Моральная философия И. Канта

Исходное понятие его этики - автономная хорошая воля. Кантовская хорошая воля не пассивна, от его носителя мыслитель просит деяния, поступка

(внедрения  «всех средств, поскольку они  в нашей власти»[1]). Канта критиковали  за формальный подход к делу: то, что в одних условиях благо, в остальных может оказаться злом. Последнее справедливо, и философ знает об этом пока он говорит только о компасе, который помогает человеку ориентироваться посреди бурь и волнений житейского моря. Естественно, хоть какой компас подвержен помехам, но они проходят, а стрелка опять показывает на полюс; так и утрата моральных ориентиров недолговечна, рано либо поздно перед человеком проясняется нравственный горизонт, и он видит, куда ведут его поступки – к добру либо злу. Добро есть добро, даже если никто не добр. Критерии тут абсолютны и очевидны, как различия меж правой и левой рукой.

 

Для того чтоб распознать добро и зло, не необходимо специального образования, довольно интуиции. Последним термином Кант предпочитал не воспользоваться; его термин – «способность суждения», она от природы, а не от знаний. Чтоб быть честным и хорошим и даже мудрым и добродетельным, мы не нуждаемся ни в какой науке и философии. Тут Кант расползается с

«первооткрывателем» морали Сократом, для которого добро совпадает со знанием и отсутствие знания является единственным источником всякого морального несовершенства. Отпрыск века Просвещения, Кант совместно с тем выходит за пределы просветительского рационализма. Наука и мораль – различные сферы человеческого бытия. Связь меж ними, естественно, есть, и он к ней еще вернется, но пока его интересуют различия.

 

В теории, удаляясь от эмпирии, разум впадает в противоречия с самим собой, приходит к загадкам, к хаосу неизвестности, неясности, неустойчивости. Другое дело в поведении. Практическая способность суждения, освобождаясь от чувственного материала, избавляет привходящие наслоения и упрощает себе задачку. Моральность стает тут в очищенном, незамутненном виде. Вот почему, хотя мораль рождается вне философии, философствование идет ей на пользу. В практической (нравственной) сфере разум приобретает конструктивную функцию, т.Е. Решает конструктивную задачку формирования понятий и их реализации (а в сфере познания разум регулятивен, он лишь предостерегает от ошибок, конститутивен в познании только рассудок). Предмет практического разума – высшее благо, обнаружение и воплощение того, что необходимо для свободы человека. Основное – поведение; вначале дело, знание позже. Философия вырывается тут из плена умозрительных конструкций, вступает в сферу практической деятельности.

 

Часть 3. Категорический императив

 

Философский анализ нравственных понятий говорит о том, что они не выводятся из опыта – они априорны, заложены в разуме человека. Кант настойчиво повторяет эту мысль. Где ее истоки? Кант не изучит происхождение морали в целом как формы сознания, которая появилась совместно с обществом и совместно с ним трансформировалась. Речь идет лишь о нравственном статусе индивидума. Повседневный опыт современного Канту общества противоборствует моральности, быстрее духовно уродует, ежели воспитывает человека. Моральный поступок смотрится как итог некоего внутреннего императива (повеления), часто идущего вразрез с аморальной практикой окружающей реальности.

 

Строго говоря, хоть какой поступок императивен. Но, отмечает Кант, следует различать императивы, направленные на достижение определенной цели, и те, которые этим не обусловлены. Первые он называет гипотетическими (поступок обусловлен целью), вторые – категорическими. Моральный поступок – следствие категорического императива; человек не стремится при этом достичь никакой цели, поступок ценен сам по себе. Цели гипотетического императива могут быть двоякими. В первом случае человек ясно знает, что ему необходимо, и речь идет лишь о том, как выполнить намерение. Хочешь стать врачом – изучай медицину. Императив выступает в качестве правила умения. Это правило не говорит о том, хороша ли, разумна ли поставленная мишень, оно говорит только об одном – что необходимо делать, чтоб ее достичь. Предписания для врача, чтоб вылечить пациента, и для отравителя, чтоб наверное его уничтожить, тут равноценны, поскольку каждое из них служит для того, чтоб выполнить загаданое.

 

Во втором случае мишень имеется, но она очень туманна. Дело касается счастья человека. Гипотетический императив при этом воспринимает форму советов благоразумия. Последние совпадали бы с правилами умения, если бы кто-нибудь дал четкое понятие о счастье. Увы, это нереально. Хотя каждый человек хочет достичь счастья, тем не менее он не в состоянии точно и в полном согласии с самим собой сказать, чего он, фактически, желает, что ему необходимо. Человек стремиться к богатству – сколько хлопот, зависти и ненависти он может вследствие этого навлечь на себя! Он желает знаний и понимания – необходимы ли они ему, принесут ли ублажение, когда он увидит пока что скрытые от него несчастья? Он грезит о долгой жизни, но кто поручится, что она не будет для него только долгим страданием? В отношении счастья не возможен никакой императив, который в строжайшем смысле предписывал бы совершать то, что делает счастливым, т.К. Счастье есть идеал не разума, а воображения и лежит на сугубо эмпирических основаниях. Нравственность нельзя выстроить на таковой зыбкой почве, какой является принцип счастья.

Если каждый будет стремиться лишь к своему счастью, то максима человеческого поведения приобретет очень своеобразную «всеобщность».

Возникает «гармония», схожая той, которую изобразил сатирический поэт, нарисовавший сердечное согласие двух супругов, разоряющих друг друга; о, умопомрачительная гармония! Чего желает он, тог желает и она!

 

Дело не изменяется от того, что во главу угла ставится всеобщее счастье. Тут люди также не могут договориться меж собой, мишень неопределенна, средства зыбки, все зависит от представления, которое очень непостоянно. (Поэтому никто не может принудить остальных людей быть счастливыми так, как он того желает, как он представляет себе их благополучие.) Моральный закон лишь потому мыслиться как объективно нужный, что он обязан иметь силу для каждого, кто владеет разумом и волей.

 

Категорический императив Канта в конечной формулировке звучит следующим образом: «Поступай так, чтоб максима твоей воли могла постоянно стать и принципом всеобщего законодательства».[2] Критика кантовского императива не составляет труда: он формален и абстрактен, как библейские заповеди. К примеру, не укради. А если речь идет о куске хлеба: я умираю от голода, и владельцу хлеба утрата этого куска ничем не грозит? Кант совсем не за то, чтоб люди погибали, а рядом пропадал хлеб. Просто он называет вещи своими именами. На худой конец укради, лишь не выдавай свой поступок за моральный. Мораль есть мораль, а воровство есть воровство. В определениях нужно быть чётким.

 

У Канта есть маленькая статья с красноречивым заглавием «О мнимом праве лгать из человеколюбия». Во всех вариантах жизни, настаивает философ, нужно быть правдивым. Даже если злодей, решивший уничтожить твоего друга, спрашивает у тебя, находится ли его жертва у себя дома, не лги. У тебя нет гарантий, что твоя ересь окажется спасительной. Ведь может быть, что на вопрос преступника, дома ли тот, кого он задумал уничтожить, ты честно даешь утвердительный ответ, а последний меж тем незаметно для тебя вышел и таковым образом не попадется убийце и злодеяние не будет совершено. Если же ты солгал, сказав, что твоего друга нет дома, и он вправду (хотя и не заметно для тебя) вышел, а убийца встретил его на улице и сделал грех, то тебя с полным основанием следует привлечь к ответственности как виновника его погибели. Меж тем если бы ты произнёс правду, как ты ее знал, то может быть, что, пока убийца отыскивал бы собственного неприятеля в его доме, он был бы схвачен сбежавшимися соседями и убийство бы не вышло. Правдивость есть долг, и стоит лишь допустить мельчайшее исключение из этого закона, как он станет шатким и ни на что не годным.

Моральная заповедь не знает исключений.

 

И все же они мучают Канта. В позднем собственном труде – «Метафизика нравов», излагая этическое учение, Кант ко многим параграфам присовокупил своеобразные дополнения, озаглавленные всюду одинаково – «Казуистические вопросы». Выдвинут, к примеру, тезис: суицид аморально. И тут же антитезис-искуситель ставит вопросы: суицид ли идти на верную погибель ради спасения отечества? Можно ли вменить вину суицид воину, нежелающему попасть в плен? Больному, считающему, что его недуг неизлечим?

Вопросы остаются без ответов, но они молвят о том, что Кант не закрывал глаза на противоречия жизни. Он лишь полагал, что мораль (как и право) не обязана приспосабливаться к этим противоречиям. В морали человек приобретает незыблемые опоры, которые могут пошатнуться в кризисной ситуации, но кризис и норма – различные вещи.

 

более прочная опора нравственности, единственный истинный источник категорического императива – долг. Лишь долг, а не какой-или другой мотив

(склонность  и пр.) Придает поступку моральный  характер. «…Имеются некие столь  участливо настроенные души, что  они и без всякого другого  тщеславного либо корыстолюбивого  побудительного мотива находят  внутреннее наслаждение в том, чтоб распространять вокруг себя удовлетворенность, и им приятно удовлетворенность остальных, поскольку она дело их рук. Но я утверждаю, что в этом случае всякий таковой поступок, как бы он ни сообразовывался с долгом и как бы он ни был приятным, все же не имеет никакой нравственной ценности».[3]

 

Этот ригористический пассаж вызвал возражения и насмешки. Шиллер не мог удержаться от эпиграммы.

 

колебание совести

 

Ближним охотно служу, но – увы! – имею к ним склонность.

 

Вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я?

 

Решение

 

Нет другого пути: стараясь питать к ним презренье

 

И с отвращеньем в душе, делай, что просит долг!

 

потом Кант смягчил свои формулировки. Если сначало он противопоставил любовь долгу, то потом нашел метод объединить их.

Мудрость и мягкость приходят с годами. А эпиграмма Шиллера, восторженного поклонника Канта, может быть, свое дело сделала: повлияла на философа. В старости он задаст себе «казуистический» вопрос: «Много ли стоит благодеяние, которое оказывают с холодным сердцем?..»[4]

 

Кант решительно высказывается против хоть какого фанатизма, характеризуя его как «нарушение границ человеческого разума». Даже «героический фанатизм» стоиков не завлекает его. Лишь трезвое сознание долга управляет проведением мыслящего человека. «Долг! Ты возвышенное, великое слово, в тебе ничего приятного, что льстило бы людям, ты требуешь подчинения, хотя, чтоб побудить волю, и не угрожаешь тем, что внушало бы естественное отвращение в душе и пугало бы; ты лишь устанавливаешь закон… где же твой достойный тебя источник и где же корешки твоего благородного происхождения, гордо отвергающего всякое родство со склонностями, и откуда появляются нужные условия того достоинства, которое лишь люди могут дать себе? Это может быть лишь то, что возвышает человека над самим собой

(как частью  чувственно воспринимаемого мира), что связывает его с порядком  вещей, единственно который рассудок  может мыслить и которому совместно  с тем подчинен весь чувственно  воспринимаемый мир… Это не  что другое, как личность…»[5]. Личность  есть нечто большее, чем носитель сознания, последнее в личности становится самосознанием. Быть личностью – означает быть свободным, воплотить свое самосознание в поведении, ибо природа человека

– его свобода, а свобода – это следование долгу.

 

Человек – дитя двух миров. Принадлежность к чувственно воспринимаемому (феноменальному) миру делает его игрушкой наружной причинности, тут он подчинен посторонним силам – законам природы и установлениям общества. Но как член интеллигибельного (ноуменального) мира

«вещей самих по себе» он наделен свободой. Эти два мира не антимиры они взаимодействуют друг с другом. Интеллигибельный мир содержит основание чувственно воспринимаемого мира. Так и ноуменальный характер человека лежит в базе его необыкновенного характера. Беда, когда второй берет верх над первым. Задачка воспитания состоит в том, чтоб человек целиком управлялся своим ноуменальным характером; принимая то либо другое жизненно принципиальное решение, исходил бы не из суждений внешнего порядка

(карьера, прибыль  и пр.), А только из повеления долга. Для того чтоб не совершалось обратного, человек наделен совестью – умопомрачительной способностью самоконтроля.

 

Механизм совести избавляет раздвоенность человека. Нельзя все верно понимать, но неправильно поступать; одной ногой стоять в мире интеллигибельном, а другой – феноменальном; знать одно, а делать другое.

Никакие сделки с совестью невозможны. Ее не усыпишь, рано либо поздно она проснется и принудит держать ответ. Определи себя сам, проникнись сознанием морального долга, следуй ему постоянно и везде, сам отвечай за свои поступки – такая квинтэссенция кантовской этики, серьезной и бескомпромиссной.

 

Заключение

 

Учение о нравственности находится в центре всей системы Канта. Ему удалось обозначить, если и не объяснить полностью, целый ряд специфичных черт морали. Нравственность не есть психология человека как такового, она не сводится ни к каким-то присущим всем людям элементарным рвениям, чувствам, влечениям, побуждениям, ни к каким-то особенным уникальным переживаниям, эмоциям хорошим от всех других психических характеристик человека. Нравственность, естественно, может воспринимать форму тех либо других психологических явлений в сознании человека, но только через воспитание, через подчинение стихии чувств и побуждений особой логике морального долженствования. Вообще, мораль не сводится к “внутренней механике” душевных импульсов и переживаний человека, а имеет нормативный характер, то есть вменяет человеку определенные деяния и сами побуждения к ним по их содержанию, а не по психологическому облику, эмоциональной окраске, душевному настрою. В этом, до этого всего и состоит объективная природа моральных требований по отношению к индивидуальному сознанию. Этим методологическим разграничением “логики чувств” и “логики морали” Канту удалось найти суть нравственного конфликта в сфере личного сознания, склонностей, влечений, желаний, непосредственных стремлений. Кант объясняет, что "мораль, фактически говоря, есть учение не о том, как мы обязаны сделать себя счастливыми, а о том, как мы обязаны стать достойными счастья". Категория долг – ключевая в кантовской этике. Философ утверждает, что постоянно нужно следовать своему долгу, не обращая внимания на то, отразится это либо нет на твоем эмпирическом счастье. Ведь выполнение долга носит аналог счастью – самоудовлетворенность. Одна из исторических наград