Проблемы формирования правовой культуры транзитивного социума

Аристотель подразделяет справедливость на распределительную  и уравнительную; принципы эти доминируют и в современных теориях справедливости. Распределительная справедливость ориентирована на то, что подлежит распределению между согражданами определенного государства, и она делает это с учетом достоинства лиц. Исходной диспозицией в данном случае является неравенство лиц, их различное достоинство, обусловленное различным весом с точки зрения государства, различным вкладом в его благо. Уравнительная справедливость касается обмена между индивидами, и она не принимает в расчет достоинства лиц. Исходная диспозиция в данном случае – равенство индивидов, как если бы они были одинаковы. Справедливое состоит в том, чтобы максимально блокировать изначальные материальные (физические, социальные и прочие) различия вступающих в отношения лиц, исходить из их абстрактного тождества перед лицом определенных правил. Со справедливостью этого рода мы имеем дело в уголовном суде или на рынке.

Соотношение распределяющей и выравнивающей справедливости всегда конкретно, в каждую эпоху  и в каждом обществе оно видоизменяется. Однако правило, норма состоят в  том, что они присутствуют, хотя и  в разной комбинации и пропорции, в качестве легальных, официально санкционированных  и признанных видов (форм) справедливости. В советском опыте распределительная форма справедливости была объявлена единственной ее формой, единственно достойной. Даже распределение по труду, поскольку оно является применением единых критериев к разным лицам, трактовалось в качестве остатка буржуазного права. Ситуация такова, что уравнивающая справедливость представляет собой такой способ распределения благ, который отвлекается от места и роли человека в социуме, и прежде всего от места в государственно-иерархической пирамиде. В санкционируемую уравнивающей формой справедливости коммуникацию индивиды вступают как автономные частные лица. Полностью отказаться от уравнивающей справедливости невозможно: «В советском обществе она тоже сохранялась, но в урезанном, деформированном и дискредитированном виде. Сохранялись деньги, один из важнейших инструментов уравнивающей справедливости, но они не играли роли всеобщего эквивалента» [4, с. 35]. Деньги сами по себе существенно не расширяли общественных возможностей индивидов, и скорее были знаком их социального положения и официально признанной ценности: истратить деньги было почти так же трудно, как и заработать их. Главный недостаток советского строя жизни состоял в том, что он был направлен против автономно-личностного начала в человеке. Запрещая делать все то, что не разрешено, он крайне суживал канал человеческой самодеятельности, возможности индивидуально ответственного поведения.

Когда утверждается, что  социальные изменения в России 90-х  годов ведут к изменению общественной активности, речь идет не об отказе от советских ценностей. Такой отказ состоялся, и Россия порвала с коммунистическим прошлым. Однако переход к гражданскому участию как форме общественной активности, характерной для демократического жизнеустройства, не произошел. Требуют особого внимания формы гражданской активности, в которых от человека требуется личностная позиция, индивидуально-ответственное поведение, требуют особого внимания и сферы межчеловеческой коммуникации, в которые люди вступают как автономные индивидуальности, и которые регулируются уравнивающей справедливостью.

Что касается понятия «демократия», оно имеет не только политико-правовой, но и социально-гуманитарный смысл. Оно было знаком отрицания авторитаризма  и тоталитарного, или репрессивного, общественного порядка. Демократия интерпретировалась как набор определенных условий общественной жизни, в частности  позволяющих придерживаться предпочитаемых позиций, развивать предпочитаемые, а не заданные правилами чужой  игры тактики деятельности. Устройство государственных институтов предполагалось как устройство небюрократических, ненасильственных институтов. Такое понимание демократии как пространства социальной и политической свободы преобладало и для идеологов российских реформ как конца 80-х, так и начала 90-х годов.

Это понимание ассоциировалось  с понятием свободы, с освобождением  от тоталитарно-авторитарной системы, с либерализацией. Либерализация  породила ряд следствий: государство  конституционно закрепило свободу  слова, печати, объединений, передвижения, вероисповедания, частной коммерческой деятельности. В более ранних конституциях эти свободы декларировались, были отменены запреты, подавлявшие эти свободы. Но не подкрепленная проектом политико-правовой реорганизации общества либерализация оказалась «освобождением» от порядка вообще. Учитывая давние российские традиции понимания свободы главным образом как независимости и воли, свободы-для-себя и без обязательности по отношению к другим, можно понять неизбежность негативных последствий исполнения демократизации как главным образом либерализации. Это и произошло в России. Демократическое общество – общество правозаконное; именно в правозаконном обществе каждый человек есть лучший судья тому, что касается лишь его самого, и поэтому он лучше, чем кто-либо другой, способен позаботиться об удовлетворении своих потребностей. Эта точка зрения А. Токвиля [5] имеет основания, и они – в следующем: общество формирует правовые условия для человека: преследуя собственные интересы, он не может и не должен ущемлять интересов другого человека сообщества, в котором он находится, и общества. Общество создает систему ограничений (обязанности, запреты, полномочия), что обеспечивает общественную дисциплину и минимальный уровень социальной гармонии. К этому Россия не была готова. Переход от тоталитаризма к демократии – это смена социально-репрессивных форм контроля за человеком формами рестриктивно-позитивными (а это один из критериев демократизации общества). Эта смена сопровождается обычно тем, что отход от социально-репрессивных форм контроля интерпретируется как допущение автономии человека и признания за ним права на свободный выбор безотносительно к общественным установлениям и законодательству, как снятие с человека извне накладываемых обязательств, обязательств вообще и освобождение от ответственности. Усиливающееся же на этой почве падение социальной дисциплины, местами переходящее в беспорядок, и сопутствующее этому прогрессирующее бесправие простого человека связывается в сознании только с социальными трансформациями, осуществленными под лозунгом демократизации, а не с тем, какие социально-политические образцы в ней воплотились, как эти социальные трансформации были проведены: «Растущей угрозе анархии консервативное сознание противопоставляет порядок, но порядок как отрицание демократии как принципа» [6, с. 21].

Примечательно, в начале проведения реформ идея демократии не была воспринята населением России. Неприятие  демократии как формы социально-политического  устройства накладывается на общераспространенное в постсоветском общественном мнении представление о том, что западные демократические ценности в целом несовместимы с российскими традициями (и влияние этого представления имеет тенденцию к усилению).

В достаточно консервативном массовом обыденном сознании право как закон ассоциируется с отрицанием свободы воли, и противопоставляемый осуществившейся «демократии» порядок увязывается на словах с «законностью», но это законность сильной власти, но не сила власти закона. Желание порядка (любой ценой и, может быть, даже знакомого по прошлому порядка) экспрессивнее и активнее гражданского осознания необходимости демократически обустроенной общественной дисциплины и правопорядка как правоупорядоченности. Демократический правопорядок, как считает К.Г. Баллестрем, как социальный институт, как власть закона определенно рестриктивен, поскольку действительно ограничивает частные права граждан. Однако при условии, что это ограничение носит безличный и формально одинаковый для всех характер, правопорядок как бы выступает в форме «социального договора» и выражается в системе взаимно взятых обязательств – как со стороны граждан, так и со стороны власти. Каждый согласен на ограничение собственного права, в то же время любой другой как гражданин (как согражданин) согласен на ограничение своего права. Серьезная нравственно-психологическая проблема, которая в связи с этим встает, заключается в том, что в силу имеющегося у россиян советского и постсоветского опыта социальной, экономической, политической жизни идея прав человека, так же как и место прав человека в общественном правопорядке и возможные (т.е. законодательно допустимые) формы отстаивания этих прав, фактически остаются непроясненными людьми и никак не выраженными в общественном мнении [7, с. 18].

Вызвано это тем, что закон  в России всегда воспринимался как  чуждая, внешняя и сверху давящая  сила, но не как государством и обществом  гарантированное право самого гражданина, – происходит это в силу того, что закон в России и до советской  власти, и при советской власти был государственно-ориентированным и государственно-защищающим законом. Закон и остался рестриктивно-бюрократическим, как таковой он воспроизводится и в новом российском законодательстве. Правовой несамосознательности граждан соответствует отношение государства в лице его правоохранительных органов к гражданам как негативному фактору правопорядка и, стало быть, исключительно как к объекту права. От граждан требуется не правосознательность, но правопослушность, лояльность, исполнительность. При такой социально-правовой установке для демократических правовых тенденций не остается места. Свобода социальной активности как возможность самостоятельного выбора сферы деятельности большинством россиян признается в качестве одной из ведущих ценностных ориентаций (наряду с интересной работой и семейным благополучием), определяющей характер планирования жизни. Показательный рост числа людей, оптимистично оценивающих свои перспективы в ближайшем будущем, во многом обусловлен не столько психологической и функциональной адаптацией к постоянно ухудшающемуся экономическому положению в стране, сколько снижением их иждивенческих ожиданий в отношении к государству как покровителю и гаранту социального благополучия и переориентацией на свои личные профессиональные, финансовые социальные и прочие возможности. Впервые за многие десятилетия в России возникает относительно однородное потребительское пространство (в той мере, в какой это действительно возможно при значительном спаде национального производства, в том числе в сельском хозяйстве и в легкой промышленности). Во многом это стало результатом именно активизации частного бизнеса, в особенности в торговле и в строительстве, в индивидуальной коммерческой деятельности. Перестройка и либерализация совпали с появлением несанкционированных режимом групп и организаций – инициативных, самодеятельных, в литературе этот процесс рассматривается как процесс граждански ориентированный. Организации и движения постепенно расширили свои задачи до собственно политических проблем, эксплицировав тем самым внутренне присущий неформальному движению мощный политически-оппозиционный заряд. Возникновение «народных фронтов» и аналогичных им массовых организаций в советских республиках и выборы их представителей в органы местной и республиканской власти ознаменовали переход неформально-самодеятельного движения в новое качество – борющихся за власть политических организаций.

Политическими лидерами, формирующимися политическими элитами в их собственной  политической борьбе – борьбе за власть – это противостояние нонконформизму оппозиционности, который несли в себе неформальные движения, так же как и массовое демократическое движение и забастовочное движение рабочих, были использованы. Возникшие в августе 1991 года в ходе гражданского сопротивления ГКЧП сплоченные и хорошо организованные структуры (типа «Живого кольца») после того, как стоящие перед ними задачи были решены, попытались включиться в политическую борьбу, войти в новую власть, а не найдя себя в ней и не имея по существу никаких специфических гражданских интересов, распались [8, с. 19]. Либерализация обеспечила освобождение личности от государства, от государственной идеологии, однако не состоялось формирование сознательного и ответственного гражданства. Ослабление всевластия государства и государственного произвола непременно чревато в таком случае ослаблением власти как таковой, инерция же деэтатизирующей «либерализации» была велика, и Россия едва удержалась на краю «освобождения» от государственности вообще.

Правовой произвол, правовой нигилизм по природе своей воплощает  в себе деструктивное, разрушительное отношение к праву, закону, правопорядку, антиправовые установки и стереотипы. Право и закон исключаются из сферы фундаментальных, универсальных понятий, сводится на нет потенциал права. В числе оснований правового произвола и нигилизма, произвола беззакония можно назвать отсутствие правового опыта, юридических знаний, незнание права. Россия в переходный период отошла от тоталитарных методов правления, однако обретенные права и свободы базировались на низком уровне правовой культуры, на пренебрежении к праву, на отрицании его ценностей и идеалов. Одним из условий преодоления правовой алиенации выступает определение (посредством конституционно-правовых норм) допустимой степени вмешательства механизма государственной власти в сферу бытия гражданского общества, правовое укрепление различных ветвей власти, рост эффективности властных механизмов.

Условием преодоления  правового отчуждения является формирование высокого уровня правовой культуры, таких  компонентов правовой культуры, как  правовое информирование, правовое образование  и правовое воспитание, правосознание, правовые традиции и правотворчество, правоотношение и правовые нормы. Правовая культура общества, являясь условием обеспечения свободы и безопасности личности, прав человека, гарантом его  правовой защищенности и гражданской  активности, «заставляет» власть придать  правовому статусу человека обеспеченность законом и судом.

Правовая же культура личности, будучи компонентом правовой культуры общества и зависимой от нее величиной, отражает степень и характер ее прогрессивного развития, так или иначе обеспечивающего  социализацию личности и правомерную  деятельность индивида. Высшим уровнем  проявления правовой культуры является правовая активность, выражающаяся, во-первых, в готовности личности к активным сознательным, творческим действиям как в сфере правового регулирования, так и в сфере реализации права, во-вторых, в законосообразности (или законности) проведения (деятельности), в основе чего лежит убеждение в необходимости служения закону как высшей ценности.

В политической жизни России можно проследить различные тенденции. Однако определяющим фактором политического развития страны как на уровне государственной власти, так и на уровне массового сознания является постепенно нарабатываемый политический опыт. Этот опыт и явится предпосылкой демократического возрождения России, что и есть одно из условий построения правовой государственности России.

Литература

1. Ахиезер А.С. Как «открыть» закрытое общество. М.: Магистр, 1997. 40 с.
2. Иеринг Р. Борьба за право. М.: Феникс, 1991. 64 с.
3. Всеобщая декларация прав человека: Принята и провозглашена резолюцией 217 А (III) Генеральной Ассамблеи от 10 декабря 1948 года // Организация Объединенных Наций. Официальные отчеты первой части третьей сессии Генеральной Ассамблеи. А/810. С. 39–42
4. Самсонова Т.Н. Справедливость равенства и равенство справедливости. М.: Издательство МГУ, 1996. 136 с.
5. Токвиль А. Старый порядок и революция. М.: Московский философский фонд, 1997. 252 с.
6. Сумбатян Ю.Г. Тоталитаризм – политический феномен ХХ века // Социально-гуманитарные знания. 1999. № 1. С. 84–102
7. Баллестрем К.Г. Апории теории тоталитаризма // Вопросы философии. 1992. № 5. С. 16–28
8. Кучуради И. Справедливость социальная и глобальная // Вопросы философии. 2003. № 9. С. 17–30.

Bibliography

1. AkhiezerA.S. Howto“open” aclosed society. М.: Magister, 1997. 40 p.
2. IeringR. Fightforright. М.: Fenix, 1991. 64 p.
3. Theoveralldeclarationofhumanrights–Adopted andпровозглашенаby the 217 А (III) resolution of the General Assembly of December10, 1948. –UNO.–The official reports of the first part of the third session of the General Assembly. А/810. p. 39–42
4. SamsonovaT.N. Thejusticeofequalityandtheequalityofjustice. М.: MSU Publishing,1996. 136 p.
5. TokvilleA. Theoldorderandtherevolution. М.: The Moscow Philosophy Fund, 1997. 252 p.
6. SumbatyanYu.G. Totalitarianism– a political phenomenon of theХХ-th century // Social-humaneknowledge. 1999. № 1. P.84–102.
7. BallestremK.G. Theaporiae of the theory of totalitarianism // Philosophic issues. 1992. № 5. P. 16–28.
8. KuchuradiI. Thesocialandglobaljustice // Philosophic issues. 2003. № 9. P.17–30