Теория либерализма: содержание, сильные и слабые стороны

Тема семинара

Теория либерализма: содержание, сильные и слабые стороны.

Штрихи к историческому портрету

Каждый новый виток истории заставляет пересматривать взаимоотношения индивида и общества, власти и социума, человека и человека.

Многовековой опыт мирового развития показал сложносоставную и, в какой-то мере, агрегированную природу либерализма. Идейная разноликость либерализма затрудняет даже определение времени его зарождения. Одни ученые указывают на идеи, восходящие чуть ли не ко временам античности, другие делают акцент на эпохе Возрождения и Реформации, на подходах Т. Гоббса, Дж. Локка, французских и немецких просветителей (хотя общественная мысль Просвещения в равной степени служила основой для консерватизма и социализма, что затрудняет поиск аутентичных либералов в то время).

Основные факторы современной эволюции либерализма

Идейные и политические оболочки либерализма неизбежно меняются под воздействием исторического контекста, провоцирующего внутренние кризисы этого идейно-политического течения, побуждающие потребность в его политической адаптации к изменяющейся среде. Эти (внутренние и внешние) предпосылки развития либерализма напрямую обусловливают и степень его социального резонанса, и конструирующую роль, которая проявляется во влиянии на программно-целевые и поведенческие формы активности институтов и граждан.

Среди множества факторов этого рода, прежде всего, выделяются некие, условно говоря, универсальные, структурно значимые явления, закрепленные самой морфологией социального пространства, неизменным характером организации совместной жизни людей. Их господствующее положение отражается и в определении ими характера ведущих процессуальных факторов (к примеру, в виде современной глобализации, становления информационного общества, медиатизации публичного пространства, трансграничных культурных коммуникаций и проч.), влияющих на реальные диспозиции государства и гражданина, соотношение ведущих идеологических конструкций, насыщенность публичного дискурса и проч.

В первую очередь, к таким структурно значимым факторам следует отнести конфликтную по своей сути конфигурацию взаимоотношений власти и индивида, предполагающую (при сохранении приоритетов последнего в оценке данного взаимоотношения) исторически конкретную интерпретацию вопроса о соотношении свободы и реальных (необязательно институализированных) ограничений индивидуальных стратегий, насильственных и ненасильственных методов регулирования общественного порядка, сочетания тенденции к трасценделизации власти и массовых (от этатистских до анархических) стереотипов, соотношения всеобщих и локальных (корпоративных, территориальных и проч.) форм организации социального доминирования и т. д.

Сегодня решение этих задач неразрывно связано с интерпретацией сочетания тенденций «распыления» (в виде передачи части функций надгосударственным и общественным структурам, усиления роли полицентрических форм организации и управления государством, расширения технологий «мягкой власти») и, одновременно, усиления государственной власти (в связи с необходимостью противодействия терроризму и обеспечения национальной безопасности), что ведет к усложнению и подвижности диспозиций индивида и центров власти даже в стабильных демократических обществах. Свою роль играет описанная Ульрихом Беком и постепенно набирающая силу тенденция к превращению чрезвычайной ситуации (под влиянием глобальных рисков развития искусственного интеллекта, неконтролируемого распространения смертельных вирусов, климатических кризисов и космических угроз и проч.) в повседневную форму жизнедеятельности государства. Одним словом, в нынешнее время мы попадаем в фазу реструктурирования природы ранее скреплявших мир механизмов властвования, в эпоху «революции самой природы власти»1, что, по понятным причинам, помещает потребность индивида в свободе в совершенно новые исторические рамки и ставит перед либерализмом совершенно нетипичные задачи.

Еще одним фактором, отображающим принципиально нерешаемую проблему, постоянно преследующую интеллектуальный генезис либерализма, является поливаративность, а точнее — невозможность однозначного определения общественного блага, поскольку «...разные индивиды и группы вкладывают в понятие общего блага разное содержание2. И лишь определенные политические системы (например, демократии) обладают процедурными механизмами для агрегированного выявления этих предпочтений. Однако и в этих случаях определение характера общественных благ с точки зрения большинства и меньшинства (в том числе и по вопросу использования легальной силы для продвижения ими своих позиций в тех или иных условиях) никогда не обладает длительным и устойчивым (а порой и легитимно признанным) характером.

В этом смысле добавляет сложности в интерпретации либеральных установок их взаимосвязь с демократией. Как известно, этот тип политической системы не способен учитывать интересы всех граждан в государстве, являясь не столько средством сплочения населения, сколько умножения разнообразия интересов. «Ничто так не враждебно и чуждо демократическому строю, — справедливо пишет В. Иноземцев, — как идея стабильности», получившая в последнее время слишком большое признание»3. Цель демократии состоит не в сохранении стабильности, а в обеспечении возможностей для осуществления перемен, продвигающих общество не по пути, определенному «законами прогресса» или «исторической необходимости», а в том направлении, какое это общество само себе избрало4. В этом смысле только отдельные процедуры и механизмы демократии (голосование, публичное оппонирование) способны определить границы применения легальной власти по отношению к индивиду. Однако и в этом случае демократия не может однозначно сформулировать те средства, которые она будет при этом использовать. Так что и этот строй — помимо применения универсальных механизмов властвования — может выступать и против прав человека.

В то же время, сегодня, по мнению Дж. Дьюи, демократия представляет собой не столько форму организации власти, сколько образ жизни отдельного человека, откуда он и черпает нравственные нормы своего поведения. Другие теоретики обращают внимание на то, что глобализация заставляет «встраиваться» в демократию даже жесткие диктатуры (А.Ю. Мельвиль), что диверсифицирует эту форму власти, но при этом увеличивает риски ее консолидации на либеральной основе. Не случайно — хотя демократический идеал властвует едва ли ни повсюду — режимы, которые его утверждают, постоянно вызывают «повсеместную критику» (П. Розан- валлон). Наблюдаем мы и перемещение центра тяжести от традиционных представительных институтов демократии к индивидуально-демократическим (в том числе сетевым) механизмам, рассчитанным на встраивание во власть все более мелких гражданских фракций. Не случайно тот же У. Бек подчеркивает взаимосвязь нарастающей индивидуализации жизни и методов властвования, основанных на деконцентрации полномочий и смещении центров принятия государственных решений на нижние уровни, на развитии сетевых структур, применении методов мягкого влияния, увеличении социальных факторов властного принуждения. В дополнении к этому Р. Инглхарт фиксирует падение уважения населения многих стран к иерархическим структурам власти и усиление потребности в самовыражении, что увеличивает травматическое воздействие на массивы традиционалистской культуры. Многие ученые на основе этих и некоторых иных современных тенденций говорят о становлении постдемократических (медиакратических) форм организации власти, что ведет не столько к усилению ее либеральных оснований, сколько к распространению сингулярных идей и предпосылок.

Важным компонентом демократизации является и нарастание удельного веса космополитических ценностей — как в области идентификации граждан, так и в части реорганизации жизни сообществ в национальных государствах. В своем наиболее принципиальном значении космополитизм как основа согласования индивидуальных и групповых идентичностей противостоит чрезмерному увеличению роли национального государства в жизни человека. При этом данная система ориентаций не связывает межчеловеческую солидарность только с государством, означая по сути исчезновение закрытых обществ и втягивание всех государств во взаимоотношения открытых систем. И если в эпоху первой Модернити космополитизм постигался лишь разумом (но не в качестве жизненного опыта), то сегодня он уже опирается на разносторонние мыслительные и реальные практики. Потому-то и его роль как системы воззрений, диктующей новые формы отношения индивида к другому (акцентирующей интернализацию опыта и отказ от признания чуждых культур), обретает реально ориентационные формы даже для политических институтов.

С одной стороны, космополитическое перешагивание гражданских ценностей через территориальные ограничения государств соответствует неизбывному универсализму либеральной теории и его тяготению к организации совместной жизни, основанной на суверенитете индивида. Однако, с другой стороны, такая ситуация противоречит идеалам — поддерживаемого либерализмом в целом — территориально ограниченного демократического государства. Как бы то ни было, но отмеченные тенденции побуждают либерализм не только дать оценку демократизации политических форм и влиянию ее современных трендов на позиционирование индивида в мире, но и отреагировать на становление постдемократических тенденций в организации государственной власти.

Еще одним крупным структурным фактором, обусловливающим историческую динамику либерализма, следует признать эволюцию феномена идеологии как такового. Не вдаваясь в дискуссию о понимании природы данного явления и руководствуясь в данном случае пусть и несколько огрубленным, но, тем не менее, вполне эвристичным и операбельным толкованием идеологии как системы групповых воззрений, укажем на ее многоуровневый характер, позволяющий соединять концептуальные, программные и актуализированные (в массовом сознании) формы. В этом смысле противоречия между концептуальным и программным уровнями как раз и фиксируют постоянный источник внутреннего саморазвития либерализма, вынужденного непрерывно совмещать расхождения между провозглашаемыми принципами и реально осуществимыми целями.

В этой связи следует констатировать ряд современных процессов, влияющих на содержание идеологического процесса. В частности, опыт последних десятилетий продемонстрировал (в основном в западном политическом ареале) постепенное размывание групповых идентичностей и перестройку публичного дискурса на основах имиджевой коммуникации, что привело к тому, что имплицитное ядро идеологии стало утрачивать способность к агрегированию интересов. Другими словами, формирующаяся тенденция периферизации идеологии показала, что доктринальность идеологических систем перестала отвечать сложности мировых процессов и индивидуального существования. Массовая замена в публичном дискурсе идейно-систематизированных продуктов результатами информационного обмена превратила идеологию в обычный элемент пестрого мультикультурного пространства, лишив ее ценностно-ориентационных и идеально-конструирующих функций по отношению к индивиду и его политическому позиционированию. В результате, у человека появились иные основания для формирования целостной картины мира, нежели заданной идеологиями, а его «воля к вере» стала более сложной и диверсифицированной (У. Джеймс). Короче, внутреннее измерение человеком реальности оказалось значительно богаче идеологических инвективов.

В то же время, на уровне межинституциональных коммуникаций идеологии продолжают оказывать воздействие и на политические практики, и на формы идентификации индивидов. В этом смысле массовые формы экстернализации либерализма (свобода мысли и самовыражения, свобода печати, выборы, рынки, утилитарный тип мотивации, приоритет права в госрегулировании и др.) сохраняют распространение либеральной веры, подкрепляя опыт жизнедеятельности «свободных индивидов». Эти формы эксплицированной доктрины частично обусловливают рост численности страт, которые руководствуются его принципами (если на заре капитализма ими были в основном представители деловых кругов, то сегодня социальный спектр носителей этих ценностей существенно расширился). Но, тем не менее, они не способны компенсировать нарастающий дефицит идеологизированного типа рефлексии. Индивид, пребывая в условиях повседневной жизни, «находится в биографически детерминированной ситуации, т. е. в определенной им самим физической и социокультурной среде»5, и потому стремительно уходит от самой установки создания единой логики целостного восприятия мира.

Либерализм, как и все другие идеологические системы, противостоящие свободной символизации человеком картины мира (хотя, в отличие от других систем, и предполагающий более широкий тип интерпретаций), вынужден давать собственный ответ на все эти вызовы, пытаясь соединить новые дискурсивные условия со своей картиной мира.

Мировоззренческое поражение идеологий по-своему связано еще с одним источником эволюции либерализма, а именно — с рационализмом, также демонстрирующим сегодня существенные ограничения при создании образов настоящего и будущего. По сути для всех сторонников либерализма рационализм стал бессознательным ценностно-ориентационным и когнитивным фильтром. Либерал верит в рациональность как в программу действий и очевидность здравого смысла, а потому и позитивно оценивает мотивационные функции идеала, самоценность жизненной активности человека, что — по вполне понятным причинам — не вполне сочетается с реальным контекстом жизнедеятельности.

Одним словом, суть данной коллизии состоит в том, что, будучи основанием формирования теоретико-концептуальной идеологической модели, рационализм не всегда способен выработать адекватные запросам времени (и даже неким функциональным процессам — вроде принятия государственных решений) адекватную схему объяснения. В целом, апеллируя к «человеку экономическому» и «политическому», рационализм сужает представление о фактически действующем индивиде, мотивах его жизненной активности. Ну, а сегодня дефицит в объяснительных схемах трансцендентального, пост — и дологического начал в сознании человека является существенным минусом в использовании рационализма при конструировании либеральной реальности. Господство рационализма — это признание ограниченности либерализма в части отображения культурных параметров мира и индивида, свидетельство дефицита инструментария в построении его символического пространства. В этом плане следует признать, что как когнитивная основа либерализма — особенно в странах с преобладанием архаических пластов культуры — рационализм проигрывает по своему влиянию на массовую аудиторию многоликим «национальным идеям», левым и религиозным идеям.