Карл Маркс об общественном прогрессе

При всей диалектичности этих взглядов они тем не менее оставались целиком идеалистическими. Гегель понимал исторический прогресс как процесс саморазвития «абсолютной идеи», что, как нетрудно заметить, напоминает теологические концепции общественного развития. Другим, не менее важным, недостатком его взглядов на общественный прогресс является их крайняя противоречивость. Провозглашая идею бесконечного прогрессивного развития, Гегель вместе с тем доказывал, что венцом исторического развития является конституционная монархия, реализованная в Пруссии. Принося диалектические идеи в жертву своей философской системе, призванной, по его замыслу, завершить развитие всей истории философии, он не видел прогресса в будущем, ограничиваясь лишь анализом прошлого. Итак, факт прогрессивного развития общества был провозглашен еще до возникновения материалистического понимания истории. Но предшествующая философская мысль не могла дать однозначного ответа на вопросы о том, в чем заключается сущность общественного прогресса, каковы закономерности, обусловливающие поступательное развитие общества.

Критерий прогресса

Материалистическое понимание истории дало возможность не только сформулировать сам принцип прогрессивного развития общества, но и ответить на те принципиальные вопросы о социальном прогрессе, которые были поставлены историей развития общества и общественных наук, т. е. создать теорию общественного прогресса.

К числу таких вопросов относится в первую очередь вопрос о критерии прогресса. В домарксистской мысли сложилось такое положение, когда каждый мыслитель, признававший прогрессивный характер развития общества, пользовался таким критерием прогресса, который подтверждал его собственную концепцию «прогрессивности», даже если оказывался совершенно неприменимым для целых исторических эпох, а нередко
и социально-исторического процесса в целом. Например, французские просветители XVIII в.  считали критерием прогресса развитие разума. Их идеи сами по себе благородны, но все дело в том, что «развитие разума», как его понимали эти мыслители, перечеркивало значение тех исторических эпох, которые, по их мнению, разумом не отличались. [7]

2

Социалисты-утописты, в свою очередь, были сторонниками моральных критериев
прогресса. Их критика капитализма состояла в основном в его моральном осуждении, в доказательстве его несправедливости. Разумеется, нравственность как критерий прогрессивности того или иного общества чрезвычайно важна. Но моральный критерий нередко оказывался крайне субъективным, так как неясно, например, какая моральная система является предпочтительной, применима во всех ситуациях, ко всем обществам и во все времена.

Французские просветители указывали в свое время на моральную чистоту так называемых диких племен, якобы существовавших до их соприкосновения с европейской колонизацией, развратившей и деморализовавшей их. Действительно, такие пороки
буржуазного общества, как коррупция, власть капитала и т. п., диким племенам были не известны, но ведь элементы каннибализма, принесения человеческих жертв, санкционированная полиандрия, полигамия, «предоставление» жен и дочерей во временное пользование гостям, скальпирование пленников, вполне согласовывавшиеся с нормами примитивной первобытной морали, вряд ли могут сделать такую мораль общепринятым и объективным критерием прогресса. В то же время следует со всей определенностью подчеркнуть, что полный отказ от каких бы то ни было
моральных критериев прогресса, нередко отождествлявшихся с «мелкобуржуазными предрассудками» и «интеллигентским слюнтяйством», может привести к самым ужасным социальным и духовно-культурным последствиям. Общество, в котором моральные принципы и критерии приносятся в жертву властолюбию, а общечеловеческая мораль объявляется несовместимой с классовой, может прийти в состояние моральной деградации, к политическому и общесоциальному упадку, к потере гражданского и
человеческого достоинства, к отрицанию прав человека, а вследствие этого к потере гражданской и экономической активности, что неминуемо ведет к застою, деформации и перерождению общества.

Научная теория общественного прогресса нуждается не в субъективных критериях, отражающих неспособность мыслителей разобраться в сложном характере социального развития, а в критерии объективном, не зависящем от произвола исследователя. Исторический материализм сделал важный шаг к выработке такого критерия.

Сложность выяснения критерия общественного прогресса была обусловлена, в частности, тем, что общество представляет собой сложную систему, включающую огромное количество элементов и процессов. Эти различные составляющие также развиваются, поэтому к ним тоже должно быть применимо понятие прогресса. Если рассматривать общество как систему, то различные его составляющие представляют собой подсистемы, каждая из которых способна к прогрессивному развитию и имеет свой критерий прогресса. Так, критерием прогресса в здравоохранении является снижение заболеваемости, критерием прогресса в развитии транспорта — рост количества перевозок, критерием прогресса в торговле — рост товарооборота и т. д. Все такие критерии характеризуют, однако, лишь отдельные стороны общественной жизни, и ни один из них не может дать представления о прогрессе общества в целом.

Развитие общества как системы вовсе не означает, что все ее подсистемы развиваются одинаково. Напротив, диалектика общественного развития такова, что развитие различных сторон общественной жизни совершается очень часто неравномерно. Более
того, прогресс в одних областях общественной жизни осуществляется на фоне регресса других областей.[8]

Так, в рабовладельческом и феодальном обществах, пришедших на смену первобытному строю, где равно уважались права и достоинства всех членов
общества, прогресс в развитии производительных сил, в науке, в искусстве достигался за счет бесчеловечной эксплуатации основной массы населения, за счет низведения людей до положения рабочего скота. «Невозможна дружба и с конем,— писал Аристотель, один из идеологов рабовладельческого общества,— или быком или с рабом в качестве раба. Ведь тут ничего общего быть не может, потому что раб — одушевленное орудие, а орудие—неодушевленный раб...»[9]

Противоречивость прогресса выражается, однако, не только в диссонансе, но иногда в разнонаправленности отдельных процессов внутри общей системы. Так, бурный расцвет древнегреческого искусства, по замечанию К. Маркса, не отвечал общему ходу
развития рабовладельческого общества. Некоторые формы античного искусства были возможны лишь на ранних стадиях развития этого общества, когда питательной почвой искусства являлась мифология. И вообще такая форма общественного сознания, как
искусство, обладая относительной самостоятельностью, вовсе не обязательно достигает особого расцвета в период бурного развития производительных сил. Быстрый рост производительных сил на ранних стадиях развития капитализма вовсе не означал быстрого прогресса во всех областях общественной жизни. Напротив, период первоначального накопления капитала вошел в историю как период невероятных
страданий масс, резкого падения морали господствующих классов. Об этом периоде истории К. Маркс писал, что «новорожденный капитал источает кровь и грязь из всех своих пор, с головы до пят».[10]

При всей сложности и внутренней противоречивости общественного прогресса вопрос о его критерии не только не снимается, но, наоборот, приобретает особую важность. При этом любой критерий прогресса, взятый из области общественного сознания (морали, права, религии и т. д.), не может быть единственным общеисторическим критерием прогресса, поскольку взгляды людей сами меняются под влиянием объективных условий общественной жизни. То, что считалось моральным в условиях рабовладения, является безнравственным с современной точки зрения. То, что
могло считаться юридически обоснованным и справедливым в условиях частной собственности, является несправедливым и противоправным в условиях социалистической собственности на средства производства. Итак, общеисторический критерий прогресса нельзя найти лишь в области общественного сознания.

Было бы в то же время большой ошибкой думать, что критерий прогресса легко обнаружить в одной лишь сфере общественного бытия. Однако именно такой взгляд был господствующим в нашей философской, экономической и исторической литературе на протяжении многих предшествующих десятилетий. Считалось, будто бы в трудах создателей исторического материализма имеется однозначное указание на то, что единственным критерием социального прогресса являются преимущества того
или иного общественного строя в сфере материального производства, а точнее, в уровне развития производительных сил, который часто отождествлялся с уровнем развития техники и производительности труда. При этом чаще всего ссылались на известные
слова В. И. Ленина: «Производительность труда, это, в последнем счете, самое важное, самое главное для победы нового общественного строя»[11].

Не говоря уже о том, что производительность труда хотя и зависит от уровня производительных сил, в том числе и от их технической составляющей, но не тождественна с ними, и обсуждаемая нами точка зрения не учитывает, по какому поводу и в каких конкретных исторических условиях было высказано процитированное положение. Оно вполне отражало конкретные проблемы, стоявшие перед нашей экономикой з самом начале послереволюционного периода. Экономика была сильно подорвана империалистической войной и хозяйственной разрухой. В этой ситуации, сопровождавшейся разрушением производительных сил, снижением трудовой дисциплины, падением производительности труда и компетентности многих руководящих органов и руководителей, приведенное высказывание было четко ориентировано на то, чтобы стимулировать прежде всего решение технико-экономических проблем, подъем производительности труда и производительных сил в целом. Однако экстраполированное за рамки данного периода не в меру усердными интерпретаторами, оно принимало сомнительный оттенок. Известно, например, что по сравнению с уровнем производства и производительностью труда, достигнутого сельским хозяйством в ряде стран античного мира на определенных этапах развития, производительность сельскохозяйственного труда в странах средневековой Европы долгое время оставалась более низкой.

Вместе с тем как раз на протяжении этих столетий утвердился и победил новый общественный строй — феодализм, опиравшийся, как известно, именно на сельское хозяйство.

Другой пример касается уже наших дней. За последние семь десятилетий европейский, американский и японский капитализм сумели найти в своих социальных и экономических структурах новые импульсы, новые возможности и механизмы для быстрого развития производительных сил, резкого повышения производительности труда и стремительного научно-технологического прогресса. По всем этим показателям вследствие конкретных исторических причин, о которых много уже говорилось раньше, наша
страна и другие социалистические страны существенно отстали.
Тем не менее было бы поспешным из этого конкретно-исторического факта делать вывод, что новый общественный строй в принципе, в более широком историческом масштабе времени уступает по своим созидательным возможностям капитализму, что нынешнее отставание непреодолимо на путях социалистического развития. Есть веские основания думать, что обновленный, демократический социализм сумеет в полной мере раскрыть свои возможности в мирном соревновании с капитализмом.

Думается, что по вопросу о возможностях и исторических преимуществах двух социальных систем жизнь еще не вынесла своего окончательного заключения. Но уже сейчас можно сделать вывод, что ни критерии, целиком относящиеся к сфере общественного сознания, ни критерии, целиком сводимые к сфере общественного бытия, а тем более к одним лишь экономическим категориям, не позволяют правильно понять  природу и сущность социального прогресса.[12]

Чтобы преодолеть антидиалектическую разорванность и противопоставление таких критериев, мы должны указать фундаментальную философскую категорию, характеризующую глубинную сущность жизни и деятельности человека, а стало быть,
и всего исторического процесса, в котором эта деятельность осуществляется. Такой категорией, на наш взгляд, является рассматривавшаяся выше категория свободы.

Напомним, что свобода представляет собой сложную категорию, отражающую процессы и действия, одновременно относящиеся и к сфере сознания, и к внешнему по отношению к нему бытию. Человек свободен не только тогда, когда он что-либо знает. Знание существенно, но недостаточно для свободы. Знаменитый буриданов осел знал конечно же, что ему необходимо сено, и видел два совершенно одинаковых стога свежего сена, находившиеся от него справа и слева на совершенно равном расстоянии.
Тем не менее, обладая столь «ценным» знанием, это несчастное животное погибло, так как не нашло оснований, чтобы предпочесть один стог другому. Эта голодная смерть в условиях изобилия подтверждает, что для свободы необходимо уметь еще делать выбор и принимать соответствующие, целесообразные решения. Если цель осла — утолить голод и выжить, то он должен был бы принять решение о том, что главное в данной ситуации —

не стоять на месте, а двигаться в любом направлении, лишь бы насытиться. Знания и опирающиеся на них целесообразные решения образуют субъективные условия свободы. Чего, однако, стоят эти условия, если их в определенных ситуациях нельзя осуществить?

Даже если бы этот выдуманный знаменитым средневековым логиком осел двинулся направо или налево, при отсутствии сена он все равно бы погиб. Объективные условия, т. е. обстоятельства и средства, при которых можно осуществить принятые решения, оказываются столь же важными, как и субъективные. Свобода,
следовательно, если мы имеем в виду реальную, а не мнимую свободу, представляет собой единство субъективных и объективных условий.

Возвращаясь теперь к реальным проблемам реального человека, мы можем сказать, что из любых двух сопоставляемых социальных систем для человека предпочтительнее та, которая обеспечивает ему большую степень свободы. При этом, конечно, имеется в виду не какой-либо узкий, ограниченный, а широкий, философский смысл этого понятия.

Стоит напомнить, что создатели социальной философии марксизма, много размышлявшие над смыслом человеческого бытия, направлением истории и целью прогресса, были склонны считать, что смысл бытия, направление и цели истории состоят в переходе человека к такой организации общества, которая бы означала скачок из царства необходимости в царство свободы. При этом речь шла не о какой-то полумифической свободе общества, а о свободе каждого индивида, так как — напомним еще раз — свобода общества есть свобода каждого гражданина. Мы еще очень далеки от реализации
этого социального идеала, но важно понять, что подлинный прогресс социальных систем как раз состоит в том, что возрастает степень реально достижимой свободы в указанном выше смысле если не для всех, то по крайней мере для все большего
числа членов общества. События нашего недавнего и отдаленного прошлого, связанные с нарушениями законности, принудительными массовыми социально-экономическими мероприятиями типа насильственной коллективизации и ускоренной индустриализации, репрессиями, с застоем в экономической и духовной жизни, характеризуются
как раз снижением уровня свободы для всех и каждого члена общества.[13]