по мнению Кареева, "эпохи наибольшего влияния" различных философов последовательно сменяли одна другую. Идеи общественного договора "стали руководящими принципами революции... особенно во втором фазисе еe развития",  - отмечал историк(36).

Влияние Тэна заметно и  в  определении Кареевым якобинцев как людей особого психического склада. В "Истории Западной Европы" есть характерные строки: "Якобинцы были не партией только, они были сектой, отдельные члены которой являются как бы вылитыми в одну форму - с одними и теми же идеями в голове, одними и теми же словами на устах, с одними и теми же манерами, с общим всем им фанатизмом, с каким именно они относились к своему политическому догмату, стоящему выше разума и не допускающему никаких сделок с противоположными или отличными от него началами жизни и мысли"(37).

В 1916 г. в  журнале "Вестник  Европы" была опубликована статья Кареева "Психология якобинца в  изображении  романиста-эпикурейца". Она носила излюбленную историком форму  рецензии  - на этот раз на роман  А. Франса "Боги жаждут". Кареев воспользовался поводом поразмышлять об особенностях психологии "среднего якобинца" на примере образа главного героя романа  - художника и присяжного Революционного трибунала Э.Гамлена. С удовлетворением автор статьи констатировал совпадение психологического портрета якобинца в произведениях А.Франса и И.Тэна. "Романист только объективнее историка, говорит без раздражения, без намерения обличать и поучать,  - отмечал Кареев.  - Гамлен в романе А. Франса является таким же монополистом истины и добродетели по отношению к инакомыслящим и не разделяющим его образа действий, как и всякий якобинец в общей исторической характеристике Тэна. Та потеря здравого смысла и то извращение нравственного чувства, к которым у Тэна приходит в своей эволюции якобинизм, как типичное психическое состояние, проявляются, равным образом, в мыслях и поступках героя "Боги жаждут". То же можно сказать о якобинской вере в свою миссию, дающей деятелю право на власть, и о якобинском понимании этой власти как средства достижения цели, не взирая ни на что. С такою психикой человек не может не озлобляться на тех, кого только он считает злодеями, а злодеи  - все, в ком нет патриотизма и цивизма в понимании фанатика-сектанта. На примере Гамлена Анатоль Франс как бы хочет показать, как могли делаться "кровопийцами" даже люди о благородной душой, способные к самопожертвованию"(38).

Представление о "якобинце" как особом психологическом типе, фанатичном приверженце определенных догм побуждало Кареева толковать этот термин ограничительно. Даже в "триумвирате" 1793 г. он склонен был считать "подлинным якобинцем" только Робеспьера. Марат, по мнению Кареева, был "человеком ненормальным, психопатом и маньяком. Кроме того,  - отмечал историк,  - Шарлотта Кордэ прервала его безумную агитацию еще до установления режима революционного правления"(39). К Дантону Кареев явно относился с симпатией. Еще в университетском курсе он отмечал красноречие, самобытность натуры, недюжинный ум, смелость и стойкость этого "героя народной толпы". Хотя Дантон приветствовал "сентябрьские избиения" заключенных в парижских тюрьмах 1792 г., у него, по мнению Кареева, "не было мании убийства, которою был одержим кровожадный Марат, ни того бесстрастно-холодного требования новых и новых казней, к какому был способен Робеспьер. Ему даже были доступны чувства жалости и сострадания, и он спасал отдельные личности"(40).

В "Вестнике Европы" за 1915 г. опубликована статья-рецензия Кареева  на книгу французского историка Мадлена о лидере "снисходительных". В рецензии, а по существу, биографическом очерке, явно заметно нежелание Кареева рассматривать Дантона как якобинца или, по крайней мере, как якобинца робеспьеристского толка. Очерк построен на сравнении двух самых популярных людей 1793 г. Импульсивность, широта души Дантона противопоставлены слащавой сентиментальности и фанатическому педантизму его оппонента. Автор считал, что Дантон не только не был приверженцем якобинской догмы, но и "не заботился о выработке какой-либо определенной доктрины". Лишь несколько общих идей "оппортунистического характера" определяли, по мнению Кареева, поведение этого героя революции: "Дантон был противником тех, которые нападали на принцип вечной собственности, противником тех, которые хотели отнять у народа религию, утешительницу в бедах и опору морали, противником как религиозных преследований, так и отделения церкви от государства, противником террора". Этого набора идей, преимущественно негативного характера оказалось недостаточно и, с нескрываемой грустью писал Кареев, "практик, реалист ...Дантон дал себя победить человеку, гораздо более посредственному, но в своей посредственности более цельному"(41).

Известная идеализация образа Дантона была естественной реакцией на реальную опасность "робеспьеризации" России. В 1923 г. вышла книжка Кареева "Французская революция в историческом романе". Автор, кстати, повторил в ней вкратце свои размышления о психологии "среднего якобинца" в романе А.Франса "Боги жаждут". А в главе, посвященной анализу книги Эркмана и Шатриана "История одного крестьянина" Кареев с явным сочувствием воспроизвeл резко отрицательное мнение крестьянина Мишеля, бывшего солдата республиканской армии, о Робеспьере и Сен-Жюсте: "Разве можно верить в добродетель негодяев, умертвивших Дантона за то, что он был лучше и великодушнее их, взятых вместе, за то, что он хотел поставить свободу и милосердие на место гильотины и что при его жизни тирания была немыслима"(42). Кареев не скрывал своих пристрастий и при изложении версии о причинах конфликта среди якобинцев, выдвинутой Р.Роланом в пьесе "Дантон". Лидер "снисходительных" изображен в ней миротворцем, готовым самоустраниться с политической сцены, чтобы не лить кровь французов в междуусобицах(43).

В книге "Великая французская  революция" Кареев подчеркнуто противопоставлял дантонистов основной массе якобинцев, являвшихся приверженцами Неподкупного(44), к которому историк относился весьма негативно. Его отталкивали такие качества лидера якобинцев, как тщеславие, зависть, неискренность, стремление сделать себе рекламу, выставляя напоказ недоступность для всякого рода соблазнов. Кареев не признавал за Робеспьером способностей крупного государственного деятеля и политической смелости и полагал, что источником влияния Неподкупного была прежде всего его слепая вера в  догматы "Общественного договора" : "Его концепция государства была донельзя проста, ограничена до последней крайности и в этом отношении отличалась необыкновенной цельностью. Именно для Робеспьера Франция была населена двумя с половиною десятками миллионов вполне однородных индивидуумов, имеющих от природы самые добрые задатки, но нуждающихся в известной очистке и в надлежащей дрессировке. Воля всей совокупности граждан была для него сам непогрешимый разум, но еe настоящему проявлению препятствовали, по его мнению, изменники, злодеи и развратники, к которым причислялись, кроме роялистов и фейянов, и жирондисты (бриссотинцы), и эбертисты, и дантонисты"(45). Режим диктатуры и террора был, по мнению Кареева, результатом воплощения в жизнь робеспьеристской догмы : "Для Робеспьера в 1792-1794 гг. революция отождествлялась о якобинизмом, якобинизм  - прямо с ним самим. Посредством террора вся Франция должна была обратиться к якобинскому патриотизму, а до того времени конституция должна была быть простым клочком бумаги и действовать должно было революционное правительство"(46).

Изложенная в  работах  Н.И.Кареева трактовка якобинской диктатуры позволяет сделать вывод о том, что в чрезвычайных условиях 1793-1794 гг. к власти во Франции пришли люди, идеологические представления и психические особенности которых наиболее соответствовали целям построения "государственной казармы". Такой подход представляется значительно более перспективным, нежели широко распространенная в "якобинской" историографии точка зрения, в основе которой лежит знаменитое высказывание Сен-Жюста о "силе обстоятельств", породившей чрезвычайные формы правления. Концепция мэтра "русской школы" привлекает стремлением рассматривать события 1793-1794 гг. в контексте выходящих за рамки революционного десятилетия, длительных процессов трансформации идеологических, религиозных, политических структур, в рамках представлений о многофакторности исторического процесса, о наличии не только разрыва, но и связи между учреждениями Старого порядка и революции. В трудах Н.И.Кареева история сохраняет и функцию "наставницы жизни". Размышления умудрeнного знаниями мировой истории и личным опытом учeного об опасности доктрин, ущемляющих гражданские свободы и оправдывающих режим чрезвычайщины, по-прежнему поучительны и актуальны.