Характеристика царя Ивана Грозного

 Характеристика царя Ивана  Грозного

Детство.

Царь Иван родился в 1530 г. От природы он получил ум бойкий и гибкий, вдумчивый и немного  насмешливый, настоящий великорусский, московский ум. Но обстоятельства, среди  которых протекло детство Ивана, рано испортили этот ум, дали ему  неестественное, болезненное развитие. Иван рано осиротел - на четвертом году лишился отца, а на восьмом потерял  и мать. Он с детства видел себя среди чужих людей. В душе его  рано и глубоко врезалось и  всю жизнь сохранялось чувство  сиротства, брошенности, одиночества, о чем он твердил при всяком случае: "Родственники мои не заботились обо мне". Отсюда его робость, ставшая основной чертой его характера. Как все люди, выросшие среди чужих, без отцовского призора и материнского привета, Иван рано усвоил себе привычку ходить оглядываясь и прислушиваясь. Это развило в нем подозрительность, которая с летами превратилась в глубокое недоверие к людям. В детстве ему часто приходилось испытывать равнодушие или пренебрежение со стороны окружающих. Он сам вспоминал после в письме к князю Курбскому, как его с младшим братом Юрием в детстве стесняли во всем, держали как убогих людей, плохо кормили и одевали, ни в чем воли не давали, все заставляли делать насильно и не по возрасту. В торжественные, церемониальные случаи - при выходе или приеме послов - его окружали царственной пышностью, становились вокруг него с раболепным смирением, а в будни те же люди не церемонились с ним, порой баловали, порой дразнили. Играют они, бывало, с братом Юрием в спальне покойного отца, а первенствующий боярин князь И. В. Шуйский развалится перед ними на лавке, обопрется локтем о постель покойного государя, их отца, и ногу на нее положит, не обращая на детей никакого внимания, ни отеческого, ни даже властительного. Горечь, с какою Иван вспоминал об этом 25 лет спустя, дает почувствовать, как часто и сильно его сердили в детстве. Его ласкали как государя и оскорбляли как ребенка. Но в обстановке, в какой шло его детство, он не всегда мог тотчас и прямо обнаружить чувство досады или злости, сорвать сердце. Эта необходимость сдерживаться, дуться в рукав, глотать слезы питала в нем раздражительность и затаенное, молчаливое озлобление против людей, злость со стиснутыми зубами. К тому же он был испуган в детстве. В 1542 г., когда правила партия князей Бельских, сторонники князя И. Шуйского ночью врасплох напали на стоявшего за их противников митрополита Иоасафа. Владыка скрылся во дворце великого князя. Мятежники разбили окна у митрополита, бросились за ним во дворец и на рассвете вломились с шумом в спальню маленького государя, разбудили и напугали его. 

Влияние боярского  правления.

Безобразные сцены боярского  своеволия и насилий, среди которых  рос Иван, были первыми политическими  его впечатлениями. Они превратили его робость в нервную пугливость, из которой с летами развилась  наклонность преувеличивать опасность, образовалось то, что называется страхом  с великими глазами. Вечно тревожный  и подозрительный, Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспитал в себе печальную наклонность  высматривать, как плетется вокруг него бесконечная сеть козней, которою, чудилось ему, стараются опутать  его со всех сторон. Это заставляло его постоянно держаться настороже; мысль, что вот-вот из-за угла на него бросится недруг, стала привычным, ежеминутным  его ожиданием. Всего сильнее  работал в нем инстинкт самосохранения. Все усилия его бойкого ума  были обращены на разработку этого  грубого чувства. 

Ранняя развитость и возбуждаемость.

Как все люди, слишком рано начавшие борьбу за существование, Иван быстро рос и преждевременно вырос. В 17 - 20 лет, при выходе из детства, он уже поражал окружающих непомерным количеством пережитых впечатлений  и передуманных мыслей, до которых  его предки не додумывались и в  зрелом возрасте. В 1546 г., когда ему было 16 лет, среди ребяческих игр он, по рассказу летописи, вдруг заговорил с боярами о женитьбе, да говорил так обдуманно, с такими предусмотрительными политическими соображениями, что бояре расплакались от умиления, что царь так молод, а уж так много подумал, ни с кем не посоветовавшись, от всех утаившись. Эта ранняя привычка к тревожному уединенному размышлению про себя, втихомолку, надорвала мысль Ивана, развила в нем болезненную впечатлительность и возбуждаемость. Иван рано потерял равновесие своих духовных сил, уменье направлять их, когда нужно, разделять их работу или сдерживать одну противодействием другой, рано привык вводить в деятельность ума участие чувства. О чем бы он ни размышлял, он подгонял, подзадоривал свою мысль страстью. С помощью такого самовнушения он был способен разгорячить свою голову до отважных и высоких помыслов, раскалить свою речь до блестящего красноречия, и тогда с его языка или из-под его пера, как от горячего железа под молотком кузнеца, сыпались искры острот, колкие насмешки, меткие словца, неожиданные обороты.

Иван - один из лучших московских ораторов и писателей XVI в., потому что  был самый раздраженный москвич  того времени. В сочинениях, написанных под диктовку страсти и раздражения, он больше заражает, чем убеждает, поражает жаром речи, гибкостью ума, изворотливостью диалектики, блеском мысли, но это фосфорический блеск, лишенный теплоты, это не вдохновение, а горячка головы, нервическая прыть, следствие искусственного возбуждения. Читая письма царя к князю Курбскому, поражаешься быстрой сменой в авторе самых разнообразных чувств: порывы великодушия и раскаяния, проблески глубокой задушевности чередуются с грубой шуткой, жестким озлоблением, холодным презрением к людям. Минуты усиленной работы ума и чувства сменялись полным упадком утомленных душевных сил, и тогда от всего его остроумия не оставалось и простого здравого смысла. В эти минуты умственного изнеможения и нравственной опущенности он способен был на затеи, лишенные всякой сообразительности. Быстро перегорая, такие люди со временем, когда в них слабеет возбуждаемость, прибегают обыкновенно к искусственному средству, к вину, и Иван в годы опричнины, кажется, не чуждался этого средства.

Такой нравственной неровностью, чередованием высоких подъемов духа с самыми постыдными падениями, объясняется  и государственная деятельность Ивана. Царь совершил или задумывал  много хорошего, умного, даже великого, и рядом с этим наделал еще  больше поступков, которые сделали  его предметом ужаса и отвращения для современников и последующих  поколений. Разгром Новгорода по одному подозрению в измене, московские казни, убийство сына и митрополита  Филиппа, безобразия с опричниками  в Москве и в Александровской  слободе - читая обо всем этом, подумаешь, что это был зверь от природы.  

Нравственная неуравновешенность.

Но он не был таким. По природе  или воспитанию он был лишен устойчивого  нравственного равновесия и при  малейшем житейском затруднении  охотнее склонялся в дурную сторону. От него ежеминутно можно было ожидать  грубой выходки: он не умел сладить  с малейшим неприятным случаем. В 1577 г. на улице в завоеванном ливонском  городе Кокенгаузене он благодушно беседовал с пастором о любимых своих богословских предметах, но едва не приказал его казнить, когда тот неосторожно сравнил Лютера с апостолом Павлом, ударил пастора хлыстом по голове и ускакал со словами: "Поди ты к черту со своим Лютером". В другое время он велел изрубить присланного ему из Персии слона, не хотевшего стать перед ним на колена.

Ему недоставало внутреннего, природного благородства; он был восприимчивее  к дурным, чем к добрым, впечатлениям; он принадлежал к числу тех  недобрых людей, которые скорее и  охотнее замечают в других слабости и недостатки, чем дарования или  добрые качества. В каждом встречном он прежде всего видел врага. Всего труднее было приобрести его доверие. Для этого таким людям надобно ежеминутно давать чувствовать, что их любят и уважают, всецело им преданы, и, кому удавалось уверить в этом царя Ивана, тот пользовался его доверием до излишества. Тогда в нем вскрывалось свойство, облегчающее таким людям тягость постоянно напряженного злого настроения, - это привязчивость. Первую жену свою он любил какой-то особенно чувствительной, недомостроевской любовью. Так же безотчетно он привязывался к Сильвестру и Адашеву, а потом и к Малюте Скуратову. Это соединение привязчивости и недоверчивости выразительно сказалось в духовной. Ивана, где он дает детям наставление, "как людей любить и жаловать и как их беречься". Эта двойственность характера и лишала его устойчивости. Житейские отношения больше тревожили и злили его, чем заставляли размышлять.

Но в минуты нравственного  успокоения, когда он освобождался от внешних раздражающих впечатлений  и оставался наедине с самим  собой, со своими задушевными думами, им овладевала грусть, к какой способны только люди, испытавшие много нравственных утрат и житейских разочарований. Кажется, ничего не могло быть формальнее и бездушнее духовной грамоты  древнего московского великого князя  с ее мелочным распорядком движимого  и недвижимого имущества между  наследниками. Царь Иван и в этом стереотипном акте выдержал свой лирический характер. Эту духовную он начинает возвышенными богословскими размышлениями  и продолжает такими задушевными  словами: "Тело изнемогло, болезнует дух, раны душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы исцелил меня, ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого, утешающих я не нашел, заплатили мне злом за добро, ненавистью за любовь". Бедный страдалец, царственный мученик - подумаешь, читая эти жалобно-скорбные строки, а этот страдалец года за два до того, ничего не расследовав, по одному подозрению, так, зря, бесчеловечно и безбожно разгромил большой древний город с целою областью, как никогда не громили никакого русского города татары. В самые злые минуты он умел подниматься до этой искусственной задушевности, до крокодилова плача. В разгар казней входит он в московский Успенский собор. Митрополит Филипп встречает его, готовый по долгу сана печаловаться, ходатайствовать за несчастных, обреченных на казнь. "Только молчи, - говорил царь, едва сдерживаясь от гнева, - одно тебе говорю - молчи, отец святой, молчи и благослови нас". "Наше молчание, - отвечал Филипп, - грех на душу твою налагает и смерть наносит". "Ближние мои, - скорбно возразил царь, - встали на меня, ищут мне зла; какое тебе дело до наших царских предначертаний!"

Описанные свойства царя Ивана  сами по себе могли бы послужить  только любопытным материалом для психолога, скорее для психиатра, скажут иные: ведь так легко нравственную распущенность, особенно на историческом расстоянии, признать за душевную болезнь и под  этим предлогом освободить память мнимобольных от исторической ответственности. К  сожалению, одно обстоятельство сообщило описанным свойствам значение, гораздо  более важное, чем какое обыкновенно  имеют психологические курьезы, появляющиеся в людской жизни, особенно такой обильной всякими душевными курьезами, как русская: Иван был царь. Черты его личного характера дали особое направление его политическому образу мыслей, а его политический образ мыслей оказал сильное, притом вредное, влияние на его политический образ действий, испортил его. 

Ранняя мысль  о власти.

Иван рано и много, раньше и больше, чем бы следовало, стал думать своей тревожной мыслью о  том, что он государь московский и  всея Руси. Скандалы боярского правления  постоянно поддерживали в нем  эту думу, сообщали ей тревожный, острый характер. Его сердили и обижали, выталкивали из дворца и грозили  убить людей, к которым он привязывался, пренебрегая его детскими мольбами и слезами, у него на глазах выказывали непочтение к памяти его отца, может  быть, дурно отзывались о покойном в присутствии сына. Но этого сына все признавали законным государем; ни от кого не слыхал он и на, а также  сочинения по истории русской  церкви, русского права и русской  литературы.мека на то, что его царственное право может подвергнуться сомнению, спору. Каждый из окружающих, обращаясь к Ивану, называл его великим государем; каждый случай, его тревоживший или раздражавший, заставлял его вспоминать о том же и с любовью обращаться к мысли о своем царственном достоинстве как к политическому средству самообороны. Ивана учили грамоте, вероятно, так же, как учили его предков, как вообще учили грамоте в Древней Руси, застСборнике материалов и статей по истории Балтийского края авляя твердить часослов и псалтырь с бесконечным повторением задов, прежде пройденного. Изречения из этих книг затверживались механически, на всю жизнь врезывались в память.

Кажется, детская мысль  Ивана рано начала проникать в  это механическое зубрение часослова  и псалтыря. Здесь он встречал строки о царе и царстве, о помазаннике  божием, о нечестивых советниках, о  блаженном муже, который не ходит  на их совет, и т. п. С тех пор  как стал Иван понимать свое сиротское  положение и думать об отношениях своих к окружающим, эти строки должны были живо затрагиват/em/pь его внимание. Он понимал эти библейские афоризмы по-своему, прилагая их к себе, к своему положению. Они давали ему прямые и желанные ответы на вопросы, какие возбуждались в его голове житейскими столкновениями, подсказывали нравственное оправдание тому ), в котором, смиренно сознаваясь в своих грехах, он громит ослабление иноческого жития в кирилловских старцах и те послабления, которые они делают постриженным у них вельможам. Послание к Баторию (в ч), в котором, смиренно сознаваясь в своих грехах, он громит ослабление иноческого жития в кирилловских старцах и те послабления, которые они делают постриженным у них вельможам. Послание к Баторию (в увству злости, какое вызывали в нем эти столкновения. Легко понять, какие быстрые успехи в изучении святого писания должен был сделать Иван, применяя к своей экзегетике такой нервный, субъективный ме тод, изучая и толкуя слово божие под диктовку раздраженного, капризного чувства. С тех пор книги должны были стать любимым предметом его занятий. От псалтыря он перешел к другим частям писания, перечитал много, что мог достать из тогдашнего книжного запаса, вращавшегося в русском читающем обществе. Это был начитаннейший москвич XVI в. Недаром современники называли его "словесной мудрости ритором".

О богословских предметах  он любил беседовать, особенно за обеденным  столом, и имел, по словам летописи, особливую остроту и память от божественного писания. Раз в 1570 г. он устроил в своих палатах  торжественную беседу о вере с  пастором польского посольства чехом-евангеликом  Рокитой в присутствии посольства, бояр и духовенства. В пространной речи он изложил протестантскому богослову обличительные пункты против его учения и приказал ему защищаться "вольно и смело", без всяких опасений, внимательно и терпеливо выслушал защитительную речь пастора и после написал на нее пространное опровержение, до нас дошедшее. Этот ответ царя местами отличается живостью и образностью. Мысль не всегда идет прямым логическим путем, натолкнувшись на трудный предмет, туманится или сбивается в сторону, но порой обнаруживает большую диалектическую гибкость. Тексты писания не всегда приводятся кстати, но очевидна обширная начитанность автора не только в писании и отеческих творениях, но и в переводных греческих хронографах, тогдашних русских учебниках всеобщей истории. Главное, что читал он особенно внимательно, было духовного содержания; везде находил он и отмечал одни и те же мысли и образы, которые отвечали его настроению, вторили его собственным думам. Он читал и перечитывал любимые места, и они неизгладимо врезывались в его память.

Не менее иных нынешних записных ученых Иван любил пестрить свои сочинения цитатами кстати и  некстати. В первом письме к князю  Курбскому он на каждом шагу вставляет  отдельные строки из писания, иногда выписывает подряд целые главы из ветхозаветных пророков или апостольских посланий и очень часто без  всякой нужды искажает библейский текст. Это происходило не от небрежности  в списывании, а от того, что Иван, очевидно, выписывал цитаты наизусть.  

Идея власти.

Так рано зародилось в голове Ивана политическое размышление - занятие, которого не знали его московские предки ни среди детских игр, ни в  деловых заботах зрелого возраста. Кажется, это занятие шло втихомолку, тайком от окружающих, которые долго  не догадывались, в какую сторону  направлена встревоженная мысль  молодого государя, и, вероятно, не одобрили бы его усидчивого внимания к книгам, если бы догадались. Вот почему они  так удивились, когда в 1546 г. шестнадцатилетний Иван вдруг заговорил с ними о том, что он задумал жениться, но что прежде женитьбы он хочет поискать прародительских обычаев, как прародители его, цари и великие князья и сродник его Владимир Всеволодович Мономах на царство, на великое княжение садились. Пораженные неожиданностью дум государя, бояре, прибавляет летописец, удивились, что государь так молод, а уж прародительских обычаев поискал.