Философия и музыка

    Первое, на что мы здесь обращаем внимание – это масштаб, простейшая «временная протяжённость». У музыки есть средства растянуть ту интонацию, которая в разговорной речи звучит одну короткую секунду, на несколько минут или даже часов – и соотнести её с другой интонацией, так же громогласно расширенной. Производится это следующим образом: звуки группируются, и с каждой группой композитор, в свою очередь, обращается как со звуком – из интонаций делая «мегаинтонации», и так едва ли не до бесконечности. Этот простой приём оказывается в состоянии передавать чуть ли не самые крайние степени расширения сознания, которые демонстрировали такие авторы, например, как Бах или Перголези. Но принципиальным здесь является не различие между «обыденным» сознанием и великим, а между сознанием и «не-сознанием» – между человеком и камнем.

    В любой интонации, даже самой простейшей (на более сложных, широко и многообразно перегруппированных, это просто более  заметно) содержится некоторая, так  сказать, насмешка над мирозданием – и именно это позволяет этой интонации служить средством, передающим от одного сознания к другому сведения о степени его открытости или закрытости. Любое созвучие (в отличие от звука) говорит как бы сразу две вещи: «мир таков, каков он есть» и «в таком виде, каков он есть, он абсурден». В каждое созвучие (и в каждый, даже самый крошечный и ничтожный, акт нашего сознания) вплавлена идея времени – движения от одного к другому, смены одного другим. Но, оценивая эти изменения, как в перспективе, так и в ретроспективе, а также и в обобщении (как известно, мы хорошо умеем делать и одно, и другое, и третье), мы никогда ещё не приходили к выводу, чтобы с этими изменениями и в самом деле поменялось что-то в мире – я имею в виду, поменялось что-то качественно, а не по видимости. Качественным изменением тут могло бы быть только одно: вообще выход нашего сознания (и мира) за пределы времени, но можно ли это сделать средствами, непоправимо укоренёнными в этом времени, такими, в частности, как интонации, последовательности звуков? Создав тут какую-то конструкцию, мы тут же совершаем и деконструкцию, и то, что говорит (нам самим и окружающим нас другим сознаниям) о степени близости нашего сознания к Абсолюту, уровне его открытости или закрытости – это амплитуда между одним и другим, между оценкой мира «как-он-есть» и насмешкой над ним «как-он-есть», осознанием его абсурдности и невозможности.

    Процессы, описанные выше – это ядро всякого  языка, всякой культуры, в музыке они  предстают просто в более рафинированном, «очищенном» виде. Сама «бессловесность» её – для нас, которые так ценят слово – представляется очень значащей, как бы говорящей, что возможны ещё более радикальные деконструкции мироздания, чем те, которые устраиваются с помощью слов и смыслов. И тот ренессанс, который испытывает сейчас музыка, при тех очевидных трудностях, которые переживает литература и тяжком упадке, постигшем живописное искусство – свидетельствует о том, что этот язык, язык интонаций, имеет совершенно исключительные возможности в этом отношении, и оказывается способен на более адекватное воссоздание реальности и более глубокие трансформации сознания, чем все другие – он звучит даже тогда, когда они замолкают.