Пагубная самонадеянность

Упомянув о нескольких различиях между культурной эволюцией  и эволюцией биологической, я  должен подчеркнуть, что в одном  важном отношении они совпадают: ни та, ни другая не знают ничего похожего на "законы эволюции" или "незыблемые законы исторического развития" -- т. е. законы, определяющие, через какие  стадии или фазы непременно должны проходить продукты эволюции и позволяющие  предсказывать будущее развитие. Культурная эволюция не детерминирована ни генетически, ни как-нибудь иначе, и выражается она в многообразии, а не в единообразии. Философы, вслед за Марксом и Огюстом Контом утверждающие, что наши исследования могут привести к установлению законов эволюции, позволяющих предвидеть неизбежные будущие изменения, заблуждаются. В прошлом эволюционные подходы к этике были дискредитированы главным образом потому, что эволюцию ошибочно связывали с подобными якобы существующими "законами эволюции", тогда как на самом деле теория эволюции должна, безусловно, отвергать такие законы как нереальные. Я уже показал в другой своей работе (1952), что для сложных явлений возможны лишь "структурные предсказания" (pattern prediction), как я это называю, или "предсказания в принципе".

Одна из главных причин рассматриваемого специфического заблуждения  кроется в смешении двух совершенно различных процессов, которые биологи определяют как онтогенетический и филогенетический. Онтогенез это заранее предопределенное развитие индивидуумов, т. е. такое, которое, безусловно, задано врожденными механизмами, встроенными в геном клетки эмбриона. Филогенез, напротив, имеет прямое отношение к эволюции, его сфера -- эволюционная история рода или вида. В то время как биологи, с их профессиональной подготовкой, в принципе застрахованы от подобной путаницы, несведущие в биологии исследователи данного предмета часто оказываются жертвами собственного невежества и приходят к "историцистским" идеям, подразумевающим, что механизм действия филогенеза такой же, как у онтогенеза. Вполне убедительно опроверг эти историцистские представления сэр Карл Поппер (1945, 1957),

В биологической эволюции и эволюции культуры есть и другие общие черты. Например, обе они  опираются на один и тот же принцип  отбора -- принцип выживания, или репродуктивного преимущества. Изменчивость, приспособление и конкуренция образуют однотипные, по сути, процессы, сколь бы различными ни были их конкретные механизмы (особенно если говорить о механизмах размножения). Дело не только в том, что вся эволюция держится на конкуренции; непрерывная конкуренция необходима даже для сохранения уже достигнутого.

Я хотел бы, чтобы теория эволюции рассматривалась в широком  историческом контексте, чтобы были поняты различия между биологической  эволюцией и эволюцией культурной, и был признан вклад общественных наук в наши знания об эволюции. В  то же время я не собираюсь оспаривать, что разработка дарвиновской теории биологической эволюции со всеми  ее ответвлениями является одним  из великих интеллектуальных достижений нашего времени -- достижением, позволяющим нам совершенно по-новому смотреть на окружающий нас мир. Подтверждением ее универсальности в качестве инструмента объяснения служат и недавние исследования некоторых выдающихся ученых-физиков. Их работы показывают, что идея эволюции ни в коей мере не ограничивается живыми организмами; скорее эволюция начинается в каком-то смысле уже на уровне атомов, образующихся из элементарных частиц. Таким образом, через многообразные процессы эволюции мы можем объяснять как молекулы -- самые примитивные из сложных организмов, так и сложный современный мир (см. приложение А).

Однако все, кто применяют  эволюционный подход к изучению культуры, прекрасно знают, какую враждебность он часто вызывает. Враждебность эта  во многих случаях представляет собой  реакцию на попытки некоторых "обществоведов" XIX века, применив теорию Дарвина, подойти  к тем выводам, которые им следовало  бы сделать, основываясь на достижениях  своих предшественников. Эти попытки  оказали плохую услугу теории культурной эволюции: они надолго задержали  ее развитие и, по сути дела, дискредитировали ее.

В социал-дарвинизме много  ошибочного, но резкое его неприятие, выказываемое сегодня, отчасти обусловлено  и его конфликтом с пагубной самонадеянностью, будто человек способен "лепить" окружающий мир в соответствии со своими желаниями. Хотя это также  не имеет прямого отношения к  собственно эволюционной теории, исследователи-конструктивисты, изучающие деятельность человека, часто  используют несообразности (и вопиющие ошибки) социал-дарвинизма в качестве предлога для отказа от какого бы то ни было эволюционного подхода вообще.

Хороший пример этому -- Бертран Рассел с его заявлением, что "если бы эволюционная этика оказалась состоятельной, то возможный ход эволюции должен был бы стать совершенно безразличным для нас, поскольку, каким бы он ни был, он все равно оказался бы наилучшим" (1910/1966: 24). Данное возражение, которое А. Г. Флю (1967: 48) считает "решающим", опирается на чистое недоразумение. Я вовсе не собираюсь совершать то, что часто называют генетической, или натуралистической, ошибкой. Я не утверждаю, что результаты группового отбора традиций непременно "хороши", -- так же как я не утверждаю, будто все, что в ходе эволюции сохраняется в течение длительного времени (например, тараканы), имеет моральную ценность.

На самом деле я утверждаю, что (нравится нам это или нет) если бы не было особых традиций, о которых  я упоминал, то расширенный порядок  цивилизации не смог бы существовать дальше (тогда как, если бы исчезли  тараканы, последовавшая экологическая "катастрофа", возможно, не ввергла  бы человечество в вечный хаос). Отказавшись  от этих традиций ради непродуманных  представлений (которые могут, конечно, и в самом деле содержать натуралистическую  ошибку) о критериях разумности, мы обречем значительную часть человечества на нищету и смерть. Только когда  мы повернемся лицом к этим фактам, мы сможем заняться -- или, скорее, будем  достаточно компетентны, чтобы заняться, -- рассмотрением: что мы в состоянии  совершить правильного или доброго.

В то время как факты, взятые сами по себе, совершенно не в состоянии  служить основанием для определения: что считать правильным -- непродуманные представления о разумности, правильности и добре могут способствовать изменению фактов и самих обстоятельств нашей жизни; под их влиянием могут уничтожаться, порой навсегда, не только отдельные носители высокой культуры, произведения искусства, дома и города (которые, как мы давно убедились, беззащитны перед разрушительным натиском разного рода этических учений и идеологий), но и традиции, институты и взаимоотношения, без которых подобные творения культуры вообще едва ли могли бы обрести жизнь или быть когда-либо воссозданными.

Глава вторая. Происхождение  свободы, собственности и справедливости

Никто не вправе нападать на индивидуализированную 
собственность и говорить, что он ценит 
цивилизацию. История обеих неразрывна. 
Генри Самнер Мэн

Собственность... нераздельна с человеческим 
хозяйством в его общественной форме. 
Карл Менгер

Люди обладают правом на гражданские 
свободы ровно в той мере, в какой 
они готовы налагать на свои вожделения 
цепи морали, -- в той мере, в какой их любовь 
к справедливости превозмогает их алчность. 
Эдмунд Берк

Свобода и расширенный  порядок 

Если моральные нормы  и традиции, а не интеллект и  расчетливый разум позволили  людям подняться над уровнем  дикарей, то основы собственно современной  цивилизации были заложены в античном Средиземноморье. Здесь оказались  возможными торговые связи между  достаточно отдаленными друг от друга  регионами; и общины, позволявшие  своим членам свободно применять их индивидуальные знания, получали преимущество перед общинами, где деятельность каждого из членов определялась тем, что знали все живущие в данной местности, или знаниями правителя. Насколько нам известно, именно в Средиземноморье отдельная личность впервые получила право самостоятельно распоряжаться в узаконенной сфере частной жизни. Благодаря этому праву индивиды сумели создать плотную сеть коммерческих отношений, связавших между собой различные общины. Она функционировала независимо от взглядов и желаний местных вождей, поскольку в ту пору едва ли существовала возможность централизованно управлять передвижениями морских торговцев. Согласно авторитетному мнению одного из признанных знатоков этой эпохи (и мнению, безусловно, не искаженному в пользу рыночного порядка), "греко-романский мир был по преимуществу, и, прежде всего, миром частной собственности -- будь то собственность на несколько акров земли или на огромные владения, как у римских сенаторов и императоров, -- миром частной торговли и частных мастерских" (Finley, 1973: 29).

Порядок такого рода, служащий достижению множества разнообразных  частных целей, на самом деле мог  быть сформирован только на основе, как я предпочитаю говорить, индивидуализированной (several) собственности. [В английском языке различаются близкие по смыслу понятия "private property" (буквально: "частная собственность") и "several property" (буквально: "раздельная, обособленная собственность" или "собственность нескольких лиц"). Термином "private property" обозначается собственность отдельных индивидов. Понятие "several property" шире. Оно противоположно понятию государственной собственности и охватывает, таким образом, любые формы "не-казенной" собственности - не только единоличную, но и семейную, партнерскую, кооперативную, акционерную и др. К сожалению, в русской языке нет термина, адекватно отражающего смысл этого понятия. В настоящем издании оно передается словосочетанием "индивидуализированная собственность", чтобы подчеркнуть тот факт, что разнообразные формы "не-казенной" собственности, перечисленные выше, складываются и развиваются в результате добровольного комбинирования и рекомбинирования индивидуальный прав собственности. -- Прим. науч. ред.] Это -- более точный термин Г. С. Мэна для обозначения того, что обычно называют частной собственностью. Индивидуализированная собственность составляет ядро моральных норм любой развитой цивилизации; а древние греки, по-видимому, первыми поняли, что она к тому же неотделима от свободы индивида. Как известно, на древнем Крите законодатель "принял за основу положение, что свобода -- высшее благо для государства. Ведь только одна свобода делает блага собственностью тех, кто приобрел их, тогда как блага, приобретенные в рабстве, принадлежат правителям, а не управляемым" (Strabo, X, 4, 16).

Появление важного элемента этой свободы -- свободы индивидов  или подгрупп преследовать свои особые цели в зависимости от имеющихся  у них различных знаний и навыков -- стало возможным не только благодаря  закреплению за отдельными лицами контроля над разнообразными средствами производства, но и благодаря еще одному установлению, практически неотделимому от первого: признанию законными испытанных способов передачи этого контроля. Возможность для индивида самостоятельно решать, как использовать те или иные конкретные вещи, руководствуясь своими знаниями и ожиданиями (или знаниями и ожиданиями любой группы, в какую он пожелал бы войти), зависит и от всеобщего признания узаконенной сферы частной жизни, в пределах которой индивид волен распоряжаться по своему усмотрению, и от всеобщего признания законными способов передачи прав на конкретные вещи от одного лица другому. Предпосылка для существования такого рода собственности, свободы и порядка со времен древних греков и вплоть до наших дней остается одной и той же: это право (law) в смысле совокупности абстрактных правил, позволяющих всякому индивиду в любое время удостовериться, кто правомочен распоряжаться той или иной конкретной вещью.

По отношению к некоторым  вещам понятие "индивидуальной собственности", должно быть, появилось очень рано, и первые ремесленные орудия служат, пожалуй, подходящим примером. Однако принадлежность уникального и крайне полезного орудия или оружия своему создателю могла оказаться настолько  крепкой, а передача его настолько  затруднительной психологически, что  оно должно было сопровождать своего создателя даже в могилу -- как это обнаруживается в "толосах", или купольных гробницах микенского периода. Здесь происходит отождествление изобретателя с "законным владельцем", а вслед за этим появляются и многочисленные вариации этой основной идеи, иногда -- в обрамлении легенды, как в более позднем повествовании о короле Артуре и его мече Экскалибуре: передача меча происходит в соответствии с "высшим" законом магии или "небесных сил", а не по человеческим законам.

Расширение и уточнение  понятия собственности, судя по приведенным  примерам, было вынужденно постепенным  процессом, и даже сегодня его  вряд ли можно считать завершенным. Это понятие еще не могло иметь  большого значения для кочующих племен охотников и собирателей: любой  из них, обнаружив источник пропитания или место укрытия, был обязан поделиться своим открытием с соплеменниками. По-видимому, первыми индивидуально созданными орудиями длительного пользования стали владеть именно их создатели, потому что никто, кроме них, не умел пользоваться этими орудиями. И здесь снова уместно вспомнить легенду о короле Артуре и Экскалибуре, поскольку, хотя Артур и не выковал Экскалибур, он был единственным человеком, который мог им орудовать. Вместе с тем индивидуальная собственность на недолговечные предметы смогла появиться лишь позднее, по мере ослабления групповой солидарности и установления ответственности индивидов за группы более ограниченной численности, например, семью. Вероятно, необходимость сохранять неприкосновенность плодородных участков земли постепенно привела к переходу от групповой к индивидуальной собственности на землю.

Однако в предположениях относительно точной последовательности этих событий немного проку, поскольку, по-видимому, существовали большие  различия в ходе развития между кочевыми народами, занимавшимися скотоводством, и оседлыми, жившими земледелием. Решающим моментом можно считать  то, что развитие индивидуализированной  собственности является необходимым  предварительным условием развития торговли и, следовательно, формирования более крупных, основанных на взаимном сотрудничестве структур, а также  появления сигналов, которые мы называем ценами. Вопрос, признавалось ли за отдельными лицами, большими семьями или добровольно  созданными группами право на владение конкретными объектами, не так важен, как то, что во всех этих случаях  разрешалось выбирать кого-нибудь, кто определял, как использовать собственность. Получить развитие должны были также такие установления (особенно это касается земли), как "вертикальное" разделение прав собственности между владельцами высшего и низшего уровня, или полновластными собственниками и арендаторами (без чего не обходится и современное землевладение, но чему сегодня можно найти более широкое применение, чем это допускалось в тех или иных достаточно примитивных представлениях о собственности).

Не следует также думать, что племена -- это тот корень, от которого пошло все развитие культуры; они, скорее, явились ее первым продуктом. Эти "древнейшие" сплоченные группы имели общее происхождение и обладали общностью опыта с другими группами и индивидами, с которыми они не обязательно были знакомы (что мы обсудим в следующей главе). Отсюда ясно, что мы не можем сказать, когда племена выступили в качестве хранителей общих традиций и когда началась культурная эволюция. И все же, так или иначе, пусть медленное, пусть с частыми откатами вспять, упорядоченное сотрудничество расширялось, и разделяемые всеми конкретные цели вытеснялись всеобщими, независимыми от чьих бы то ни было целей, абстрактными правилами поведения.

Классическое  наследие европейской цивилизации 

Представляется также, что  именно греки, особенно философы-стоики с их космополитическим мировоззрением, первыми сформировали моральную  традицию, которую позже римляне  распространили на всю свою империю. Мы уже знаем, что эта традиция вызывает сильное сопротивление, и  постоянно будем сталкиваться с  этим вновь и вновь. В самой  Греции в основном, конечно, народ, сопротивлявшийся революции в торговле особенно яростно, -- а именно спартанцы -- не признавал индивидуальной собственности, разрешая и даже поощряя воровство. Он остается прототипом дикого народа, отвергающего цивилизацию, вплоть до нашего времени. (Сравните характерные для XVIII века представления о нем у доктора Сэмюэля Джонсона в книге Босуэлла "Жизнь..." или у Фридриха Шиллера в эссе "Законодательство Ликурга и Солона" ("Uber die gecety gebung des Lykurgos und Solon"). И все же мы обнаруживаем ностальгическую тоску по обычаям спартанцев уже у Платона и Аристотеля. Эта тоска жива и поныне. Суть ее -- в страстном стремлении к микропорядку, в котором все зависело бы от всеведущей власти.