Историография повседневности

2.2 Историография  истории повседневности

Возникновение истории повседневности как самостоятельной отрасли  изучения прошлого является одной из составляющих так называемого «историко-антропологического поворота» в гуманитарной мысли  Запада. Он начался в конце 60-х  гг. XX века в результате крушения великих  идей, вместе с революцией «новых левых» и ниспровержением всех старых объяснительных концепций. Из пророков-теоретиков исследователи  превратились в обычных участников общественной жизни, не имеющих права  определять, что истинно, а что  ложно, и планировать, каким должно быть будущее.

Но еще задолго до «этой  революции духа» мировая философия  стала задумываться о значимости того, что окружает индивида изо  дня в день. Такая категория  как «общий здравый смысл» пришла от Аристотеля, Цицерона, Сенеки и Горация  в философию эпохи Возрождения (Николай Кузанский, Эразм Роттердамский), затем в философию Ф.Бэкона, Р.Декарта и Т.Гоббса, которым принципы здравого смысла виделись основанием всего философствования. Свой вклад в понимание «здравого смысла» внесли и прагматики XIX в. (У.Джеймс, Ч.Пирс), так что к началу XX в. в нем стали видеть «мнения, чувства, идеи и способы поведения, предполагаемые у каждого человека». [4] Что же касается именно термина «повседневность», то «Психопатология повседневной жизни» (1904) З.Фрейда была едва ли не первой научной книгой, в заголовок которой оказалось вынесено понятие «повседневная жизнь». [22]

Если на протяжении столетий обычные мнения, чувства, идеи и способы  поведения считались всего лишь началом для высокого теоретического мышления, то в XX в. в западной философии  акцент постепенно стал смещаться в  пользу «обыденного». Э. Гуссерль, «отец» феноменологического направления, одним из первых обратил внимание на значимость культурологического  осмысления «сферы человеческой обыденности», которую он назвал «жизненным миром». [17]

Практически одновременно был  сделан и другой шаг к выделению  истории повседневности в самостоятельную  отрасль науки. Представители Франкфуртской  школы, стремившиеся понять истоки тоталитаризма, указывали на организующую роль идеологий  в структуре общественной жизни. Один из последних представителей третьего поколения этой школы Г.Маркузе  ставил задачей выяснить, как современная  западная культура – с ее достоинствами комфорта, технической оснащенности, удобства бытия, безопасности существования – рождает репрессивную терпимость всех членов общества и их «одномерность». [16] Работы Г.Маркузе нацелили историков и социологов на анализ механизмов манипулирования сознанием на уровне повседневных практик. Одновременно, а в известной степени под влиянием Франкфуртской школы, в США большое число приверженцев обрела леворадикальная критическая социология. Одной из ее составляющих была теория социального конструирования реальности П.Бергера и Т.Лукмана. [1] Эти социологи первыми ввели в научный оборот понятие «повседневный мир», поставили вопрос о языке «повседневных встреч», о путях «заучивания типичных повседневных действий», тем самым дав толчок концепциям социального конструирования идентичностей, пола, инвалидности, психиатрии и т.п.

Другое направление анализа  повседневности развивали американские социологи Г.Гарфинкель и А.Сикурель. Они изучали не просто действия индивидов  в социальных процессах, но и роль их переживаний и мыслей. [5] Это позволило им создать основы социологии обыденной жизни (или этнометодологии), нацеленной на обнаружение методов, которыми пользуется человек в обществе для осуществления обыденных действий через анализ существующих в обществе правил и предубеждений, истолкования «одними» людьми речей, поведения, жестов «других». Продолжатель идей Г.Гарфинкеля И.Гофман в одном из своих основных трудов – «Представление себя в повседневной жизни» – показал повседневное как то обычное, что проходит незамеченным, что индивиды автоматически соблюдают, не придавая тому значения («учтивое невнимание», по И.Гофману).

На рождение истории повседневности оказали влияние идеи американского культуролога и антрополога К.Гирца. Для него любая культура дается нам в иерархии символов и знаков, указывающих на определенные общественные структуры. Исследователь, чтобы приблизиться к пониманию этих структур, пытается расшифровывать эти символы и знаки, составляющие повседневные, типизированные людские практики. [6] Интерпретация, а не просто собирательство найденных фактов, по К.Гирцу, есть цель этнографически-ориентированной науки, в том числе истории и исторической этнологии, позволяющих в этом случае понять представителей иных культур. Повседневность для К.Гирца – определенный тип опыта, действий и знаний.

Французский культуролог А.Лефевр в своих работах «Критика повседневной жизни» и «Повседневная жизнь в современном мире» [13] показал, насколько продуктивным может быть сопоставление субъективного переживания конкретной житейской ситуации с общими моделями, а также ожидаемого с действительным.

Что касается исторической науки, то перспективность философии повседневности в изучении прошлого первыми обозначили французские исследователи. Именно они поставили в центр внимания задачу восстановления истории в ее всеохватности и целостности, не ограничиваясь одной лишь политико-событийной, экономической, военной стороной. Подобный историко-антропологической подход стал основой работ М. Блока, Л. Февра, Ф. Броделя – представителей известного направления, группировавшегося вокруг созданного в 1950-е годы журнала «Анналы». История повседневности была в их трудах частью макроконтекста жизни людей. Для Броделя, как и для многих представителей Франкфуртской школы, повседневность была одной из нитей узора истории, ткань которой соткана также из демографических, производственно-технических, экономических, финансовых, политических, культурных и других процессов.

Рассказывая о «прозрачных»² реалиях экономики – механизмах производства и обмена, ярмарок и рынков, бирж и банков, мастерских и лавок – Ф.Бродель предложил видеть в экономике любого общества два уровня структур: структуры жизни материальной (предметной) и жизни нематериальной (непредметной), охватывающей человеческую психологию и каждодневные практики. Этот второй уровень и был назван им «структурами повседневности».

Характерным для Ф.Броделя  и его последователей был выбор  достаточно больших временных отрезков для обнаружения глобальных социальных трансформаций и анализа разной скорости течения времени в разных культурах и эпохах. Много внимания он уделял тому, как официальная  культура верхов воспринималась низами. Ф.Бродель сумел показать, как  именно человеческая психология и практика, а не абстрактные «товарно-денежные», «рыночные отношения» или «капитал» питали «рыночную экономику» и определяли ее пределы в эпоху Старого режима. Его знаменитый труд «Структуры повседневности» [3] дал мощный импульс переориентации исторических исследований – переходу от событийной политической истории, от поисков общих закономерностей экономического развития к аналитическому изучению историко-психологических, историко-демографических, историко-культурных сюжетов. Продолжавшие «линию Броделя» французские историки - принадлежавшие уже к новому, второму поколению Школы «Анналов» – стремились углубить его метод, показывая, насколько важны взаимосвязи между образом жизни людей, их бытом и их ментальностями.

Другой подход в понимании  истории повседневности возник и  по сей день превалирует в германской и итальянской историографии. Германский сборник «История повседневности. Реконструкция  исторического опыта и образа жизни», вышедший в конце 80-х годов, был сразу замечен за рубежом, но сдержанно принят в самой Германии представителями традиционной науки. «От изучения государственной политики и анализа глобальных общественных структур и процессов обратимся  к малым жизненным мирам» [21] – так звучал призыв германских исследователей, задумавших написать «новую социальную историю» как историю рядовых, обычных, незаметных людей. Такие критики «старой науки», как Х.Медик и А.Людтке, призывали молодое поколение обратить все силы на изучение «микроисторий» людей или групп, носителей повседневных интересов (отсюда – второе название «истории повседневности» в Германии – Geschichte von unten, «истории снизу»). «История повседневности, – отмечал А.Людтке, – оправдывает себя как самая краткая и содержательная формулировка, полемически заостренная против той историографической традиции, которая исключала повседневность из своего видения». [15] «Важнее всего изучение человека в труде и вне него, – продолжает он. Это детальное историческое описание устроенных и обездоленных, одетых и нагих, сытых и голодных, раздора и сотрудничества между людьми, а также их душевных переживаний, воспоминаний, любви и ненависти, а также и надежд на будущее. Центральными в анализе повседневности являются жизненные проблемы тех, кто в основном остались безымянными в истории. Индивиды в таких исследованиях предстают и действующими лицами, и творцами истории, активно производящими, воспроизводящими и изменяющими социально-политические реалии прошлого и настоящего». [15]

Что касается отечественной  историографии то, тема обыденного и повседневного вошла в официальную историографию в годы хрущевской оттепели, середины 1950 - начала 1960-х гг. вместе с интересом к понятию «здравого смысла». Лишь к 1980-м годам в философские словари попало определение бытовых отношений как «очень значительных», играющих «немаловажную роль» в жизни человека. [2] В годы «перестройки» было опубликована немало работ о соотношении обыденного и теоретического сознания: переоценка обыденного была связана с кризисом «тотальных» теорий – прежде всего, марксизма и структурализма – считавших повседневность и переживания отдельных людей величиной, которой можно пренебречь. Понятие «повседневность» тогда, однако, почти не использовалось. В середине 80-х годов в диссертации и публикациях Е.И.Кукушкиной обыденное сознание впервые было названо универсальной предпосылкой всех форм познавательной активности, имеющей специфическую структуру и выполняющую самую активную роль. [9] Таким образом, был сделан важнейший шаг к рождению истории повседневности.

Полное признание обыденного и повседневного в отечественной  философии состоялось в 1990-е гг., когда вышли в свет работы В.А.Лекторского  и И.Т.Касавина о вненаучном мышлении, статьи и книги В.Г.Федоровой о  повседневных истоках любого познания. [12] В наши дни философия повседневности входит в число модных, часто обсуждаемых тем на научных конференциях. Смысловая наполненность «повседневного» может интерпретироваться в строгой зависимости от ощущений индивида, в ней живущего, и от социальных факторов, влияние которых под силу проанализировать этнографу, социологу, историку.

В России понятие «повседневность» в исторических исследованиях употребляется с середины 1980-х годов. Отчасти на его внедрение в наш научный тезаурус повлияло падение «железного занавеса» и расширение возможностей знакомства наших ученых с западной литературой, а отчасти – риторика этнографических исследований, в которых под изучением повседневной жизни подразумевалось изучение трудового и внерабочего быта.

В числе тех, кто в конце 1980-х – начале 1990-х гг. убедил российский научный мир в необходимости  разведения этих понятий, был выдающийся российский историк и культуролог, создатель своей научной школы  в (ставшем ныне заграничным) Тарту  Ю.М.Лотман. Детали одежды, особенности  поведения служили Ю.М.Лотману  особым «шифром» к скрытому за ними культурному коду, ключом к пониманию  и оценке общественной позиции индивида. Взгляд Ю.М.Лотмана уже не был  описывающим – он был аналитическим  взглядом истолкователя бытового поведения, норм и ценностей изучаемой культуры. Говоря о бытовом поведении, Лотман видел его как единство обычного и необычного, «обрядового поведения». [14]

Активными исследователями  повседневности на первом этапе выступили  медиевисты, в том числе специалисты  по женской истории. [18] Группа историков из разных институтов РАН во главе Ю.Л.Бессмертным и А.Я.Гуревичем создали рабочую группу по изучению «истории повседневности», начали выпуск альманаха «Одиссей» и ежегодника «Казус». В публикациях тех лет они призывали отказаться от изучения одних только универсальных закономерностей в пользу более скромных, но более глубоких, по их мнению, изысканий и исторических реконструкций. Несколько сборников «Очерков по истории частной жизни» людей в разные времена, как и выпуски ежегодника «Казус», стали собраниями текстов о необычном и нетипичном в жизни людей в масштабе биографий личностей, об уникальных (и подчас совсем не типичных даже) историях отдельных семей, жизни малоизвестных стародавних поселений, о быте и труде человека незнатного и незнаменитого. Со стороны отечественных историков такие издания, а в особенности альманах «Казус» подвергались критике: их упрекали в том, что авторы «за деревьями не видят леса», что, углубившись в чувства и представления отдельных людей прошлого, они теряют мерило их поведения.

Для «простых» же читателей  новая тематика и новые подходы  оказались очень привлекательными. Читая о прошлом, они старались  понять себя. Книжный рынок наводнили  сочинения, заглавия которых начинались со словосочетания «Повседневная жизнь…», в которых повседневность трактовалась очень широко, объединяя в себе все, что происходило или могло  произойти в человеческой жизни.

Эта широкая трактовка  повседневности повлияла на первые попытки  ее описания отечественными историками, изучавшими недавнее прошлое. Например, Н.Б. Лебина, опубликовавшая новаторское  для России произведение по истории  повседневности, понимала под повседневным весь комплекс «нормативного и ненормативного в советской бытовой культуре». [11] В своей работе она описывала процесс «нормализации» необычного, т.е. замещение нормальных повседневных практик анормальными практиками повседневности. Для С.В. Журавлева главным предметом изучения является соотношение социальной истории, истории повседневности и истории быта. В качестве «задачи номер один» он обозначил «изучение… взаимодействия общества и власти как единой системы», т.е. соотношения воли государственный властей и поступков «маленького человека». [7] С критикой подхода Н.Б. Лебиной выступила В.С.Тяжельникова, по мнению которой «построение исследовательской стратегии в русле дихотомии «нормально-ненормально» … формирует «прокрустово ложе» выбранной парадигмы и «упрощенные обобщения». [20] Сходную позицию придерживается и Е.Ю.Зубкова, рассматривающая общество как социально-психологический феномен. [8]