Международная ситуация накануне Крымской войны

2.2. Наполеон III как дипломат. Отношения Николая I к Наполеону III.

Начиная с 10 декабря 1848 г., когда Луи-Наполеон   был   избран   в   президенты   республики, и вплоть до переворота 2 декабря 1851 г. включительно, вся монархическая Европа с большой симпатией следила за развитием его внутренней и внешней политики. Уже самое избрание племянника Наполеона I на высший пост в республике указывало на быстрый рост реакционных настроений в среде буржуазии и крестьянства Франции. Но то, что стал делать на своем посту новый президент, окончательно убедило монархическую Европу, что этот человек быстро и бесповоротно, не стесняясь средствами, сведет к нулю все, что дала революция 1848 г. И это обеспечило Луи-Наполеону полное сочувствие всех руководителей европейской реакции. Только Фридрих-Вильгельм IV не доверял Луи-Наполеону. Что касается внешней политики президента, то впервые Европу взволновало выступление его по римскому вопросу. Папа Пий IX, изгнанный революцией из Рима и проживавший в городе Гаэте, обратился ко всем католическим державам с просьбой о помощи. Раньше, чем Австрия успела послать войска в Рим, Луи-Наполеон уже отправил в Италию сначала небольшой, а затем очень значительный (в 30 тысяч человек) отряд французских войск под начальством генерала Удино, который с боя взял Рим и уже 14 июля восстановил светскую власть папы. С одной стороны, «восточным монархам» с Николаем во главе это было очень по душе, так как знаменовало прочное водворение реакции во всей Центральной Италии. А с другой, — все указывало на то, что французы не собираются уходить из Рима. Это беспокоило и Пальмерстона в Англии и Шварценберга в Австрии. Эта римская экспедиция, так успешно законченная к середине июля 1849 г., воочию показала Европе, что Луи-Наполеон, весьма мало стесняющийся в вопросах внутренней политики, совсем уже ни с кем и ни с чем не намерен считаться в политике внешней.

Отношения Николая I к Наполеону III.

 Когда, 11 декабря   1851   г.,   Николай   получил  первые   официальные  вести   о   перевороте 2 декабря, он не мог воздержаться от выражений восторга. Русский посол в Париже граф Киселев получил приказ немедленно отправиться во дворец к принцу-президенту и передать ему вербальную ноту, в которой Николай полностью принимал ту версию, будто Наполеон спас Францию от «красной революции». Главное, что восхищало царя, это то, что принц-президент одним молодецким ударом истребил и революционеров и ненавистных Николаю либералов. «Одним ударом Луи-Бонапарт убил и красных и конституционных доктринеров. Никогда бы им не воскресать!» — так торжествовал канцлер Нессельроде. Радовались не только в Петербурге, но и в Вене. Едва только в Вену пришло сообщение о том, что принц Луи-Наполеон расправился с республикой, как Франц-Иосиф 31 декабря 1851 г. особым указом объявил австрийскую конституцию 1848 г. уничтоженной, а свою власть восстановленной во всей ее самодержавной полноте.

Но идиллии не суждено было продолжаться. Уже с весны, а особенно с лета 1852 г., после триумфальных поездок принца-президента по Франции, стало ясно, что Луи-Наполеон в очень близком будущем примет титул императора.

Николай смутился. Его любимец, охранитель общественного порядка, не желает довольствоваться своей властью: он хочет стать монархом «божьей милостью». Николай пробовал через посла Киселева в самых ласковых выражениях отговорить Луи-Наполеона. Конечно, ничего из этого не вышло. Повидимому, Николай окончательно стал на непримиримую точку зрения в этом вопросе под влиянием австрийского министра Буоля. Буоль доказывал, что можно признать Луи-Наполеона императором, но нужно ему показать, что «монархи божьей милостью» не могут его считать вполне равным себе. Во-первых, он монарх не наследственный: еще актами Венского конгресса 1815 г. династия Бонапартов была объявлена исключенной из французского престолонаследия; поэтому обращение к Луи-Наполеону должно быть не «государь и дорогой брат», а «государь и добрый друг». Во-вторых, остальные монархи не могут никак называть его Наполеоном III. Ведь именуя его третьим, они, значит, тем самым признают, что после Наполеона I законно царствовал во Франции сын Наполеона, «Наполеон    II», и что,   следовательно,     Бурбоны,    которые занимали престол в 1815—1830 гг., были просто узурпаторами! Николай понимал, что Луи-Наполеон именно затем и надумал называться третьим, чтобы оскорбить память Венского конгресса и всех его участников, в том числе и Александра I.

И все-таки из сообщений прусского посла при петербургском дворе генерала фон Рохова явствует, что Николай колебался. Только горячие убеждения фон Рохова, который всецело поддерживал точку зрения графа Буоля, окончательно убедили Николая, что следует настаивать на «добром друге» вместо «дорогого брата» и на титуле «император Луи-Наполеон» вместо «император Наполеон III». А дальше произошло следующее: парижский посол Н. Д. Киселев был в большой тревоге из-за неприятной и, как ему уже тогда казалось, небезопасной возни с титулованием нового императора. Но Нессельроде его успокоил из Петербурга: ведь и Австрия и Пруссия, а не одна только Россия решили представить свои поздравления и верительные грамоты в одинаковой форме. Не будет же новый император французов из-за этих мелочей ссориться разом со всеми тремя «восточными монархами». Киселев на время успокоился. Он получил аккредитивные грамоты, адресованные «императору Луи-Наполеону», и поздравительное письмо ему же от Николая, начинавшееся обращением: «Государь и добрый друг». Но каково же было волнение и негодование посла, когда оказалось, что Австрия и Пруссия изменили своему «союзнику» и обратились к новому императору, как к «Наполеону III», со словами: «Государь и дорогой брат». Фридрих-Вильгельм IV отделался каким-то нелепым объяснением перед Николаем, а Буоль, инициатор всей этой истории, оправдывался тем, что его с пути истинного сбила Пруссия. Николай почувствовал, что эта, на вид пустая, история содержит в себе нечто зловещее, и что его довольно коварно обманули те, на кого он положился. В конце декабря происходил в Петербурге обычный декабрьский парад, на котором присутствовал и дипломатический корпус. Вдруг, обратившись к послу Пруссии генералу фон Рохову и послу Австрии графу фон Менсдорфу, Николай сказал: «Меня обманули и от меня дезертировали!» И австриец и пруссак не посмели ничего ответить на это неожиданное приветствие.

ГЛАВА 3. МЕЖДУНАРОДНАЯ СИТУАЦИЯ НАКАНУНЕ КРЫМСКОЙ ВОЙНЫ

3.1. Переговоры Николая I с Англией по вопросу о разделе Турции.

Русско-французские трения в Турции

28 декабря 1852 г. (9 января 1853 г.) на вечере  у великой княгини Елены Павловны  в Михайловском дворце Николай I подошел к посланнику Великобритании сэру Гамильтону Сеймуру и повел разговор о Восточном вопросе. Слова императора своей «неожиданной откровенностью... и многозначительным содержанием» повергли британского дипломата в изумление, поскольку речь зашла о частичном разделе владений султана. В течение января — февраля состоялись еще три беседы на эту тему. Идеи, которые развивал государь перед английским посланником, сводились к следующему.

По мнению царя, в недалеком будущем мог произойти распад Османской империи. Это должно было случиться естественным путем. Турция — «больной человек», она умирает. А потому России и Англии следовало заблаговременно позаботиться о судьбе наследства «больного человека». «Я хочу говорить с вами как друг и как джентльмен,— сказал Николай.— Если нам удастся прийти к соглашению — мне и Англии,— остальное мне не важно, мне безразлично то. что делают или сделают другие». Далее он прямо заявил, что не допустит водворения Англии в Константинополе. Французы также не завладеют городом, как не получит его и Греция. «Может случиться, что обстоятельства принудят меня занять Константинополь», но «я... расположен принять обязательство не водворяться там, разумеется, в качестве собственника; в качестве временного охранителя — дело другое».

Самодержец не преминул изложить и конкретный план. Дунайские княжества (Молдавия и Валахия) уже фактически пользуются независимостью «под моим протекторатом». В такое же положение следует привести Сербию и Болгарию. «Что касается Египта, то я вполне понимаю важное значение этой территории для Англии. Тут я могу только сказать, что, если при распределении оттоманского наследства после падения империи вы овладеете Египтом, у меня не будет возражений против этого. То же самое я скажу и о Кандии (острове Крите.— Авт.)»> Прощаясь после одной такой беседы, царь просил посланника побудить лондонский кабинет высказаться об этом предмете. «Я доверяю английскому правительству. Я прошу у них не обязательства, не соглашения; это свободный обмен мнениями и, в случае необходимости, слово джентльмена. Для нас это достаточно»5,— заключил он.

Так был сделан важный "шаг, один из тех, которые и привели в конце концов к роковой развязке. По выражению современного исследователя В. Н. Виноградова, император Николай неоднократно «приоткрывал» свои подлинные намерения в Восточном вопросе. Так было в 1833 году в Мюнхенгреце, в 1844-м — в Лондоне, в 1853-м —в Санкт-Петербурге6. В. Н. Виноградов пишет, что «мысль о распаде империи султана являлась идеей- фикс Николая I». Однако она жила в нем как бы подспудно. На протяжении большей части своего царствования он был вынужден придерживаться другой линии — проводить политику «слабого соседа». Для того чтобы осуществилась «идея-фикс», требовалось благоприятное стечение обстоятельств. Но даже при появлении подобных обстоятельств предпочтительнее было, по мнению царя, вместо попыток установления единоличного влияния на Балканах и Ближнем Востоке произвести распределение сфер влияния в регионе с учетом интересов других держав, прежде всего Англии.

«Приоткрываясь» в беседе с Г. Сеймуром, император надеялся, что его зондаж будет встречен в Лондоне по меньшей мере с пониманием. Мог ли он тогда предполагать, что через год донесения британского посланника будут опубликованы в дипломатических «синих книгах» и его, Николая, секретнейшие предложения, став достоянием гласности, превратятся в мощный козырь в руках противников России?!

Надежды императора на благоприятную реакцию Англии не оправдались. Он допустил просчет. Подобные просчеты по мере развития восточного кризиса станут случаться все чаще. Привыкший к победам на внешнеполитическом поприще, избалованный успехами, которые к тому же без меры преувеличивались окружавшими его льстецами, гордый и самоуверенный государь Николай Павлович к концу своего царствования все больше утрачивал чувство реальности и столь необходимые политику трезвость мышления, сдержанность и осторожность, которыми обладал ранее.

Царь ошибся в оценке позиции Англии, оказавшейся более сложной, чем он ее себе представлял. Он исключал возможность действий Англии и Франции единым фронтом, преувеличивал глубину англо-французских противоречий, придавал слишком большое значение показному русофильству лорда Эбердина. Престарелый британский премьер действительно проявлял известную склонность к сотрудничеству с царской Россией, в которой привык видеть противовес Франции на Европейском континенте. Однако роль этого человека при выработке правительственного курса была не так велика, как хотелось думать императору Николаю. В коалиционном кабинете ее величества соперничали две фракции. Одну из них возглавлял премьер- министр, другую — министр внутренних дел Г. Дж. Пальмерстон, продолжавший и на своем новом посту оказывать значительное влияние на решение вопросов внешней политики.

Следует отметить, что соперничество различных течений в правящих кругах Великобритании вокруг восточной политики не носило принципиального характера. Это была скорее борьба по вопросам тактики. В то же время Англия имела стратегические цели на Востоке, следование которым считалось обязательным для каждого политика, какой бы ориентации он ни придерживался. Одной из главных целей являлось поддержание в целостности Османской империи, что мыслилось как часть более общей задачи, а именно охраны ближних и дальних подступов и путей, ведших к Британской Индии, прежде всего от пресловутой «русской угрозы».

Действуя неодинаковыми методами, пилиты, лидером которых являлся Эбердин, и виги во главе с Пальмерстоном в конечном счете стремились к одному — не допустить усиления позиций России в районе Черноморских проливов, ближневосточном регионе в целом. При этом Эбердин предпочитал идти более мирным путем, не доводя дело до открытой конфронтации. Он надеялся на то, что император Николай вовремя поймет неосуществимость своего проекта и отступит. Пальмерстон же был сторонником жесткой линии в отношениях с Россией, выступал за то, чтобы в переговорах был взят решительный тон. На инициативу царя следовало ответить отказом — таково было общее мнение.

В пользу подобного ответа говорило еще одно важное обстоятельство. Дело в том, что последние полтора десятилетия перед Крымской войной были отмечены прогрессировавшим падением российского влияния в Турции и соответственно ростом влияния западных держав — Франции и Англии — на экономику и политику этой страны. Совершенно очевидно, что менять создавшееся положение было явно не в интересах Лондона.

В ответ на предложение царя министр иностранных дел Джон Рассел писал, что британский кабинет вовсе не считает, будто Турция стоит на пороге серьезного кризиса, грозящего ей катастрофой, а потому вряд ли стоит заключать какие-либо соглашения о разделе ее наследства. В депеше Рассела в вежливой форме выражалось несогласие с Николаем практически по всем пунктам. В частности, говорилось о недопустимости даже временного занятия русскими Константинополя, Отмечалось, наконец, что англо-русское соглашение было бы с подозрением встречено не только Францией, но и Австрией.

Отрицательный ответ Лондона отнюдь не показался российскому императору тревожным симптомом. Скорее всего, он даже не воспринял его как отказ — настолько округлым и обтекаемым был язык документа. Если не удалась попытка договориться с англичанами, полагал Николай Павлович, то оставалась по крайней мере надежда, что они не станут мешать ему на Востоке.

Русско-французские трения в Турции.

Николай сбросил со счетов и Францию. Это была самая важная его ошибка.    Она    была    неизбежной. Царь не понимал ни положения Франции после переворота 2 декабря, ни стремлений ее нового властелина. В этом полнейшем непонимании были виноваты также русские послы — Киселев в Париже, Бруннов в Лондоне Мейендорф в Вене, Будберг в Берлине, а больше всех канцлер Нессельроде все они в своих докладах извращали перед царем положение дел. Они писали почти всегда не о том, что видели, а о том, что царю было бы желательно от них узнать. Когда однажды Андрей Розен убеждал князя Ливена, чтобы тот, наконец, открыл царю глаза, то Ливен отвечал буквально: «Чтобы я сказал это императору?! Но ведь я не дурак! Если бы я захотел говорить ему правду, он бы меня вышвырнул за дверь, а больше ничего бы из этого не вышло».

Начало   просветления последовало   в   связи с дипломатической  распрей   между   Луи-Наполеоном   и   Николаем,   возникшей по поводу так называемых «святых мест».  Началась она еще в 1850 г., продолжалась и усиливалась   в   1851   г., ослабела   в начале  и  середине  1852 г.   и вновь  необычайно обострилась как раз в самом конце 1852 г. и начале 1853 г. Луи-Наполеон,   еще  будучи  президентом,   заявил  турецкому правительству, что желает сохранить и возобновить все подтвержденные Турцией еще в  1740 г. права и преимущества католической церкви в так называемых святых местах, т. е. в храмах Иерусалима и Вифлеема. Султан согласился; но со стороны русской дипломатии в Константинополе последовал резкий протест с указанием на  преимущества  православной церкви   перед   католической   на   основании   условий  Кучук-Кайнарджийского мира. По существу эти пререкания, конечно, нисколько не интересовали ни Луи-Наполеона,   ни   Николая; для обоих дело шло о гораздо более серьезном вопросе. Впоследствии  министр  иностранных  дел  Наполеона   III  Друэя-де-Люис весьма откровенно заявил: «Вопрос о святых местах и все, что к нему относится, не имеет никакого действительного  значения  для  Франции.»   Весь  этот восточный   вопрос, возбуждающий    столько   шума,    послужил    императорскому [французскому] правительству лишь средством расстроить континентальный союз, который в течение почти полувека парализовал Францию.  Наконец,  представилась возможность посеять раздор в могущественной коалиции, и император Наполеон ухватился за  это обеими руками». Для Наполеона  Ш осложнения   на   Востоке,   хотя   бы   под   предлогом   какой-то ссоры из-за святых мест, были нужны, чтобы отколоть Англию и Австрию от России: именно на Востоке их интересы расходились с интересами царя; для Николая же вопрос о святых местах тоже был очень удобным и популярным предлогом для ссоры, но не с Францией, а с Турцией. Незаметно дело о святых местах переплелось с выдвинутой Николаем претензией не только защищать права православной церкви в Иерусалиме и Вифлееме, но и стать признанным самой Турцией защитником всех православных подданных султана, т. е. получить право постоянного дипломатического вмешательства во внутренние турецкие дела.