Пагубная самонадеянность

Правда, в течение какого-то времени занимавшиеся торговлей  крупные общины, разросшиеся в  Средиземноморье, были плохо защищены от мародерства гораздо более  воинственных римлян, сумевших, по сообщению  Цицерона, завоевать господство в  регионе и подчинивших самые  развитые торговые центры Коринф и  Карфаген, -- которые пожертвовали своей  боевой доблестью в пользу mercandi et navigandi cupiditas ("страсти к торговле и мореплаванию") (De re publica, 2, 7--10). В последние годы существования республики и в первые столетия империи Рим, управляемый сенаторами, интересы которых были зачастую тесно связаны с коммерческой деятельностью, явил миру прообраз частного права, основанного на понятии индивидуализированной собственности в ее наиболее абсолютной форме. Упадок и окончательное крушение первого в истории расширенного порядка произошли только тогда, когда центральная власть в Риме стала настойчиво вытеснять свободную инициативу. Такая последовательность событий повторялась затем скова и снова: цивилизация может распространяться, но, вероятно, не может сильно продвигаться вперед при правлении, отбирающем у граждан и берущем на себя руководство повседневными делами. Пожалуй, еще ни одна развитая цивилизация не добивалась успехов без правительства, видящего главную свою цель в попечениях о частной собственности, тогда как "сильное" правительство вновь и вновь тормозило рост и процветание того, чему так помогали эти попечения. Правительства, способные защитить индивидов от насилия своих же сограждан, делают возможным развитие все более сложного порядка, основанного на спонтанном и добровольном сотрудничестве. Однако рано или поздно появляется тенденция злоупотреблять этой властью, подавляя свободу, которую прежде охраняли, навязывая свою якобы большую мудрость и не позволяя "общественным институтам развиваться хаотично" (если воспользоваться характерным выражением, встреченным мною в статье "Социальная инженерия" в словаре Fontana/Harper Dictionary of Modern Thought, 1977).

Если упадок Рима не смог навечно остановить процессы эволюции в самой Европе, то сходным начинаниям в Азии (а позже и независимо от Азии -- в Центральной Америке) был положен конец могущественными  правительствами, которые (обладая  властью, сходной по существу, но превосходящей  по мощи средневековые феодальные системы  в Европе) также успешно подавляли  частную инициативу. В императорском Китае, самой примечательной из этих стран, огромное продвижение вперед к цивилизации и сложной промышленной технологии происходило в периодически повторявшиеся "эпохи смут", когда правительственный контроль временно ослаблялся. Однако мятежи усмирялись, и уклонения от правильного пути регулярно выправлялись мощью государства, готового любой ценой сохранять в неприкосновенности традиционные порядки (J. Needham, 1954).

Данную ситуацию хорошо иллюстрирует также Египет, и мы располагаем  вполне добротной информацией о  роли частной собственности в  период возникновения этой великой  цивилизации. В своем исследовании институтов и частного права Египта Жак Пиренн говорит о собственности, которая в конце правления третьей династии "была индивидуальной и неприкосновенной и полностью зависела от владельца" (Pirenne, 1934: II, 338--339), что, по существу, указывает на индивидуалистический характер правовой системы, начавшей разрушаться уже во времена пятой династии. Это привело к государственному социализму периода восемнадцатой династии, описанному в работе другого французского исследователя, изданной в том же году (Dairaines, 1934). Государственный социализм господствовал в течение последующих двух тысяч лет, и преимущественно им объясняется застойный характер египетской цивилизации этого периода.

Точно так же по поводу возрождения  европейской цивилизации в период позднего средневековья можно сказать, что распространение капитализма -- и европейской цивилизации -- своим происхождением и raison d'etre [смысл существования (фр.) -- прим. ред.] обязано политической анархии (Baechler, 1975: 1977). К современному индустриализму пришли отнюдь не там, где правительства были сильнее, а в городах итальянского Возрождения, Южной Германии, Нидерландов и, наконец, в Англии с ее мягкой системой правления, т. е. там, где правили горожане, а не воины. Плотная сеть обмена услугами, придающая очертания расширенному порядку, основательно разрасталась при защите индивидуализированной собственности, а не при государственном управлении ее использованием.

Отсюда следует, что не существует большего заблуждения, чем  общепринятая формула историков, которые  представляют появление сильного государства  как кульминацию культурной эволюции: оно столь же часто служило  признаком ее конца. В данном случае на исследователей древней истории  оказали непомерное воздействие  и ввели в глубокое заблуждение  памятники и документы, оставленные  носителями политической власти, в  то время как истинные строители  расширенного порядка, по существу, создававшие  богатство, без которого не было бы этих памятников, оставили не столь  зримые и претенциозные свидетельства  своих достижений.

"Где нет  собственности, там нет и справедливости"

Проницательные очевидцы возникновения расширенного порядка  нисколько не сомневались в том, что его истоком служит безопасность, гарантируемая правительствами, принудительная власть которых исчерпывается одной  задачей -- защитой абстрактных правил, определяющих, кому что должно принадлежать. "Собственнический индивидуализм" Джона Локка, например, был не только политической теорией, но и результатом анализа тех условий, которым Англия и Голландия обязаны своим процветанием. Локк исходил из глубокого понимания того, что справедливость (которую политическая власть будет охранять, если желает обеспечить основу процветания -- мирное сотрудничество индивидов) не может существовать без признания частной собственности: "Положение "Где нет собственности, там нет и справедливости" столь же достоверно, как и любое доказательство у Евклида; ибо, если идея собственности есть право на какую-нибудь вещь, а идея, которой дано название "несправедливость", есть посягательство на это право или нарушение его, то ясно, что, коль скоро эти идеи установлены таким образом и связаны с указанными названиями, я могу познать истинность этого положения так же достоверно, как и того, что три угла треугольника равны двум прямым." (John Locke, 1690/1924: IV, III, 18 <Локк, 1988: II, 27>). Вскоре после этого Монтескье высказал суждение, что именно торговля способствовала распространению цивилизации и смягчению нравов среди варваров Северной Европы.

Давиду Юму и другим шотландским моралистам и теоретикам XVIII века было очевидно, что утверждение  индивидуализированной собственности  знаменует начало цивилизации; правила, регулирующие отношения собственности, как предполагалось, имеют столь  решающее значение для всей системы  моральных норм, что Юм посвятил им большую часть своего "Трактата о человеческой природе". Позже в своей "Истории Англии" (Vol. V) он объяснял величие этой страны именно ограничениями на вмешательство в дела собственности, налагаемыми на правительственную власть. И в самом "Трактате" (III, ii) он четко показал, что если бы человечество исполняло закон, который вместо установления всеобщих правил, регулирующих имущественные права и обмен собственностью, предназначал бы "наибольшую собственность наибольшей добродетели", то "неопределенность [морального] достоинства, как вследствие естественной неясности, так и в силу самомнения каждого индивида была бы столь велика, что из такого достоинства нельзя было бы вывести ни одного определенного правила поведения, и это непосредственно повело бы к развалу общества". [Ф. Хайек цитирует "Исследование о принципах морали" Д. Юма, представляющее собой сжатое изложение третьей книги "Трактата о человеческой природе". -- Прим. науч. ред.] Позже в "Исследовании о принципах морали" он заметил: "Фанатики могут допускать, что владычество основано на божьей милости и что только святые владеют земным царством; но гражданские власти совершенно справедливо ставят этих утонченных теоретиков на одну доску с обычными разбойниками и учат их посредством строжайших наказаний, что правило, которое с умозрительной точки зрения может казаться в высшей степени выгодным для общества, на практике может, однако, оказаться совершенно пагубным и губительным" (1777/1886: IV, 187 <Юм, 1965: II, 234>).

Юм отчетливо видел, насколько  эти идеи связаны со свободой и  насколько максимум свободы для  всех требует равных ограничений  свободы каждого посредством  того, что он называл тремя "основными  естественными законами": "о  стабильности собственности, о передаче последней посредством согласия и об исполнении обещаний" (1739/1886: II, 288, 293 <Юм, 1965: I, 676, 682>). Хотя его взгляды, несомненно, были навеяны отчасти работами таких теоретиков обычного права, как сэр Меттью Хейл (1609--1676), Юм, пожалуй, первым ясно понял: всеобщая свобода становится возможной при условии, что врожденное нравственное чувство "сдерживается и ограничивается последующим суждением", когда "справедливость, или уважение к собственности других лиц, верность, или соблюдение обещаний, становятся обязательными и приобретают власть над людьми" (1741, 1742/1886: III, 455 <Юм, 1965: II, 775>). Юм не совершил ошибки, позднее столь распространенной, и не смешал два различных значения понятия свободы: первое, курьезное, которое предполагает, что живущий в одиночестве индивид в состоянии быть свободным, и второе, которое подразумевает, что свободными могут быть живущие вместе люди, сотрудничающие друг с другом. С точки зрения более развитых форм подобного сотрудничества, только абстрактные правила собственности, т. е. правила, имеющие силу закона, -- гарантируют свободу.

Адам Фергюсон подытожил это учение, определив дикаря как человека, еще не ведающего собственности (1767/73: 136), а Адам Смит отметил, что "никому не приходилось видеть, чтобы какое-либо животное жестами или криками показывало другому: это -- мое, то -- твое" (1776/1976 :26 <Смит, 1962:27>). Так они выразили мнение, которое, несмотря на повторяющиеся бунты голодных или предающихся грабежам толп, практически на протяжении двух тысячелетий являлось мнением просвещенных людей. По словам Фергюсона, "должно быть совершенно очевидно, что собственность -- это условие прогресса" (ibid). Эти вопросы, как мы уже заметили, затем рассматривались также в языкознании и юриспруденции; они были глубоко осмыслены в классическом либерализме XIX века; и, по-видимому, под влиянием Эдмунда Берка, но, возможно, в еще большей степени -- под влиянием немецких лингвистов и правоведов, таких как Ф. К. фон Савиньи, к этим темам еще раз обратился Г. С. Мэн. Утверждение Савиньи (протестовавшего против кодификации гражданского права) заслуживает того, чтобы быть приведенным полностью:

"Достичь того, чтобы,  вступая в сношения, свободные  агенты продолжали жить в согласии, взаимно поддерживали друг друга  и не вмешивались в чужие  дела, можно, только признав невидимые  границы, внутри которых обеспечивается  определенное свободное пространство  для жизни и деятельности каждого  индивида. Правила, которыми определяются эти границы, и через них -- пределы свободы каждого, образуют систему права" (Savigny, 1840: I, 331--2).

Разнообразные формы  и объекты собственности и их совершенствование

Институт собственности  в том виде, в каком он существует в настоящее время, едва ли совершенен; вместе с тем пока мы едва ли можем  сказать, в чем же могло бы заключаться  его усовершенствование. Эволюция культуры и морали действительно требует  дальнейших шагов, чтобы институт индивидуализированной  собственности стал действительно  полезным настолько, насколько это возможно. Например, для предотвращения нарушения прав собственности мы нуждаемся в повсеместном распространении конкуренции. Это в свою очередь требует дальнейшего сдерживания естественных чувств, характерных для микропорядка, или малых групп, о чем у нас уже шла речь (см. гл. 1 и Schoeck, 1966/1969), поскольку эти инстинктивные чувства часто подвергаются испытанию не только со стороны института индивидуализированной собственности, но -- подчас даже в большей степени -- со стороны конкуренции, что заставляет людей с удвоенной силой тосковать по "солидарности", исключающей конкуренцию.

Раз институт собственности  изначально представляет собой продукт  обычая (а судебная практика и законодательство на протяжении тысячелетий лишь развивали  его), нет и оснований считать  окончательными те конкретные формы, которые  он принял в современном мире. В  последнее время традиционное понятие  прав собственности осмысляется  как изменчивые и весьма сложные  пучки правомочий, наиболее эффективные  комбинации которых для всех сфер еще не найдены. Новейшие исследования по этим вопросам, начавшиеся в основном с вдохновляющей, но, к сожалению, незаконченной работы покойного сэра Арнольда Планта, были продолжены в нескольких коротких (однако сыгравших огромную роль) статьях его бывшего ученика Рональда Коуза (1937 и 1960), которые дали толчок развитию мощной "школы прав собственности" (Alchian, Becker, Cheung, Demsetz, Pejovich). Результаты этих исследований, подытожить которые здесь мы не беремся, открыли новые возможности для будущих усовершенствований правового обрамления рыночного порядка.

Просто для иллюстрации  того, насколько глубоким остается наше неведение относительно оптимальных  форм разграничения различных прав, -- несмотря на нашу убежденность в безусловной необходимости самого института индивидуализированной собственности -- позволим себе сделать несколько замечаний по поводу одной конкретной формы собственности.

Медленный отбор методом  проб и ошибок системы правил, определяющих границы индивидуального контроля над различными ресурсами, создал любопытную ситуацию. Те самые интеллектуалы, что в принципе склонны ставить под вопрос такие формы собственности на физические объекты, которые выступают непременным условием эффективного использования материальных средств производства, превратились в наиболее энергичных сторонников незыблемых прав на бестелесное имущество -- прав, выработанных лишь относительно недавно и относящихся, например, к произведениям литературы и техническим изобретениям (авторское и патентное право).

Разница между этими и  другими видами прав собственности  состоит в следующем: владение материальными  благами ведет к тому, что ограниченные ресурсы начинают использоваться для  достижения наиболее важных целей, в  случае же нематериальных благ (литературных произведений, технических изобретений), хотя возможности создавать их тоже ограничены, но коль скоро они обрели существование, их можно репродуцировать  в каком угодно количестве. Ограничивать репродуцирование может только закон, который стремится обеспечить стимулы к генерированию такого рода идей. Тем не менее, вовсе не очевидно, что такая искусственно вызванная редкость представляет собой самый эффективный способ стимулирования творческого процесса. Я сомневаюсь, существует ли хоть одно великое литературное произведение, которое не появилось бы на свет, если бы его создатель не был в состоянии приобрести исключительные авторские права на него. Мне представляется, что аргументы в пользу авторского права почти целиком исчерпываются соображением, что такие в высшей степени полезные труды, как энциклопедии, словари, учебники и другие работы подобного рода, не могли бы быть созданы, если бы после написания их разрешалось свободно воспроизводить.

Точно так же неоднократно повторявшиеся обращения к проблеме патентного права не подтвердили, что  возможность получения патентов на изобретения действительно усиливает  поток нового технического знания, а не ведет к расточительной концентрации исследований в областях, где решения  проблем можно ожидать в ближайшем  будущем и где в соответствии с законом любой, кто найдет решение  на миг раньше другого, приобретает  право на его исключительное использование в течение длительного периода (Machiup, 1962).