Исторический жанр в произведениях В. И. Сурикова

Содержание

Введение…………………………………………………………………………...3-4

Глава 1. Краткая биография  жизни В. И. Сурикова………………………….5-6

Глава 2. Творческий путь……………………………………………………….7-9

2.1. «Утро стрелецкой казни»…………………………………………………10-13

2.2. «Меншиков в Березове»………………………………………………….14-15

2.3. «Боярыня Морозова»…………………………………………………….16-19

2.4. «Покорение Сибири  Ермаком»……………………………………………..20

2.5. «Переход Суворова  через Альпы»………………………………………….21

2.6. «Стенька Разин»………………………………………………………………22

Заключение…………………………………………………………………………23

Список используемой литературы……………………………………………….24

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Введение.

Василий Иванович Суриков- великий русский художник, мастер русской исторической картины, соединивший традиции исторического романтизма с живописным новаторством. В своих произведениях он часто затрагивал тему личности и народа. Нет, пожалуй, художника, который любил свою родину и свой народ больше, чем Суриков. Эта любовь просматривается во всем его творчестве. На каждой картине мы видим широту бездонной русской души, искренние эмоции, хлещущие через край. Будь то Степан Разин, о чем-то задумавшийся, или обычный русский народ, веселящийся и хохочущий над зимними сибирскими играми. Три его самые известные и лучшие  картины: «Утро стрелецкой казни», «Меньшиков в Березове», «Боярыня Морозова» объединены  идейным и смысловым содержанием,  историческим временем (XVII - начало XVIII века), образуя трилогию. Суриков не добивался этого сознательно, он вообще почти никогда не работал по заказу. Художник говорил, что не знает, почему у него возникала идея того или иного произведения, просто "приходила мысль и увлекала", а когда он начинал работать, существовали только художник и его картина. В своих картинах Суриков не выступал как судья истории, он - ни на чьей стороне, он страстно, выразительно, ярко передавал то, что "сам видел". Творчество Сурикова очень богато, а поэтому очень интересно окунуться в его мир, в мир в котором рождались его самые известнейшие произведения.

Целью данной  работы  является изучение жизни и творчества Василия Ивановича, анализ его картин. Исследования проводились с помощью трудов: М. А.Волошина, В. С. Кеменова.

М.А. Волошин в своем  труде подробно рассказывает о жизни  великого художника, каким он был  человеком, о его отношении к  власти, при этом он ссылается на картины Сурикова, в которых отражены его мысли и чувства.

В труде В. С. Кеменова  сопоставляется творчество В. И. Сурикова и эпоха, в которою он жил. Изучив его можно проследить влияние обстановки,  событий того времени на его жизнь и на творчество в целом.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 1. Краткая биография В. И. Сурикова.

В.И.Суриков родился в  Красноярске в 1848г. Его предки по отцовской линии пришли в Сибирь с Дона в дружине Ермака. Детство художника прошло в патриархальной среде, в селе Сухой Бузим, среди суровой природы и сильных людских характеров. Тяга к рисованию проявилась у Сурикова с ранних лет. Мальчиком он вглядывался в окружающих: "как глаза расставлены", "как черты лица составляются", часами мог рассматривать старинные иконы и гравюры, пытаясь передать увиденное на бумаге.¹ В 1856 году Суриков поступил в приходское училище в Красноярске. Там способности мальчика к рисованию были замечены преподавателем Н.В. Гребневым, который стал заниматься с ним отдельно, рассказывал о произведениях классического искусства, водил рисовать с натуры акварельными красками виды Красноярска. Когда Сурикову было одиннадцать лет, от чахотки умер его отец. Мать, Прасковья Федоровна,с тремя детьми - оказалась в трудном материальном положении. Пенсия за отца была маленькой, часть дома приходилось сдавать жильцам. После окончания училища Василий Иванович поступил на службу в канцелярию, однако занятий живописью не оставил, напротив, он твердо решил стать художником. К этому времени Суриков уже добился признания в Красноярске: его акварели ценились земляками, он давал уроки в доме губернатора. Губернатор познакомил Сурикова с золотопромышленником П.И. Кузнецовым, который решил принять участие в судьбе талантливого юноши и предоставил ему стипендию на обучение в Академии художеств в Петербурге. Проехав почти всю Россию, молодой Суриков попал в Петербург - словно в другую эпоху. Величественный город с прямыми широкими проспектами, великолепными дворцами и музеями поразил Сурикова, но не стал ему близким. Гораздо более полюбилась юноше Москва, остановку в которой он сделал по пути. Первая попытка поступить в Академию была неудачной.  Однако Суриков не пал духом, не растерялся. Он поступил в Рисовальную школу при Обществе поощрения художеств, отучился в ней три месяца, осенью успешно сдал экзамен и был принят в Академию. Учился Суриков с увлечением, получал награды как за рисунок с натуры, так и за живописные композиции. Во время учёбы Суриков за свои работы получил четыре серебряных медали и несколько денежных премий. Большое внимание уделял композиции, за что получил прозвище «Композитор».² Окончил он Академию Художеств в звании классного художника первой степени. Вскоре  Суриков получил очень выгодный заказ на выполнение четырех росписей на тему истории Вселенских соборов для строящегося тогда в Москве храма Христа Спасителя. Эта работа давала художнику материальную независимость, к которой он всегда стремился. Переезд в Москву сыграл в творческой судьбе художника решающую роль.³

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 2. Творческий путь.

Начинал Суриков с изучения исторических материалов и этюдов с  натуры. При написании «Утро стрелецкой казни» он изучал дневники Иоганна Корба, секретаря при австрийском посольстве во времена Петра I, при работе над «Боярыней Морозовой»- труды историка Ивана Забелина, которого знал лично, а также работы известного историка раскола Афанасия Щапова и многие другие исторические документы. Одновременно  Суриков выбирал место действия  и писал памятники архитектуры на пленэре в конкретных природных условиях. Такой подход лишал их налета музейности и превращал в живую архитектуру "того настоящего". Затем художник "обживал" старинную архитектуру конкретными образами, и старые здания, монастыри, стены и башни обретали убедительность настоящей жизни.  Старинную одежду, утварь, оружие, все эти кольчуги, шлемы, бердыши, кафтаны Суриков гармонично сочетал с теми предметами народного быта, которые практически без изменений дошли до XIX века, - телегами, дровнями, лаптями, тулупами и писал все это на открытом воздухе, в тех природных условиях, в которых он хотел видеть их в картине. Эту особенность творческого метода Сурикова известный исследователь его творчества B.C. Кеменов называл "двойной сопричастностью".   Много и упорно работал Суриков над композиционным построением каждой  фигуры, группы, меняя ракурсы и повороты. Суриков говорил, что композиция - это математика. До нас дошли далеко не все эскизы  к его картинам, но и того, что осталось достаточно, чтобы представить всю огромную подготовительную  работу к каждому произведению. Так, к «Боярыне Морозовой» сохранилось тридцать пять эскизов, одиннадцать - к «Покорению Ермаком Сибири», десять - к «Степану Разину.⁴ Каждый раз, работая над картиной, Суриков ясно и живо "видел" все свои персонажи. Иногда это были лица людей близких, знакомых еще по Красноярску, а иногда приходилось долго и напряженно искать, вглядываясь в лица встречных на улице, что зачастую приводило к курьезным ситуациям. Суриков очень ценил свою творческую свободу. Много раз предлагали ему преподавательскую работу в Академии, в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, но он всегда отказывался. На этой почве у Сурикова даже произошло охлаждение отношений с Репиным. Рассказывает сам Суриков: "Репин стоит предо мной и просит меня на работу в Академию. Мне это было смешно и досадно. Я и говорю ему: "На колени!". Представьте себе, стал на колени. Я расхохотался и сказал ему: "Не пойду!". Не было  у Сурикова и постоянного дружеского  круга.⁵ Он не чуждался общения  с людьми, не был как-то особенно  суров или угрюм, просто ему  это не было особенно нужно.  Время от времени он сближался  с Репиным, Михаилом Нестеровым, другими художниками, некоторое  время дружил со Львом Толстым,  но главным для него были  его работа, картина, которую он  писал, его семья и близкие.  С ними он был всегда добрым, нежным, внимательным. У Сурикова не было настоящей мастерской. Свои знаменитые монументальные полотна художник писал или у себя дома, в одной из небольших комнат квартиры, которую тогда снимал («Утро стрелецкой казни», «Меншиков в Березове», «Боярыня Морозова»), или, позже, в одном из залов Исторического музея («Покорение Сибири Ермаком», « Переход Суворова через Альпы», «Степан Разин»). Обстановка была очень простой - лишь самое необходимое. Неприступный с чужими, живой и общительный только с близкими людьми, Суриков, когда он начинал работать, замыкался, затворялся в своей мастерской, почти никогда не показывая работу до ее окончания. Художнику необходимо было претворить в жизнь свой замысел, который ярким образным представлением со всеми композиционными, пластическими и цветовыми подробностями "вспыхнул" в его душе. Однако до воплощения его на холсте предстояла еще огромная работа. Достоевский сказал, что нет ничего фантастичнее реальности. Это в особенности подтверждают картины Сурикова. Его казнь стрельцов среди насупившейся Красной площади, со зловещим силуэтом Василия Блаженного позади, с мерцающими в утренней мгле жалкими свечками, с процессией искалеченных людей, плетущейся под грозным взором Антихриста Царя, гениально передает весь сверхъестественный ужас начинающейся петровской трагедии.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

2.1. «Утро стрелецкой казни».

Картина  была задумана еще в Академии и возникли из того впечатления, которое произвела на него Красная площадь в тот день, что он провел в Москве по пути из Красноярска в Петербург. О них он и мечтал, когда принимал заказ на живопись в храме Спасителя, чтобы заработать денег и начать свое. "Я на памятники, как на живых людей смотрел, - говорил он, - расспрашивал их: вы видели, вы слышали, вы свидетели. Только они не словами говорят. И вот Вам в пример скажу: верю в Бориса Годунова Самозванца только потому, что про них на Иване Великом написано. А вот у Пушкина не верю: очень у него красиво, точно сказка. А памятники все сами видели: и царей в одеждах, и царевен - живые свидетели. Стены я допрашивал, а не книги. В Лувре вон быки ассирийские. Я на них смотрел, и не быки меня поражали, а то, что у них копыта стерты - значит, люди здесь ходили. Вот что меня поражает. Я в Риме в соборе Петра в Петров день был. На колени стал над его гробницей и думал: "Вот он здесь лежит - исторические кости; весь мир об нем думает, а он здесь - тронуть можно".⁶ В этих словах Суриков выразил самую сущность своего подхода к исторической действительности. Он восстанавливает ее не путем изучения исторической эпохи и всех ее мелких археологических подробностей – он воспринимает ее непосредственно, как живую эманацию старых камней, по тому же самому закону, как ясновидящий, прижав к темени исследуемый предмет, получает видение событий, к нему относящихся. Ступив впервые на землю Красной площади, насыщенную кровью древних казней, Суриков был охвачен смутой и тревогой тех воспоминаний, что он носил в памяти своей крови. Историческая связь напрашивалась сама собою: Красноярский бунт, в котором впервые обнаруживается лицо суриковского рода, был непосредственным отголоском, последней волной стрелецких бунтов начала Петрова царствования. Из событий, запечатленных камнями Красной площади, ему должно было померещиться это и никакое другое, тем более что вид Лобного места пробудил в нем все кровавые воспоминания детства и всю захватывающую, патетическую поэзию эшафота. В картине стрельцы, их жены, дети, матери, народ, сочувствующий осужденным, написаны с большей выразительностью, чем царь Петр. Но ведь Петр I - это единственный персонаж, которого художник писал с портрета. Для всех остальных Суриков находил натурщиков. Рыжебородый стрелец с ястребиным профилем был написан с могильщика Ваганьковского кладбища Кузьмы, которого нашел Репин. Суриков долго уговаривал недоверчивого упрямого Кузьму позировать. Чернобородого стрельца, сидящего в телеге, Суриков писал со своего дяди СВ. Торгошина, девочку с испуганным лицом на переднем плане - со своей дочери Ольги. Живя полностью в своей картине, Суриков каждую ночь во сне казни видел.⁷ «Кровью кругом пахнет. Боялся я ночей. Проснешься и обрадуешься. Посмотришь на картину. Слава Богу, никакого этого ужаса в ней нет. Все была у меня мысль, чтобы зрителя не потревожить. Чтобы спокойствие во всем было. Все боялся, не пробужу ли в зрителе неприятного чувства. Я сам-то свят, - а вот другие... А я ведь это все - и кровь, и казни в себе переживал".⁸ Когда Василий Иванович уже заканчивал работу над картиной, к нему приехал Репин, посмотрел картину и предложил написать хотя бы одного казненного. Так Суриков и сделал. Он хотел передать "торжественность  последних минут, а совсем не казнь". В поисках нужных образов художник "облазил все московские щели". На кладбище среди могильщиков, на Смоленском рынке среди грязных телег собирал Суриков рассыпанные зерна исторической драмы. Часто в погоне за расписной дугой он проводил целые дни... В течение всех лет работы (с 1878 по 1881) он не писал ничего постороннего. В живописном отношении картина получилась темнее, чем ожидал художник: "как только  картина была принесена на  выставку, я сейчас же увидел, чем она страдала... сейчас же  понял, почему картина оказалась такою черною". "В смысле  зрительного впечатления в картине большое значение имели огоньки свечей, зажженные в руках приговоренных  к смерти... я хотел, чтобы эти  огоньки светились... для того  придал общему тону картины  грязный оттенок.⁹ Основным зерном, из которого расцвела вся композиция, было впечатление чисто живописное, запавшее в душу гораздо раньше: свеча, горящая при дневном свете на фоне белой рубахи с рефлексами. Этот образ много лет волновал Сурикова, пока не соединился с темой стрелецкой казни. Психологический путь вполне понятен: свеча, горящая днем, вызывает образ похорон, покойника, смерти. На фоне белой рубахи в живой руке она еще более жутко напоминает о смерти, о казни. Глаз художника натолкнулся на один из основных знаков, составляющих алфавит видимого мира, и вокруг того сосредоточия стала заплетаться сложная паутина композиции. Погасшая свеча - это погасшая жизнь. Поэтому старуха на первом плане, в середине картины, прижимает к голове погасшую свечу: того, кого она пришла провожать, уже увели. Свеча того стрельца, которого уводят направо, брошена в грязь месте с его кафтаном и шапкой и гаснет. У седого стрельца с длинной бородой преображенец вынул из рук свечу и задувает ее. Другой солдат тянется к свече того, кто, став на телеге, кланяется народу. У стрельца с черной бородой и у молодого, обернутого спиной, свечи горят ровным пламенем в онемевших руках: оба они заняты мыслью о смерти. Напротив, в руке рыжего стрельца свеча зажата судорожно и гневно. Близость смерти не погасила в нем пламени бунта, и его взгляд, полный ненависти, бьет через всю картину, скрещиваясь со взглядом Петра, образующего правый фокус картины. Таким образом, психологическое напряжение композиции, начинаясь снизу, в середине ее делает эллиптический оборот спирали, круто загибаясь вокруг рыжего стрельца, и оттуда прямой линией наискось пересекает всю картину, чтобы упереться и сломаться в правом очаге воли - в глазах Петра. Но кроме этой спиральной пружины воли, завязавшей узел композиции, в картине есть и архитектурная конструкция: главы Василия Блаженного увенчивают и заканчивают собою толпу стрельцов, привезенных на казнь. Как внутри этого собора каждой главе соответствует отдельная церковь, так в картине им соответствуют отдельные группы. Срединному куполу, не умещающемуся в раме, и стоящему пред им меньшим, с дынеобразной луковицей, соответствует фигура седого стрельца, положившего руку на голову плачущей женщины. Двум малым, притаившимся между большими, - черный стрелец и обнимающая его сзади женщина. Большому левому куполу с завитой главой - рыжий стрелец (и пламя его свечи повторяет завитки луковиц). Дальнему левому – молодой стрелец, сидящий спиной. Вправо от срединного купола малая луковица в клетку соответствует стоящему стрельцу, что кланяется народу, а крайний правый и остроконечные верхи крыльца - фигуре голосящей стрельчихи и тому стрельцу, которого уводят преображенцы. Кремлевская же башня, стоящая на отлете посредине стены, - одинокой верховой фигуре Петра. Наконец, группа царевен и иностранцев приходится под правой ближней башней. Нет сомнения, что избрав фоном картины Василия Блаженного, Суриков старался установить связь между сложным построением собора и путаницей телег и людей, загромоздивших площадь."Когда я этюд с Василия Блаженного писал, - говорил он, - он мне все кровавым казался".¹⁰ В его прихотливых главах ему чудился образ старой Руси, обезглавленной Петром. Это отразилось и во всей архитектуре композиции и в характере отдельных групп: семи видимым главам собора соответствуют семь смертных свечей картины.

 

 

 

 

 

2.2. «Меншиков в Березове».

Картина  «Меншиков в  Березове» была задумана  Суриковым  в деревне Перерве под Москвой, куда семья художника выехала  на лето. Они сняли крохотную избушку  без печки с низким потолком и  маленькими окошками. Погода была дождливой  и холодной, все семейство постоянно  сидело у дома, кутаясь в платки и шубы. Однажды, возвратившись из Москвы, Суриков оглядел своих  домашних, собравшихся у стола, и  вдруг его озарило: он "вспомнил", что вот так же когда-то сидел  любимец Петра I и один из его ближайших  сподвижников - Александр Данилович  Меншиков, после смерти своего государя сосланный с семьей умирать в  далекий и холодный Березов. ¹¹«Меншиков в Березове» - единственная интерьерная картина из всех классических работ художника. Сурикова часто упрекали за несоблюдение в ней правил перспективы - диспропорцию между огромным ростом Меншикова и низким потолком избушки. Однако возможно, что Суриков сделал это сознательно, для того, чтобы подчеркнуть всю трагичность состояния сильной энергичной личности, обреченной на медленную смерть в ссылке. В Меншикове Суриков проявил себя как замечательный колорист. Картина поразительно гармонична по цветовым отношениям. Суриковым применен метод многократных прописок и лессировок на корпусной основе, который придает особую насыщенность, красоту и сложность цветам, заставляя их переливаться, подобно драгоценным камням.¹²  Старшую дочь Меншикова, Марию, Суриков писал со своей жены Елизаветы Августовны, для сына Меншикова позировал сын знакомых - Шмаровиных.   Суриков долго искал натурщика для центрального образа картины, Меншикова, и вдруг, уже после переезда в Москву, столкнулся на улице с человеком, при взгляде на которого сомнений не оставалось - перед ним сам светлейший князь. Неизвестный, оказавшийся брюзгливым и чудаковатым отставным учителем математики, долго не соглашался позировать, и художнику пришлось пойти на разные ухищрения, вплоть до подкупа прислуги. Наконец долгожданный этюд был получен.  Не сразу и не всеми Меншиков в Березове был оценен по достоинству, но Павел Третьяков первым увидел и "шекспировскую трагичность" картины, и ее необычайное колористическое совершенство. Он приобрел Меншикова за пять тысяч рублей, что дало возможность семейству Суриковых совершить долгожданную заграничную поездку.¹³

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

2.3. "Боярыня Морозова".

"Боярыня Морозова" была задумана еще раньше "Меншикова", сейчас же после "Стрельцов". Первый эскиз ее был сделан  еще в 1881 году, но к настоящей  работе Суриков приступил только  в 1884 г.Для "Морозовой" он много раз пришивал холст, поскольку, ему нужно было создать впечатление движения лошади. Конечно, тут вопрос был не столько в величине, сколько в удлиненном формате холста. Величина являлась важной только потому, что центральная фигура была заранее данной величиной. Надо было узнать, до каких пределов холст должен быть вытянут. Если разделить всю композицию по диагонали, то можно заметить, что спина лошади и правый борт розвальней идут по диагонали от правого нижнего к левому верхнему углу, а левая оглобля с левым бортом саней образуют как бы перспективную линию удаления, сходящуюся с первой на куполе церквей. В этом конусе, составляющем основной клин движения, пересекающий наискось все полотно, вписаны вплотную розвальни, фигура Морозовой, лошадь и стража с алебардами, идущая впереди. Из него подымается только кисть правой руки с двуперстным знаменьем, и, конечно, не случайно, потому что это выводит ее из общего потока движения и сосредоточивает на ней внимание как на основном символе совершающегося события. Толпа слева и справа образует жидкую статическую массу, разрезаемую этим конусом, и по ней проходят и перекрещиваются, как волны, следующие за кормой ладьи, - волны впечатления, оставляемые совершающимся событием. Необходимо было найти ту точную меру, при которой голова боярыни доминировала над толпой, а толпа была бы достаточно велика.¹⁴ Тут выступал уже из-за вопроса о композиции вопрос о психологической напряженности самого лица. Боярыне Морозовой в картине противопоставлена толпа. Толпа как психологическое целое представляет одну из труднейших задач живописи, особенно если она берется не орнаментально и не чисто конструктивно. Еще труднее дать национальную психологию толпы в определенный патетический момент. Такие попытки в XIX веке чаще удавались в романе и в драме, чем в живописи. При этом надо прибавить, что русская толпа самая трудная из всех. Западная толпа легче находит себе выражение в общем жесте, в общем чувстве, ней есть единство порыва, обусловленное как общественной большой воспитанностью, так и традиционными правовыми руслами, заранее подготовленными в подсознании на все случаи жизни. Она охотно и дружно подчиняется опытному капельмейстеру, всегда являющемуся в нужный момент. Конфликты ее совести разрешаются гораздо проще благодаря громадному количеству выработанных историей моральных формул. Русская толпа сложнее, невыявленнее. Ее чувства глубже и разнообразнее, смутнее и противоречивее. Мы знаем эту психологию русской толпы и по Достоевскому, и по Толстому. Но в русской живописи единственным мастером, достойно разрешившим эту задачу, был Суриков. Толпа впереди, та, которая еще не увидала лица Морозовой, теснится с любопытством и грубо хохочет в ожидании позорного зрелища. Ее характеризуют четыре лица: возница и мальчишка справа, а слева купец и священник. И бубенцы, и хворостина, которыми в первом варианте художник хотел подчеркнуть шутовской характер шествия, в картине сосредоточены в лице осклабившегося возницы. Ни он, ни Морозова не видят друг друга, но лица их перспективно противопоставлены одно другому как крайние контрасты света и тени. Это основная антитеза композиции.¹⁵ Рядом с ним лицо по-детски неразумно смеющегося мальчишки. Он уже видит Морозову, но смех не успел сбежать с его лица, тогда как за ним вправо, откуда виднее профиль Морозовой, он уже заменился на некоторых лицах настороженностью, а на женских - испугом. Слева же, откуда Морозова видна только со спины, скверно глумится священник, прислушиваясь одним ухом к речам острящего купца и обмениваясь взглядом с возницей. Там где розвальни прошли, картина толпы меняется органически. Рядом с бортами струи человеческой влаги захвачены непосредственным движением: слева бежит мальчишка, догоняя сани, а справа внизу стоит странница на коленях и сидит юродивый. Оба они физически неподвижны, но в них дано высшее напряжение чувства, следующего за Морозовой. Они целиком устремлены вслед ей в своем благословении. Таким образом эти две ближайшие борозды равновесятся: высшему напряжению движения слева соответствует высшее напряжение активного чувства справа. В крыльях водного следа, оставляемого идущей ладьей, можно всегда различить несколько рядов расходящихся и постепенно убывающих волн. Так и здесь. Только левое крыло движения, взятое в ракурсе, естественно короче и менее разработано. Вся видимая толпа находится в правом крыле. Вторая волна, состоящая почти сплошь из женских фигур, представляет собой нарастание глубокого, замолченного, с собою самим борющегося и себе противоречащего чувства, которое усложняется по мере ее отдаления. Но на правом крыле развертывается третья борозда. Она сплошь мужская. Это растревоженная, но не преображенная влага недоверия, враждебности, гнева. Но ни смеха, ни глумления в ней уже нет. Она идет от смутного мужика в тулупе, через стрельца, видимого со спины, через крупного старика с седой бородой, неодобряющего черноглазого монаха, пристально и гневно вглядывающегося из-под руки старика, и заканчивается безразлично глумливым и презрительным лицом другого монаха и равнодушно любопытствующим бронзовым лицом татарина в тюбетейке. «Боярыня Морозова» была выставлена в 1887 году. "Боярыня Морозова" была высшей точкой суриковского творчества.¹⁶ После нее начинается медленное склонение. Трудно представить себе, в какую сторону направилось бы творчество после "Морозовой", если бы в его жизни не случилось событие, перевернувшее весь внутренний строй его творчества. Через год после окончания "Морозовой", седьмого апреля 1888 года умерла его жена. Нет ни документов, ни признаний самого Сурикова о том, как он пережил этот удар. Но ясно, что с ее смерти исчезла та интимная, замкнутая творческая атмосфера, в которой созревали и выявились и "Стрельцы", и "Меншиков", и "Боярыня Морозова".¹⁷ Из этого сосредоточенного внутреннего мира он был снова кинут во внешний мир. Но он не сразу покинул свой опустевший дом. Он остался еще в его осиротевших комнатах, чтобы отдать последнюю творческую дань прошлому. Он написал "Исцеление слепорожденного".