Метафора как способ образования новых слов

«Идея о том, что метафора выражает сходство или различие, есть, быть может, результат нечеткого представления, что метафора всегда предполагает разнообразие свойств описываемой ею действительности, но эта идея, как представляется, недооценивает тот факт, что существенное значение разнообразия состоит не столько в качественных различиях, сколько в качественном многообразии и непременном присутствии неограниченного количества частных свойств, доступных для обобщения»

Метафора заставляет нас обратить внимание на некоторое сходство — часто новое и неожиданное — между двумя и более предметами. Это банальное и верное наблюдение влечет за собой выводы относительно значения метафор. Обратимся к обычному сходству или подобию. Две розы похожи, потому что они обе принадлежат к классу роз; два ребенка похожи потому, что оба они дети. Или, говоря проще, розы похожи потому, что каждая из них — роза, дети похожи потому, что каждый из них — ребенок.

Предположим, что кто-то сказал Tolstoy was once an infant (“Толстой был когда-то ребенком”). В силу чего Толстой, когда он был ребенком, походил на других детей? Ответ напрашивается сам собой: в силу того, что у него были все признаки ребенка, или, короче, просто в силу того, что он был ребенком. Чтобы не повторять все время выражение «в силу того, что», можно избрать более простой путь и сказать, что ребенок Толстой разделял с другими детьми то свойство, что ко всем ним был приложим предикат «быть ребенком». Употребляя слово «ребенок», мы избегаем необходимости говорить прямо, В чем именно ребенок Толстой был похож на остальных детей. При помощи других слов, означающих то же самое, можно было бы обойтись и без слова «ребенок». Результат был бы такой же. Обычное сходство имеет место в пределах групп, объединенных обычными значениями слов. Такое сходство вполне естественно, ведь стандартные способы объединения объектов в группы прямо связаны с обычными значениями слов, используемых для обозначения этих объектов.

Один знаменитый критик сказал, что Толстой был «большим ребенком-морализатором» (“Tolstoy was a great moralizing infant”). Очевидно, что здесь идет речь не о Толстом-ребенке, а о Толстом — взрослом писателе: здесь мы сталкиваемся с метафорой. Однако в каком смысле Толстой-писатель похож на ребенка? Здесь нам, возможно, надо подумать о классе объектов, который включал бы в себя всех (обычных) детей и, кроме того, взрослого Толстого, а затем задаться вопросом: какое особое, отличительное свойство присуще всем членам этого класса? Нас вдохновляет мысль, что при определенной настойчивости мы сможем вплотную приблизиться к определению этого свойства, — мы прекрасно справимся с задачей, если нам удастся найти слова, которые означают в точности то же, что означает слово «ребенок» в его метафорическом употреблении. Во всем этом нас интересует не то, сумеем ли мы найти такие слова, а мнение, что к этому нужно стремиться, чтобы «схватить» метафорическое значение. Итак, мы очень коротко обрисовали, каким образом концепт значения мог проникнуть в анализ метафоры. Предложенный ответ состоит в следующем: поскольку то, о чем мы думаем как о разнообразных сходствах, сопрягается в нашем сознании с тем, о чем мы думаем как о разнообразных значениях, то совершенно естественно рождается мысль, что необычные или метафорические значения могут помочь объяснить те сходства, которые выдвигает метафора.

Суть идеи заключается в том, что в метафоре определенные слова принимают новое, или, как его иногда называют, «расширенное» значение. Например, когда мы читаем в Библии, что the Spirit of God moved upon the face of water (букв.: Дух божий носился над лицом вод) (Быт. 1, 2), мы должны рассматривать слово face (букв.: 'лицо, лик') как имеющее расширенное значение (я ограничиваюсь здесь рассмотрением только одной метафоры из приведенного примера). Это расширение должно быть тем, что философы называют расширением слова (extension of the word), то есть относиться к классу сущностей, которые это слово называет. В данном примере слово face прилагается не только к лицам людей, но и к поверхности воды.

Это объяснение в любом случае не может считаться полным, ибо, если в отмеченных контекстах слова face и infant действительно относятся соответственно к воде и к Толстому, тогда вода на самом деле имеет лицо, а Толстой-писатель в буквальном смысле слова ребенок, — вся соль метафоры при этом исчезает. Если считать, что слова в метафоре обладают прямой референцией к объекту, тогда стирается разница между метафорой и введением в лексикон нового слова: объяснить таким образом метафору — значит уничтожить ее.

Пока что как-то в стороне оставалось первичное, или буквальное, значение слова. Зависит или не зависит метафора от нового или расширенного значения — это еще вопрос, но то, что она зависит от буквального значения, — это несомненно: адекватное представление концепта метафоры обязательно должно учитывать, что первичное или буквальное значение слов остается действенным и в их метафорическом употреблении.

Возможно, тогда мы сможем объяснить метафору как случай неоднозначности (ambiguity): в контексте метафоры определенные слова имеют и новое, и свое первичное значение; сила метафоры прямо зависит от нашей неуверенности, от наших колебаний между этими двумя значениями. Так, когда Мелвилл пишет, что Crist was a chronometer (букв.: 'Христос был хронометром'), то своим эффектом метафора обязана тому, что сначала мы берем слово chronometer 'хронометр' в его обычном значении, а потом от него переходим к необычному, или метафорическому, смыслу.

Эту теорию трудно принять. Ибо многозначность слова, если она имеет место, обусловлена тем фактом, что в обычном контексте слово означает одно, а в метафорическом — другое; но в метафорическом контексте отнюдь не обязательны колебания. Конечно, мы можем колебаться относительно выбора метафорической интерпретации из числа возможных, но мы всегда отличим метафору от неметафоры. В любом случае эффект воздействия метафоры не заканчивается с прекращением колебаний в интерпретации метафорического пассажа. Следовательно, сила воздействия метафоры не может быть связана с такого рода неоднозначностью.

Может показаться, что другая разновидность многозначности подойдет нам больше. Иногда бывает так, что слово в одном и том же контексте имеет два значения, причем мы должны одновременно учитывать их оба. Или, если мы считаем, что слово предполагает тождество значения, можно сказать: то, что на поверхности выступает как одно слово, в действительности представляет собой два слова. Когда шекспировская Крессида приходит в греческий лагерь, ее встречают несколько фривольно, и Нестор говорит: Our general doth salute you with a kiss (“Тебя наш полководец встречает поцелуем”). Здесь слово general используется в двух смыслах: один раз — в приложении к полководцу (general) Агамемнону, второй раз — применительно ко всем и ни к кому конкретно (in general) — ведь Крессиду целуют все. На самом деле мы имеем здесь не одно, а конъюнкцию двух предложений: Наш полководец (general) Агамемнон встречает тебя поцелуем, и мы все (in general) встречаем тебя поцелуями.

На этой же игре слов основана и следующая прямо за репликой Нестора реплика Улисса. Весь отрывок выглядит следующим образом:

Agamemnon:   Most dearly wellcome to the Greeks, sweet lady.

Nestor:           Our general doth salute you with a kiss

Игра слов — часто встречающийся прием, но метафора далека от него. Метафора не нуждается в удвоении: какими значениями мы наделили слова, такие значения и сохраняются при прочтении всего выражения.

Метафоре присуща следующая эстетическая особенность: она заставляет читателя каждый раз реагировать и испытывать чувство новизны.

Если бы метафора, наподобие многозначного слова, имела два значения, то можно было бы ожидать, что нам удастся описать ее особое, метафорическое значение, стоит лишь дождаться, когда метафора сотрется: образное значение живой метафоры должно навсегда отпечататься в буквальном значении мертвой. Несмотря на то, что некоторые философы разделяют эту точку зрения, мне она представляется в корне неверной. Если рассудить, то выражение Не was burned up (“Он вспыхнул/был подожжен”) действительно многозначно (поскольку оно может быть истинным в одном смысле и ложным — в другом), но, хотя его идиоматичный вариант и является результатом метафоры, сейчас он означает только то, что человек рассердился. А ведь когда метафора была живой, мы легко могли бы представить себе и искры в глазах, и дым, идущий из ушей.

Можно узнать о метафорах много интересного, если сопоставить их со сравнениями, ибо сравнения прямо говорят то, к чему метафоры нас только подталкивают. Положим, Гонерилья сказала бы, имея в виду Лира: Old fools are like babies again (“Старики, выжившие из ума, вновь становятся как дети”), — тогда бы она использовала эти слова для указания на сходство между выжившими из ума стариками и детьми. На самом же деле она, как мы знаем, сказала: Old fools are babies again 'Выжившие из ума старики — снова дети', — только намекнув на то, о чем сравнение заявило бы в открытую. Продолжая размышлять в этом же ключе, можно прийти к следующей теории образного или особого значения метафоры: образное значение метафоры — это буквальное значение соответствующего сравнения. Так, выражение Christ was a chronometer (букв.: “Христос был хронометром”) в своем образном значении синонимично выражению Christ was like a chronometer (букв.: “Христос был как хронометр”), а метафорическое значение, когда-то содержащееся в выражении Не was burned up “Он вспыхнул/был подожжен)”, проявляется в таких выражениях, как Не was like someone who was burned up (букв.: “Он был как кто-то, кого подожгли”) или, возможно, Не was like burned up (букв.: “Он был как подожженный”).

Глава II. Классификация метафор

Виды метафор

Выраженная одним образом метафора называется простой:

O, never say that I was false of heart, though absence seemed my flame to qualify.

(W. Shakespeare. Sonnet CIX)

Слово flame употреблено метафорически, оно обозначает любовь и подчеркивает ее пылкость, страстность. Простая метафора необязательно однословна: the eye of heaven как название солнца — тоже простая метафора: Sometime too hot the eye of heaven shines. (W.Shakespeare. Sonnet XVIII.)

Иногда метафора не ограничивается одним образом, а реализует несколько образов, связанных между собой единым, центральным, стержневым словом. Такая метафора носит название развернутой или расширенной.

Развернутая метафора состоит из нескольких метафорически употребленных слов, создающих единый образ, т.е. из ряда взаимосвязанных и дополняющих друг друга простых метафор, усиливающих мотивированность образа путем повторного соединения все тех же двух планов и параллельного их функционирования:

Mr. Dombey's cup of satisfaction was so full at this moment, however, that he felt he could afford a drop or two of its contents, even to sprinkle on the dust in the by-path of his little daughter.             

(Ch. Dickens. Dombey and Son.)

Слова drop, contents, to sprinkle создают дополнительные образы к основному образу cup (of satisfaction).

Дополнительные образы связаны с центральным образом разного рода отношениями. Их можно назвать метонимическими связями развернутой метафоры. Имеются, однако, такие развернутые метафоры (prolonged or sustained metaphor), в которых нет центрального образа, от которого отходят дополнительные образы развернутой метафоры. Он лишь подсказывается выраженными дополнительными образами. Так в предложении "I have no spur to prick the sides of my intent" (W. Shakespeare) слова, выделенные курсивом, являются дополнительными образами развернутой метафоры. Центрального образа нет. Он только подсказывается метонимическими связями со словами spur, prick, sides. Центральным образом является конь, которому уподобляется или, вернее, с которым отождествляется понятие намерения, желания (intent).

В следующих строках из поэмы Шелли "The Cloud" тоже дана развернутая метафора:

In a cavern under is fettered the thunder, It struggles, and howls at fits…

Здесь образы, создаваемые словами fettered, in a cavern, howls воспроизводят центральный образ («зверя»).

Такие развернутые метафоры довольно часто встречаются у символистов, где расплывчатость и туманность создаваемого образа является одной из характерных черт этого направления.

Развернутая метафора чаще всего используется в целях оживления уже стершейся или начинающей стираться образности.

Для примера возьмем следующую развернутую метафору Диккенса:

… the indignant fire which flashed from his eyes, did not melt he glasses of his spectacles.

Другой пример развернутой метафоры:

I love not less, though less the show appear: That love is merchandised whose rich esteeming The owner's tongue doth publish everywhere.

(W. Shakespeare. Sonnet СП)

Образность в этом примере имеет резко отрицательную оценочную коннотацию и передает презрение к тем, кто повсюду говорит о своей любви.

Основными составляющими поэтической метафоры, по Р.Уэллеку, являются аналогия, двойное видение, чувственный образ, наделение человеческими чувствами. Все четыре компонента сочетаются в разных пропорциях. Аналогию не следует понимать слишком буквально, так как поэтическая метафора одновременно подсказывает и различие между двумя планами.

Метафора, основанная на преувеличении, называется гиперболической:

All days are nights to see till I see thee,

And nights bright days when dreams do show thee me.

(W. Shakespeare. Sonnet XL/if)

Уподобление дней, когда поэт не видит любимую, темным ночам — поэтическое преувеличение, показывающее, как он тоскует в разлуке.

Традиционными метафорами называют метафоры, общепринятые в какой-либо период или в каком-либо литературном направлении. Так, английские поэты, описывая внешность красавиц, широко пользовались такими традиционными, постоянными метафорическими эпитетами, как pearly teeth, coral lips, ivory neck, hair of golden wire.

Этому-то трафарету, разоблачая его фальшь, и противопоставляет Шекспир описание своей возлюбленной в ряде отрицательных сравнений:

My mistress' eyes arc nothing like the sun, Coral is far more red than her lips' red, If snow be white, why then her breasts are dun; If hairs be wires, black wires grow on her head. I have seen roses damask'd, red and white, But no such roses see I in her cheeks...

(W.Shakespeare. Sonnet CXXX)

Как образ, так и метафора или сравнение, т.е. частные случаи выражения образности, возможны на разных уровнях, о чем уже вскользь упоминалось выше. Особый интерес представляет композиционная метафора, т.е. метафора, реализующаяся на уровне текста. Такой композиционный троп, охватывающий весь текст, можно увидеть в сонете CXLIII, где поэт жалуется, что чувствует себя похожим на ребенка, который плачет, потому что поглощенная домашними заботами мать не обращает на него внимания.

Композиционная и сюжетная метафора может распространяться на целый роман. В качестве примера композиционной метафоры можно привести немало произведений современной литературы, в которых темой является современная жизнь, а образность создается за счет сопоставления и противопоставления ее с мифологическими сюжетами. Назовем роман Дж. Джойса «Улисс», роман Дж. Апдайка «Кентавр» и пьесу Ю. О'Нила «Траур идет Электре». В романе Дж. Апдайка миф о кентавре Хироне используется для изображения жизни провинциального американского учителя Колдуэлла. Параллель с кентавром поднимает образ скромного школьного учителя до символа человечности, доброты и благородства. В этом же романе можно показать и реализацию метафоры на уровне характера героя и персонажей. Тогда, по предложению В.К. Тарасовой, можно проследить следующую структуру: человек — это тема метафоры, кентавр — образ метафоры (т.е. обозначающее). Реальный и мифологический планы произведения — это две части метафоры. Наконец, основанием образа служат черты, присущие как учителю Колдуэллу, так и кентавру Хирону: безграничная доброта и готовность к самопожертвованию. Богатый внутренний мир Колдуэлла заставляет его видеть и в прозаическом реальном окружении нечто возвышенное и поэтичное.