Байрау Д. Янус в лаптях: крестьяне в русской революции, 1905 – 1917 гг

Байрау Д. Янус в лаптях: крестьяне в русской революции, 1905 – 1917 гг.

Ход и результаты русской революции немыслимы  без участия крестьян. Они являлись тем взрывчатым веществом, которое  разрушило старый порядок. Поведение  крестьян не вписывается при этом в схематическое представление  о революционной смене формаций – от феодализма, через капитализм, к социализму. Дело в том, что их участие в политическом процессе противоречило буржуазно-либеральным  чаяниям как французских привилегированных  слоев, так и русского цензового  общества (1) .

Та же судьба ожидала  надежды, которые социалистические партии и, возможно, рабочее движение связывали со свержением монархии в  России. Во Франции крестьяне боролись против последствий свободного рынка. В России же они не были заинтересованы также и в тех социалистических производственных ассоциациях, которые  поддерживались пролетарской властью  путем “неэквивалентного обмена”.

Для большевистских революционеров крестьянин оставался  “Янусом в лаптях” (Троцкий) и  “непонятным, как чудо морское” (К. Федин), к нему относились с недоверием (2) . “Жаждущее собственности крестьянство, получив землю, отвернется от революции, после того как оно разорвало  на портянки знамя Желябовых и  Брешковских”, – пророчествовал М. Горький в мае 1917 года. Писатель видел в большевиках “беспомощную жертву в когтях бешеного, исстрадавшегося в прошлом, зверя” (3) и опасался, что “все численно незначительное, качественно мужественное войско политически сознательных рабочих и честной революционной интеллигенции падает жертвой русского крестьянства”. Он сравнивал индустриально-городскую цивилизацию России с “горстью соли, брошенной в застойное болото деревни”, констатировал “вечное противостояние” интеллигенции крестьянству, “органически чуждому” прогрессу (4) , противостояние городского меньшинства деревенской массе.

На основании  численного преобладания сельского  населения, которое в 1914 г. еще составляло более 80% населения России, Горький  заключал, что крестьянская революция, которую к тому же еще подогревали  большевики, приведет к разрушению городской и промышленной цивилизации. Вместе с тем Горький упускал  из виду тот хорошо известный феномен, что, хотя крестьянские восстания были способны оказывать значительное разрушительное воздействие, крестьянство, однако, никогда  не становилось носителем послереволюционного  порядка. Это должно было найти подтверждение  и в ходе русской революции.

Ярости крестьянства хватило, чтобы разрушить экономические  и государственные основания  монархии, но этого было недостаточно для создания какого-либо противовеса  большевистской диктатуре в виде организованной власти. Соотношение  между революционным воздействием и фактическим политическим безвластием  крестьян составляет главную проблему данной статьи. При описании и анализе  поведения крестьян в революции 1917 г. исходными являются общие исторические условия данного периода, обстоятельства, созданные войной и развитием  революции в деревне. Соотношение  между революционным взрывом, с  одной стороны, и политическим безвластием  – с другой, это вопрос об организации  крестьянских действий; на него нужно ответить, чтобы в определенной степени объяснить основания успеха большевиков с точки зрения побежденных.

После освобождения крестьян (1861 г.) внимание правительства  с 80-х годов стало все более  сосредоточиваться на промышленном секторе, в то время как сельское хозяйство, несмотря на консервативный поворот во внутренней политике, привлекало гораздо меньше внимания. Хотя и  были сделаны различные попытки  усилить позиции поместного дворянства путем основания Дворянского  банка (1885 г.) и реформ местного управления (введение института земских начальников 1889 г., земская реформа 1890 г.), дворянство, особенно русских территорий империи, оказалось в состоянии экономического упадка. В общем земельном фонде  в центральных областях России его  доля сельскохозяйственных угодий в 1877 г. составляла 27%, а в 1905 г. снизилась  до 17%. В результате революции 1905 г. этот процесс ускорился. Площадь помещичьих земель в указанном регионе сократилась  с 32 млн. до 28 млн. десятин. В целом между 1863 и 1915 гг. дворянское землевладение сократилось в Черноземной полосе почти на 58%, в нечерноземной – на 51% (5) .

К концу XIX в. едва ли можно говорить о прогрессе в области модернизации как крестьянского, так и дворянского сельского хозяйства. Хотя и произошло формальное размежевание между крестьянскими землями и дворянскими владениями, но и в начале XX в. сохранялись многочисленные формы взаимной зависимости между ними. Поскольку крестьянское население за период между 1863 и 1914 гг. более чем удвоилось, а крестьянская сельскохозяйственная техника, особенно в центральных российских регионах, все более приходила в упадок, то происходило сокращение количества сельскохозяйственных орудий на один крестьянский двор. Крестьяне при этом вынуждены были выбирать между арендой иди необходимостью (чаще) принять невыгодные, бесправные условия работы на своих бывших помещиков. Но даже и там, где помещики переходили в большей степени к самостоятельной обработке своих земельных владений, это ухудшало положение соседних деревень, поскольку помещики, с целью получения дополнительных доходов, затрудняли доступ к лесам, выпасам и водам (6) .

В ходе аграрных волнений 1905 и 1906 гг. в русских областях появились  особые региональные специфические  черты в отношениях между дворянством  и крестьянством: в Центральном  промышленном районе, где благодаря  длительной традиции домашних промыслов  отходничество и сельское хозяйство  были тесно связаны, противоречия возникали прежде всего по поводу использования лесов и пастбищ. В чисто аграрных зонах Черноземной полосы и на средней и нижней Волге, напротив, имения и особенно помещичьи усадьбы много раз становились объектами нападений и разрушались, чтобы предотвратить возвращение помещиков. Эти действия дали определенный результат, поскольку именно в этих областях после 1905 г. дворянские земли стали скупаться при посредстве Крестьянского банка. В аграрных волнениях 1905 и 1906 гг. традиционные крестьянские представления о “земле и воле” (“земля есть дар божий, как воздух и вода” (7) ) слились воедино с элементами “крестьянского бунта”.

В целом в действиях  крестьян прослеживается, с одной  стороны, прочность сельской общины, с другой – активная роль таких  “внешних факторов”, как отходники, солдаты, вернувшиеся с военной  службы, и особенно – молодежь (8) . В отличие от более ранних крестьянских волнений миф о царе утратил свою привлекательность: если ранее крестьяне  оправдывали свои выступления против помещиков ссылками на волю (фиктивную) царя, то те петиции и приговоры, которые принимались крестьянскими обществами в 1905 г., показывают, что все надежды возлагались на созыв демократически избранного парламента (Государственной думы). Деградация крестьянской земледельческой техники, сокращение полезных площадей вследствие роста населения и увеличение аренды объясняют сосредоточенность крестьянства на земельном вопросе. В ходе революции 1905 г. выдвигались различные предложения об отчуждении государственных, церковных и дворянских земель с компенсацией их владельцам или без нее (9) .

После государственного переворота 3 июня 1907 г. новый председатель Совета министров П. А. Столыпин в  своей аграрной политике не ориентировался на требования ни буржуазно-демократических, ни социалистических партий, ни самих  крестьян. Община, некогда представлявшаяся как опора самодержавия и как  средство защиты крестьянства от пролетаризации и обнищания, оказалась неэффективной  в обоих отношениях. Со своими периодическими переделами земли, уравнительностью и  круговой порукой в сфере налогообложения  община препятствовала переходу земли  к лучшим хозяевам; она же оказалась  и институтом, способным организовывать борьбу крестьян против помещиков и  государственной власти. Преимущественной целью столыпинской аграрной реформы была модернизация крестьянского сельского хозяйства и разрушение цельности сельской общины (10) . Речь шла о том, чтобы отменить традиционное устройство деревни, укрепить индивидуальную собственность и преодолеть чересполосицу. Около четверти крестьянских дворов выделилось из общины. Но этот факт, взятый в отдельности, мало говорит о реальном воздействии реформы. В литературе этот вопрос вызывает споры.

В целом, однако, реформа  была направлена на усиление товарности сельского хозяйства и дальнейшую дифференциацию отдельных регионов. Даже когда крестьяне жили по канонам традиционного домашнего хозяйства и ориентировались на собственное потребление, их хозяйство в возрастающей степени втягивалось в рынок (11) . Хотя вопрос о распределении доли рыночного производства между крестьянскими и помещичьими хозяйствами остается спорным, в общей продукции, попадавшей на рынок, все большая доля приходилась на продукцию крестьянских хозяйств. В 50-е годы XIX в. было продано только 20% зерна, в 70-е годы – почти 30%, а после 1906 г. – 40%. При этом продажа ржи – типичного “крестьянского продукта” – составила 58%. В целом доля товарного зерна, произведенного крестьянами, составила перед войной примерно 30% (12) . В 1914 г. участниками кредитных, сбытовых и производственных товариществ являлись 10 млн. крестьян (13) .

Эти общие показатели растущей коммерциализации крестьянского  хозяйства, которая шла одновременно с еще более быстрой модернизацией  помещичьих предприятий, не свидетельствуют, однако, что одновременно происходило  сколько-нибудь значительное улучшение  земледельческой техники. Как до, так и после 1917 г. богатство или  бедность крестьянского двора определялись по количеству рабочих рук. С этим связаны низкий уровень капиталовложений и, как следствие, высокая мобильность крестьянских дворов (14) .

Коммерциализация  крестьянского хозяйства означала, однако, рост не только товарности сельскохозяйственной продукции, но и взаимодействия кустарного производства, отходничества и сельского  хозяйства. Это относится прежде всего к Центральному промышленному району, сельская экономика которого испокон века определялась деревенским ремеслом, а также отходничеством (15). Данные отрасли поглощали постоянно растущую часть мужской и женской рабочей силы. В 60-е годы XIX в. во многих губерниях 15 – 30% сезонных рабочих (мужчин) было занято в промышленности, ремесле, строительстве и на транспорте. В начале XX в. в отдельных губерниях до 60% отходников было занято не только в районах с развитой промышленностью, но и в таких чисто земледельческих зонах.

Число паспортов, выданных отходникам, возросло в Российской империи с 1,2 млн. (1861 г.) до почти 9 млн. (1910 г.) (16) . Поскольку отходничество  являлось формой перехода к постоянной деятельности в промышленности и  промыслах, растущее число дворов без  лошадей и рабочего скота (их число  к 1912 г. возросло в среднем по российским областям более чем на 30%) следует  рассматривать не только как признак обнищания, но и как форму пролетаризации, перехода из сельского хозяйства в промышленность и ремесло. Перепись 1897 г. показала, что приблизительно 30% самодеятельного населения, занятого в сельском хозяйстве, получало основные доходы от несельскохозяйственных занятий (17) .

Культурные и  политические последствия сезонного  отходничества, равно как и деятельность крестьян в промышленности, рассматривались  до сих пор лишь с точки зрения промышленного развития. Накал борьбы в промышленных центрах неоднократно объяснялся сохранением сильных  крестьянских корней у рабочих масс (18) . В то же время требует исследования вопрос об обратном структурном воздействии  на деревню, в том числе – на политическое мышление и поведение  крестьян (особенно в конфликтных  ситуациях). Каким образом усиление занятости в несельскохозяйственной сфере изменяло привычные формы  работы и образа жизни в деревне? (19) Не связана ли эрозия мифа о царе с возрастанием открытости деревни  по отношению к внешнему миру? Не связаны ли определенные формы волнений прежде всего с отходниками, как свидетельствует исследование антиеврейских погромов 1881 года? (20)

Воздействие других факторов культурной модернизации сельского  населения также оставалось до сих  пор вне пределов обсуждения. В  середине XIX в. контакты деревни с  внешним миром осуществляли главным  образом спорадически появляющиеся торговцы, чиновники, военные и, особенно, помещики, а также, как правило, мало уважаемые попы. На рубеже веков с этими традиционными “посредниками” стали конкурировать товарищества, банки, персонал земских и государственных учреждений – землемеры, агрономы, врачи, фельдшеры и сельские учителя. За исключением школьных учителей и “низшего” медицинского персонала, большая часть интеллигенции проживала в провинциальных городах, а не в деревне. Ее контакты с крестьянами можно более конкретно представить, если принять в расчет, что один врач приходился на 23 тыс. сельских жителей или что число агрономов в стране составляло 5800 (1915 г.), землемеров – 7 тыс. (1914 г.), ветеринарного персонала – 7200 (1912 г.), санитарных пунктов – 2700 (1910 г.), земских сельских учителей – 128 тыс. (1914 г.) (21) .

На рубеже веков  была развернута энергичная деятельность по ликвидации неграмотности, которая  охватила прежде всего сельскую молодежь. Обращают на себя внимание данные о низкой посещаемости школы перед 1914 годом. Они колеблются от 80% в Московской губернии до 30% в Оренбургской. Данные о сокращении сроков военной службы для лиц, показавших способность к чтению, письму и счету, также свидетельствуют о наличии значительного числа людей с более низкой степенью грамотности. Исходя из этого, процентные показатели уровня школьного образования сельской молодежи не должны приниматься безоговорочно (22) .

Постепенно в  деревне расширялась сеть информации. С помощью чтения, бесед и разговоров узнавались цены и политические новости. С 80-х годов, наряду с имевшейся почти исключительно религиозно-образовательной литературой с ее “полезными” функциями для семейной жизни и земледелия, стали распространяться газеты, брошюры, обработанные для популярного чтения, произведения “высокой” литературы русских и иностранных классиков и – все более – бульварная литература (23) . Во время волнений появлялись агитаторы, что было особенно чувствительно, по крайней мере, для властей. С помощью их агитации большевики старались объединить рабочих и крестьян, чтобы воздействовать на деревню (24) . Трудно судить, однако, о том, каково в действительности было это воздействие.

Столыпинские реформы сравнительно мало изменили рыхлую систему административных институтов. Предводители дворянства (в 1900 г. около 800 лиц в губерниях и округах) и прежде всего земские начальники были подлинными носителями власти. Земским начальникам (в 1902 г. около 2300 лиц) принадлежали функции местной инстанции в судопроизводстве, хозяйстве и управлении (25) . Поскольку сеть полиции была недостаточной (в 1900 г. один исправник с небольшим вспомогательным персоналом приходился на 50 – 100 тыс. сельских жителей), в случаях волнений и беспорядков для усмирения вызывались регулярные войска и казаки. Недостатком государственного присутствия в сельских местностях, равно как и имевшими место конфликтами, обусловливались ужесточение как индивидуальных, так и коллективных телесных наказаний и самосуды. Хотя в 1905 – 1906 гг. крестьянами было разрушено более 1 тыс. имений, число убитых было ограниченно. В ходе правительственных репрессий с октября 1905 по апрель 1906 г. было расстреляно 34 тыс. “мятежников”, 14 тыс. умерло от ран (26) . Здесь важна не столько жестокость военных, которые рассматривались как невольные слуги режима, сколько недостаток возможностей по разрешению конфликтов вследствие отсутствия государственных инстанций в сельской местности. Этот дефицит не был преодолен и после 1905 года.