Екатерина Великая

Екатерина Великая

Личность

До тринадцатилетнего  возраста, когда София Фредерика  Августа вместе с матерью появилась  в России, историки располагают о  ней скудными сведениями — княжеский  род был столь скромным, что  о родителях новорожденной, как  и об их дочери источников не сохранилось: при дворе не вели камер-фурьерских журналов, а у современников супружеская  пара не вызывала интереса, и они  не запечатлели их жизнь в воспоминаниях. Известно лишь, что тридцатисемилетний полковник Христиан-Август женился на шестнадцатилетней голштингот-торпской принцессе Иоганне-Елизавете.

Их дочь Фике, как называли домашние Софию Фредерику Августу, не могла получить ни блестящего образования, ни воспитания, приличествующего княжескому роду. Объяснялось это отсутствием необходимых средств на содержание знающих и опытных учителей и гувернанток; в семье, помимо Фике, было еще четверо детей, которые росли болезненными и требовали дополнительного внимания. В характере матери причудливо сочетались властолюбие и пристрастие к развлечениям; с большим желанием она предавалась выездам, балам, путешествиям, маскарадам, оттеснявшим семейные заботы на второй план. В результате Фике росла в окружении отнюдь не родовитых сверстниц. Ее главной наставницей и воспитательницей была мадам Кардель, женщина, награжденная особым талантом. Став императрицей, Екатерина сохранила о ней добрую память: «Она почти все знала ничему не учившись; она знала как свои пять пальцев все комедии и трагедии и была очень забавна». Учителя обучали Фике немецкому языку, танцам, музыке. Как видим, объем знаний, приобретенный в детские годы, был весьма скромным — ее готовили к замужеству за каким-либо мелким князем, которых в тогдашней Германии было великое множество. И если ее знания выходили за рамки преподававшихся дисциплин, то этим она обязана госпоже Кардель, приохотившей воспитанницу к чтению. Поначалу Фике проявляла интерес к художественной литературе, а став взрослой — к произведениям французских просветителей и энциклопедистов. Что касается прочих наставников, то отзывы о них взрослой Фике не Отличались восторженностью: так, учитель чистописания Лоран был «глуп и пуст», хотя и «не даром брал деньги за уроки»; преподаватель немецкого языка был тоже глупым педантом.

Судьба свела будущих  супругов — Екатерину II и Петра III — еще в детские годы, когда  их родителям не приходила в голову мысль соединить подростков брачными узами. Это произошло в Эйтине, куда в 1739 году привезла Фике ее мать, любившая путешествовать. Екатерина вспоминала: «Я увидела Петра III в первый раз, когда ему было одиннадцать лет, в Эйтине… Тут-то я слышала, как собравшиеся родственники говорили между собой, что молодой герцог склонен к пьянству и что приближенные не давали ему напиваться за столом; что он упрям и вспыльчив; что он не любит своих приближенных, особенно же Брюммера; что, впрочем, он довольно живого нрава, но болезненного сложения и слабого здоровья. Действительно, цвет лица его был бледным, он казался худым и нежного телосложения. Этому ребенку приближенные его хотели придать вид взрослого и для этого стесняли его и держали на вытяжке, что должно было сделать из него фальшивым, от внешнего вида до характера».

Полностью доверять этому  свидетельству Екатерины вряд ли следует, ибо в нем видна естественная для нее предвзятость и стремление опорочить своего будущего супруга. Во-первых, вряд ли десятилетняя девочка  могла столь глубоко постичь  характер мальчика на год ее старше. Во-вторых, в свидетельстве Екатерины  улавливаются противоречия: с одной  стороны, она приписывает ему  страсть к вину, а с другой —  утверждает, что взрослые «держали его на вытяжке». Если последнее  утверждение верно, то тогда сомнительно, что взрослые разрешали ему пить, хотя «и не давали напиваться за столом».

Вернемся, однако, к Фике. Камер-фрейлина ее матери, баронесса фон Принцен, говаривала о Софии Фредерике, что «никогда не угадала бы, что ей суждено приобрести знаменитость, какую она стяжала. В пору ее юности я только заметила в ней ум серьезный, расчетливый и холодный, но столь же далекий от всего выдающегося, яркого, как и от всего, что считается заблуждением, причудливостью или легкомыслием. Одним словом, я составила себе понятие о ней, как о женщине обыкновенной».

Камер-фрейлина, надо полагать, не обладала такой проницательностью, чтобы выявить неординарные способности  Софии и не считать ее женщиной «обыкновенной». Более наблюдательный граф Гюлленберд в 1740 году упрекнул мать Софии в том, что та уделяет мало внимания воспитанию дочери, «развитой не по летам», а во время повторной встречи в 1744 году назвал Фике пятнадцатилетним философом.

Живейшее участие в  выборе невесты для наследника российского  престола принял прусский король Фридрих II, заинтересованный в дружбе с Россией. «Из всех соседей Пруссии, — рассуждал  он, — Русская империя заслуживает  наибольшего внимания, как соседка  самая опасная: она сильна, она  близка. Будущие правители Пруссии  должны будут искать дружбы этих варваров». За десять дней до отъезда матери и  дочери Фридрих II в письме к Елизавете  дал им самую лестную характеристику: «Я могу поручиться в их достоинствах. Молодая принцесса, при всей живости  и веселонравии, которые свойственны ее возрасту, одарена отличными качествами ума и сердца»[9].

10 января 1744 года принцесса  Фике в сопровождении своей матери Иоганны-Елизаветы отправилась в путь. Ехали они в величайшей тайне — мать Фике по дорожным документам значилась графиней Рейнбек.

3 февраля 1744 года императорские  сани с путешественницами остановились  у главного подъезда Зимнего  дворца. После недолгого отдыха  путешественницы направились в  Москву, куда двумя неделями раньше  въехал двор.

Взаимные симпатии продолжались недолго. При более близком знакомстве оказалось, что характеры будущих  супругов совершенно несовместимы. «Я увидела ясно, — записывала Екатерина  задним числом, — что он покинул  бы меня без сожаления; что меня касается, то ввиду его настроения он был  для меня почти безразличен, но не безразлична была для меня русская  корона». Великий князь тяготился  ее обществом, предпочитая предаваться  «своим обычным ребяческим забавам»[12].

Фике не прельщала праздная жизнь. Под руководством архимандрита Симона Тодорского она с усердием усваивала основы православной веры, а с учителем Василием Ададуровым занималась русским языком. Обходительность и внешняя доброжелательность Фике почти сразу же вызвали симпатии окружающих, и особенно императрицы.

Каждый свой шаг юная принцесса  соразмеряла с возможными последствиями: «…ни во что не вмешивалась, имела  всегда спокойный вид, была очень  предупредительна, внимательна и  вежлива, и так как я от природы  была очень весела, то замечала с  удовольствием, что с каждым днем я все больше употребляла расположение общества, которое меня считало ребенком интересным и не лишенным ума».

Когда Фике опасно захворала, Елизавета Петровна проявила неподдельную тревогу и ежедневно навещала больную. Императрицу до слез тронуло то обстоятельство, что принцесса изучала русский язык по ночам и довела себя до истощения, что и привело к болезни. 28 июня 1744 года София Фредерика Августа приняла православие и отныне стала именоваться Екатериной Алексеевной. В этот день императрица подарила ей бриллиантовую запонку и ожерелье ценой в 150 тысяч рублей.

На другой день в Успенском  соборе произошло обручение. Теперь Екатерину Алексеевну стали почитать великой княгиней и титуловать императорским  высочеством. Все церемонии совершались  в торжественной обстановке, в  присутствии Сената, Синода и высших придворных чинов. Один за другим следовали  новые знаки внимания императрицы: бриллиантовый браслет с миниатюрными портретами императрицы и великого князя, затем 30 тысяч рублей на карманные  расходы.

Фике быстро преодолела расстояние, отделяющее ее от великой княгини, и вскоре уже могла позволить себе расточительные расходы. По ее признанию, прибыв в Россию, она располагала «очень скудным гардеробом» из трех-четырех платьев, «и это при дворе, где платья менялись по три раза в день». Расточительность Екатерины вызвала резкое осуждение императрицы.

В пять часов утра в пятницу 21 августа 1745 года пушечные выстрелы из крепости и с кораблей, специально введенных в Неву, дали сигнал для  сбора войск, построенных шпалерами  от Зимнего дворца до Казанского собора, где должно было происходить венчание. Церемонии предшествовали трехдневные  разъезды герольдов, сопровождаемых отрядами гвардейцев и драгун, под звуки  литавр извещавших население о готовящемся  обряде.

Празднества продолжались десять дней и завершились выводом на Неву знаменитого ботика Петра Великого — «дедушки русского флота».

Начались будни семейной жизни. Практически ничего не изменилось — те же ребяческие увлечения супруга, те же экзерциции, те же выходки, вызывавшие недоумение окружающих: то Петр через  две недели порадовал супругу  тем, что влюбился в фрейлину императрицы Карр, то вдруг его осенила мысль просверлить дыры в покои императрицы, где она принимала своего фаворита Алексея Разумовского. Наследник не только сам наблюдал за происходящим в покоях тетушки, но и приглашал заглянуть в дыру лиц из своего окружения. Проделка племянника стала известна императрице и вызвала редкой силы гнев.

В результате 10 мая 1746 года А. П. Бестужев-Рюмин представил Елизавете  инструкцию для «знатной дамы», главная  задача которой состояла в строгом  соблюдении условий, могущих способствовать приращению великокняжеской семьи. Ей полагалось наблюдение «брачной поверенности между обоими императорскими высочествами». Дама должна была внушить Екатерине мысль, что ее важнейшая обязанность, возведенная в ранг государственной задачи, состоит в том, «дабы желанный наследник и отрасль всевысочайшего императорского дома получена быть могла». Даме также вменялся присмотр за нравственностью Екатерины, для чего надлежало «всегда неотступно за нею следовать» и пресекать ее фамильярность с придворными кавалерами, пажами и лакеями, а также возможность передачи через них разного рода записок, устных поручений и пр. В одном из пунктов инструкции виден интерес ее составителя — проницательный Бестужев углядел в великой княгине активную натуру, склонную к интригам, поэтому ей было запрещено вмешиваться в «здешние государственные или голштинского правления дела». Переписываться ей разрешалось только через Коллегию иностранных дел, где составлялись письма, а Екатерине оставалось лишь поставить под ними свою подпись.

Общеизвестно, что матушка  Екатерина отличалась любвеобилием. Ее своего рода мужской гарем насчитывал свыше двух десятков только зафиксированных источниками фаворитов. Этот список открыл красавец Сергей Салтыков.

В «Записках» Екатерина запечатлела  собственное мнение о своих женских  чарах. В 1750 году на одном из публичных  маскарадов она поразила всех, включая  императрицу, своей внешностью: «Говорили, что я прекрасна, как день, и  поразительно хороша; правду сказать, я никогда не считала себя чрезвычайно  красивой, но я нравилась и полагаю, что в этом и была моя сила». В другом месте своих мемуаров она писала, что от природы была «одарена очень большой чувствительностью  и внешностью по меньшей мере очень интересной, которая без помощи искусственных средств и прикрас нравилась с первого же взгляда»[19]. Впрочем, в глазах дамского угодника и повесы француза Фавье, знавшего толк в женщинах и прибывшего в Петербург в 1760 году, Екатерина выглядела не столь неотразимой: «Никак нельзя сказать, что красота ее ослепительна: довольно длинная, тонкая, но не гибкая талия, осанка благородная, но поступь жеманная, не грациозная; грудь узкая, лицо длинное, особенно подбородок; постоянная улыбка на устах, но рот плоский, вдавленный; нос несколько сгорбленный; небольшие глаза, но взгляд живой, приятный; на лице видны следы оспы. Она скорее красива, чем дурна, но увлечься ею нельзя»[20].

Впрочем, кокетливая императрица  все же удержалась от чрезмерного  самовосхваления — отзывы современников  в общих чертах совпадают с  ее собственными. В глазах английского дипломата Джона Бекингема тридцатитрехлетняя Екатерина выглядела так: «Черты лица ее далеко не так тонки, чтобы могли составить то, что считается истинною красотою, но прекрасный цвет лица, живые и умные глаза, приятно очерченный рот и роскошные каштановые волосы создают в общем такую наружность, к которой очень немного лет назад мужчина не мог бы отнестись равнодушно».

Когда в те времена даме переваливало за пятьдесят, она считалась  старухой — здоровье подрывалось  ежегодными родами. Екатерине удалось  сохранить привлекательность и  в этом возрасте. Современник писал: «Екатерина II среднего, скорее большого, чем маленького роста, она только кажется невысокою, когда ее сравниваешь с окружающими русскими высокими людьми. Она немного полна грудью и телом, у нее большие голубые глаза, высокий лоб и несколько удлиненный подбородок. Так как ей теперь 52 года, то и нельзя ожидать юношеской красоты. Но она всего менее некрасива, напротив, в чертах ее лица, еще много признаков ее прежней красоты, и в общем видны знаки ее телесной прелести»[21].

20 сентября 1754 года произошло  событие, круто изменившее положение  Екатерины, — она наконец родила сына, нареченного Павлом. Иные придворные, наблюдавшие семейную жизнь великокняжеской четы, шепотом поговаривали, что младенца по батюшке надлежит величать не Петровичем, а Сергеевичем.

Сомнения насчет своего отцовства  одолевали и Петра Федоровича. В передаче Екатерины, однажды он публично заявил: «Бог знает, откуда моя  жена берет свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребенок и должен ли я принять его на свой счет»[22]. Три года спустя, 9 декабря 1757 года, Екатерина родила дочь Анну. В это время ее фаворитом был уже граф Понятовский — при дворе сочли, что Салтыков сделал свое дело, и его отправили резидентом за границу.

Когда родился Павел, императрица  одарила роженицу 100 тысячами рублей; около полугода двор отмечал появление  наследника разного рода увеселениями. Однако императрица сразу же отобрала новорожденного у матери, и та увидела  его лишь 40 дней спустя.

После смерти Елизаветы Петровны Екатерина твердо усвоила мысль, что в создавшейся ситуации у  нее нет иного пути, как вступить в схватку за власть с собственным  супругом. Оказавшись на троне, император  перестал соблюдать даже внешние  приличия в отношении супруги, демонстративно игнорируя ее существование. На время  отсутствия императора в столице  в планировавшемся на май 1762 года датском походе создавался особый совет, в котором императрице места  не нашлось. Более того, в Манифесте  о восшествии Петра III на престол  ни слова не сказано ни о его супруге, ни о наследнике. В тексте присяги вместо обычного обязательства быть верным его императорскому величеству, его супруге, наследнику и наследнице присягавший клялся быть верным подданным «по высочайшей его воле избираемым и определяемым наследникам». Все это не сулило Екатерине ничего утешительного, что и подметил французский дипломат Бретейль в депешах, отправленных в январе 1762 года: «В день поздравлений с восшествием на престол императрица имела крайне унылый вид. Пока очевидно только, что она не будет иметь никакого значения… Император удвоил свое внимание к девице Воронцовой… Императрица в ужасном положении; к ней относятся с явным презрением. Она нетерпеливо сносит обращение с нею императора и высокомерие девицы Воронцовой. Не могу даже себе представить, чтоб Екатерина, смелость и отвага которой мне хорошо известны, не прибегла бы рано или поздно к какой-нибудь крайней мере. Я знаю друзей, которые стараются успокоить ее, но которые решатся на все, если она потребует»[32]. Екатерина уединилась, но сквозь ее затворничество проглядывала крайне осторожная и настойчивая забота о том, чтобы избежать заточения в каком-нибудь глухом монастыре. Императрица действовала старым, испытанным способом — совершала поступки, противоположные деяниям ее супруга: уклонялась от разгула, истово соблюдала каноны православной веры, подчеркивала свое уважение к духовным лицам, втихомолку осуждала затеянные супругом секуляризацию церковных владений и датскую войну. Общественное мнение все более склонялось в ее пользу.