Байрау Д. Янус в лаптях: крестьяне в русской революции, 1905 – 1917 гг

С точки зрения технологии власти данная проблема возникла тогда, когда правительство в ходе освобождения крестьян и отмены крепостного права  устранило все формы патримониального господства и попечения помещиков  над крестьянами. Определенную компенсирующую функцию в то время был призван  выполнять институт так называемых мировых посредников, учрежденный  для регулирования отношений  между помещиками и бывшими крепостными  в ходе размежевания и выкупа земель. После 1889 г. правовой и политический контроль над крестьянством стал осуществляться с помощью института  земских начальников. С 1907 г. дворянство, влияние которого вновь усилилось, опасаясь численного превосходства  крестьянства, боролось против всякого  расширения права участия крестьян и предпринимательских слоев  в земствах и успешно препятствовало реорганизации сельских округов (27) .

Следствием этого  русского варианта “аристократической реакции” было то, что, хотя сельский сектор, а также земство получали со стороны  государства возрастающую финансовую поддержку, укрепление государственных  институтов, могущих обеспечить участие  в управлении и, следовательно, лояльность по меньшей мере части непривилегированных слоев, не состоялось. Ревнивое упорство в отстаивании привилегий со стороны поместного дворянства при занятии административных должностей в местном управлении вело к тому, что представители примерно 30 тыс. семей помещиков (которые имели право занимать сословные и государственные посты на местах) частично оказывались не в состоянии выполнять эти административные функции (28) . Так воспроизводилась плохая администрация, которая специфическим образом совмещала в себе “переизбыток чиновников с различными задачами и недостатком исполнительных органов” (29) . Проблема должна была еще более обостриться в годы первой мировой войны, когда третья часть корпуса земских начальников и значительное число представителей сельской интеллигенции были мобилизованы.

Первая мировая  война в определенном смысле стала  проверкой организационных возможностей воюющих держав. Если Россия и может  быть охарактеризована как “самое слабое звено в цепи империалистических держав” (Ленин), то это относится  далеко не к ее мощи в области  производства вооружений, промышленных товаров и продовольствия. Переориентация на военную экономику, несмотря на ошибочные первоначальные расчеты и периодически возраставший дефицит, особенно в вооружении и снаряжении армии, была проведена лучше, чем думали современники и особенно военные, возлагавшие на экономику ответственность за свои поражения (30) . Еще более сложным, с точки зрения организации, был аграрный сектор с населением почти в 115 млн. человек с его 20 млн. крестьянских дворов и более чем 100 тыс. имений. В ходе войны в армию было мобилизовано в общей сложности 15,5 млн. человек. В 1914 г. под ружьем находилось почти 4 млн., в октябре 1917 г. – 6,4 млн. человек. Подсчитано, что во время войны от сельского хозяйства было оторвано 30 – 50% годной к военной службе мужской рабочей силы.

При оценке этих данных следует иметь в виду и такие  моменты, как переизбыток рабочей  силы в сельском хозяйстве, наметившийся упадок экспорта, который, однако, стабилизировался в 1915 г., и наличие 1,1 млн. военнопленных (1916 г.). Около 20% поголовья тяглого скота было отвлечено от сельского хозяйства (1916 г.), посевные площади под зерно сократились за период между 1914 и 1917 гг. на 14%, а урожай – почти на 20%. Сокращение поставок товаров из города и уменьшение мощностей сельских ремесленных заведений способствовали упадку производства товарного зерна, доля которого составила 15%, опустившись до половины довоенного уровня (31) . Подобное состояние производства и рынка не вело бы к катастрофическим последствиям, если бы не произошло столь драматического ухудшения снабжения продуктами питания городов и промышленных регионов Центральной и Северо-Западной России зимой 1916 – 1917 годов. Города вынуждены были принять поток беженцев примерно в 6 млн. человек; в целом их население возросло примерно на 30%, в то время как снабжение зимой 1916 – 1917 гг. сократилось на 25%. Особенно опасным оказалось положение в Петрограде (32) . Сочетание повышения цен на хлеб и зерно с трудностями снабжения привели к “хлебным волнениям”, переросшим в конце концов в Февральскую революцию.

Положение со снабжением было (сравнительно с тем, которое  сложилось в Германии), вероятно, менее драматическим, чем представляли себе это современники. Вряд ли следует  заходить столь далеко, чтобы винить истерию в создании подобных обстоятельств (33) , однако несомненно, что призрак  голода, преследовавший власти и население  с 1915 г., следует рассматривать как  фактор мощного воздействия. В нем  отразились не только “объективные”  трудности со снабжением, но также  недоверие к правительству и общая утрата им легитимности как в цензовом обществе, так и в массах простого населения.

Цензовое общество, представленное думскими партиями, выступало  за улучшение руководства военными действиями. В широких слоях населения, которые в противоположность  цензовому обществу осознавали себя после 1917 г. в качестве “демократии  трудящихся”, напротив, уже задолго  до февраля 1917 г. преобладала глубокая усталость от войны, способствовавшая их политической организации. Подобные настроения находили свое выражение  еще до Февраля в ненависти  солдат к тем командирам, которых  они называли “немцами”, в волнениях  новобранцев (34) и разрыве сотрудничества буржуазных и социалистических группировок (35) . Это противостояние, как известно, выразилось после Февраля 1917 г. в  двоевластии Временного правительства  и демократии Советов. В нем проявилась не только политическая противоположность  между буржуазными и социалистическими  партиями и их сторонниками, но и  более глубокий социокультурный антагонизм, который сформировался прежде всего в городах.

Временное правительство  унаследовало недостаточную по охвату населения административную систему, а меры по огосударствлению торговли зерном и созданию местных заготовительных  комитетов в марте 1917 г. мало изменили это положение. В мае 1917 г. тогдашний министр продовольствия рассматривал возможность реквизиции зерна с помощью “экспедиций” (36) . Часть Центрального Черноземного и Средне-Волжского районов пережила в 1917 г. неурожай; в сравнении с декабрем 1916 г., когда квоты заготовок еще держались на уровне примерно 86%, в октябре 1917 г. они снизились на 19% (37) . Снабжение петроградского населения было теперь явно недостаточным. Кризис с поставками, готовый перерасти в голод, радикализация ядра активистов, прежде всего в рабочей среде и у матросов, наряду с усиливающейся анархией в Петрограде, в гарнизонных городах и на фронте, – все эти явления определенно находились в тесном взаимодействии.

Драматическое положение  в промышленных центрах и промыслово-ремесленных  регионах было связано с частичными неурожаями, разраставшимися транспортными  проблемами и сохранявшимися трудностями  административного контроля. Заслуживает  также внимания общая демократизация институтов, которые имели отношение  к заготовкам. До февраля 1917 г. они  возлагались на армию, Министерство земледелия и губернаторов в тылу. В своеобразном сочетании почти  диктаторских полномочий и неясных, конкурирующих компетенций с  отсутствием действенной административной службы на местах и следует искать ту существенную организационно-техническую слабость, которая вызывала трудности в снабжении (38) .

Демократизация  способов проведения заготовок после  февраля 1917 г. путем привлечения  земств, советов и общественных объединений  привела к тому, что местнические интересы и локальный эгоизм неизбежно  начали оказывать большее влияние. Прежде всего, это касалось противоречий между зернопроизводящими и потребляющими  регионами. Это скрытое противоречие, упрощенно трактуемое как противоречие между городом и деревней, формировало  конфликты в ходе революции и  гражданской войны по меньшей мере столь же сильно, как классовая борьба в узком смысле слова. Этот аспект проблемы до сих пор мало исследован. Очевидно, нет никакой случайности в том, что после Октябрьского переворота промышленные центры и промыслово-ремесленные регионы Центральной и Северо-Западной России с их зависимостью от поставок продовольствия стали крепостями большевизма. Аграрные зернопроизводящие регионы Черноземья, Степной край, Кубань и Северный Кавказ стали, напротив, исходными пунктами антибольшевистских сил и центрами крестьянских движений “зеленых”. Эти последние оборонялись как против большевистской диктатуры заготовок, так и против “белой” контрреволюции. Тот факт, что эти местности к тому же составляли окраину, что здесь переплетались многие национальные и социальные противоречия и что здесь началась отчасти иностранная интервенция, затрудняет, конечно; их сравнение с Вандеей.

Демократизация  местных властей означала в то же время, что социальные противоречия, умножившиеся и обострившиеся в  военных условиях, должны были найти  свое разрешение в деревне. Вероятно, недостатком вышедшей до сих пор  литературы по истории крестьянской революции является то, что она  сосредоточивала свое внимание почти  исключительно на противоречиях  между помещичьей собственностью и  крестьянством, не занимаясь более  подробно другими факторами, также  оказывавшими влияние. К их числу  относятся не только вышеназванные  региональные противоречия, но и очевидные  дезорганизующие воздействия войск на фронте и в тылу, роль дезертиров и гарнизонов, которые, как представляется, во многом были ответственны за погромные акции против торговцев еврейского происхождения, равно как и против помещичьих владений (39).

Эти факторы были не просто побочным явлением революционного процесса, но составляли часть краха  цивилизации, который вел к регрессу и ожесточению социальных отношений. “Россия находится на пути назад в XVII столетие”, писал впоследствии советский писатель (40) . Становящаяся все более небоеспособной еще накануне 1917 г. армия после Февраля превращается просто в крестьянский “вооруженный народ”, значительно более сильный, нежели его провозвестники в деревнях, массовое дезертирство (в сентябре 1917 г., предположительно, до 2 млн. человек) становится источником ужасающей анархии. Хотя солдаты Петроградского гарнизона из крестьян внесли существенный вклад в свержение монархии в феврале 1917 г., примечателен тот факт, что из старой армии не сформировалось никакой вооруженной организации, которая могла бы создать для крестьянской России какой-либо политический противовес большевикам. Армия как политический фактор потеряла значение, потому что она разложилась (41).

Поскольку армия  рекрутировалась большей частью из крестьян, решение вопроса о  земле стало пробным камнем для  февральского режима. Резолюции солдатских комитетов, постановления Временного правительства, центральных крестьянских советов откладывали урегулирование отношений земельной собственности  до созыва Учредительного собрания. Выдвинувшийся  после Февраля в качестве рупора крестьян и солдат “комитетский класс” недооценивал, однако, насущного характера  земельного вопроса для крестьян, находившихся под бременем поставок. Хотя столыпинская реформа несколько смягчила земельный голод крестьян, нараставший вследствие перенаселенности и усиливавшегося упадка сельскохозяйственной техники, особенно в центральнорусских областях, она не смогла совершенно уничтожить его (42) . Крестьянские приговоры, принятые весной 1917 г., в составлении которых участвовали представители сельской интеллигенции, вновь концентрировали внимание на земельном вопросе. При этом на первый план у крестьян выдвигались отчуждение государственных земель, церковных имуществ и конфискация крупного землевладения, снижение арендной платы, использование военнопленных хозяевами, а не устранение частного землевладения, и требование восстановления общины (43) .

Развитие событий  на местах опережало решения, принимаемые  в Петрограде и на фронте. Крестьяне, очевидно, не ощущали, что в далеких  от них комитетах представлены их интересы. Создание заготовительных  комитетов в провинции с полномочиями по контролю за севом и урожаем, как и организация земельных комитетов для подготовки земельной реформы, представляли собой отчаянные попытки успокоить крестьян и уладить возможные конфликты. На местах эти учреждения стали использоваться волостными и крестьянскими общинами для постепенного отчуждения помещичьих земель и инвентаря.

Предлогом служил, как правило, тот аргумент, что  помещики оставляли землю невозделанной (вслед за чем увольнялись рабочие в поместьях и отпускались военнопленные), что урожаи не собирались в должном объеме, что продолжала существовать слишком высокая арендная плата, а использование лесов и пастбищ неправомерно ограничивалось. По решениям самочинных “судей” арендная плата выплачивалась этим многочисленным крестьянским комитетам. Напротив, губернские и уездные комитеты стремились наложить секвестр на помещичьи, государственные и церковные земли, чтобы упредить самочинные действия крестьян (44) .

Крестьянское наступление  велось под лозунгами присвоения и раздела помещичьих имений, ликвидации хуторов и отрубов, нового передела земли по числу работников или  едоков, обобществления лесов, выгонов  и вод и восстановления общинных порядков, которые, очевидно, соответствовали  представлениям “моральной экономики” (45) : “Земля должна принадлежать тем, кто обрабатывает ее своими руками и поливает ее своим потом” (46). Суть проблемы в том, что это крестьянское наступление несомненно привело к уничтожению едва утвердившихся ранее рыночных отношений в деревне. Данный процесс, равно как пролетарская революция, разруха в промышленности и всей “техноструктуре”, уничтожил связанную с коммерческими отношениями жизнеспособность обоих этих секторов. В них возобладал регресс. Деревня, однако, могла легче переносить данную ситуацию, нежели город.

Вновь, как и в 1905 – 1906 гг. центрами крестьянских волнений стали Черноземная полоса, Юго-Запад и Средняя Волга. Перенаселенность и обезземеливание крестьянских дворов были здесь особенно острой проблемой. Поэтому крестьяне действовали наиболее воинственно (47) . В сентябре и октябре 1917 г., когда достигли апогея захваты и разгромы помещичьих имений, было экспроприировано около 1 тыс. усадеб, то есть около 1% поместий, зафиксированных на 1905 год (48). Эти акции часто носили организованный характер в том смысле, что решение о разгроме помещичьей усадьбы и дележе инвентаря принадлежало сельскому сходу. Разрушение помещичьих гнезд могло быть при этом результатом холодного расчета: “выкуривание” должно было навсегда предотвратить возвращение “птиц”. Преследовалась та же цель, что и при поджогах замков во Франции 1789 г. с уничтожением феодально-правовых документов и актов.