Ораторское искусство Кирилла Туровского

рассказа о вознесении Христа на небо.5 Творения классиков

церковной ораторской прозы были для Кирилла неисчерпаемым

источником вдохновения. Из этого источника, он, как, впрочем, и

многие другие его предшественники, более близкие по времени,

византийские и болгарские (Климент Охридский, Иоанн Экзарх),

брал то, что по ходу речи казалось необходимым. Правда, случаи

дословного заимствования встречаются у него сравнительно редко;

это или отдельные обороты речи, или метафоры, принадлежащие

разным авторам и, видимо, цитируемые по памяти. Как правило,

взятое у своих предшественников Кирилл всегда перерабатывал,

подчиняя собственному художественному замыслу. Перед нами не

литературное подражание в современном смысле этого слова,

а проявление типично средневекового пуризма в вопросах формы --

забота о «чистоте» жанра, стремление свои произведения поставить

в прямую преемственную связь с общепризнанными образцами.

 

Свой вклад Кирилл Туровский как оратор внес и в развитие

современного ему литературного языка древней Руси. Обращает:

на себя внимание необыкновенная гибкость, какую он сумел придать

языку церковной письменности той эпохи; славянский язык

оказался под пером Кирилла способным выразить все: и скорбную

лирику плача богоматери, и обличительный пафос отцов первого

вселенского собора, и неизменно ликующий «восторг» самого автора.

Вот пример, из которого следует, что средствами этого сугубо

книжного языка Кириллу порою даже удавалось передавать

строй живой разговорной речи. В слове пятом есть сцена встречи

у Овчей купели Христа с расслабленным; на вопрос Христа, хочет

ли он исцелиться, расслабленный отвечает так: «Ей, господи!

Хотел бых, но не имею человека, дабы ... въвергл мя бы в купель.

 

Но аще мя еси о здравии, владыко, вопросил, то крътце послушай

моего ответа, да ти своея болезни напасть исповеде. 30 и 8 лет

на одре семь недугом пригвожден сь лежю . . . Мною вси глумяться,

аз же сугубо стражю: утрьуду болезнь клещить мя, внеуду досадами

укоризьник стужаю си». Язык Кирилла Туровского --

типичный славянский язык древнерусского извода. Из лексического

запаса этого языка он отбирал преимущественно то, что уже

успело стать прочным достоянием древнерусской литературной

речи; встречаются в языке Кирилла и слова, как кажется, чисто

русские: рядници, присадити, съмясти, хупстися («въставити .. .

хупеться»), у яти («ни у кого же вас уем мне дарова»), нетрудъно,

нехуде («нехуде опечалися»).

 

В одном из своих произведений Кирилл сетовал, что нет у него

«огня святаго духа», чтобы должным образом составить слово.

«Огня», быть может, и не было, зато было неоспоримое мастерство,

которое уже современники оценили по достоинству. Слова Кирилла

Туровского пользовались в свое время громкой известностью.

Очень рано они были включены в сборники-антологии -- «Торжественник

» и «Златоуст», в составе которых вплоть до XVII в.

и переписывались наряду с речами крупнейших классиков церковной

ораторской прозы, -- бережно и точно, редко подвергаясь редакционной

переработке. «Златоуст, паче всех воссиявший нам на

Руси», -- писал о нем его древний биограф. В научной литературе

существует предположение,6 что даже к лику святых Кирилл был

причислен церковью (не позже, видимо, XIII в.) «и из соображений

национального престижа», как выдающийся писатель, в искусстве

«витийства» равный своим прославленным греческим предшественникам.

 

 

«Сказание» о Борисе и Глебе

 

Так называемое «Сказание» о Борисе и Глебе («Сказание -*» и страсть и похвала святую мученику Бориса и Глеба») --

первое крупное произведение древнерусской агиографии. По наиболее

вероятному предположению, написано оно было во второй половине

XI в. -- незадолго до торжественного перенесения гробницы

Бориса и Глеба 2 мая 1072 г. в новую церковь в Вышгороде, сооруженную

князем Изяславом Ярославичем. Составляя «Сказание

», автор (имя его нам неизвестно) пользовался устной легендой

и летописью.1 Сама тема подсказала ему и жанр повествования--

мартирий (pccpTupiov). В «Сказании» нет того, что мы

обычно находим в «житиях»: развернутого вступления, рассказа

о детстве героя и пр. В центре «Сказания» -- агиографически стилизованные

портреты Бориса и Глеба и полный напряженного

драматизма рассказ об их трагической гибели.

 

Сказанию предпослана коротенькая экспозиция. Составлена

она в форме беглой фактической справки, цель которой познакомить

читателя с действующими лицами предстоящего повествования.

Здесь находим упоминание о князе Владимире -- крестителе

Руси, перечень его сыновей (весьма неточный) и некоторые необходимые

сведения об основных участниках трагедии -- Борисе и

Глебе, Святополке и Ярославе. Видно, что автор явно торопился

возможно скорее перейти к делу; свидетельствуют об этом

и фраза, которой он обрывает экспозицию («Но се остану много

глаголати, да не (в) многописании в забытье влезем»), и допущенный

им недосмотр (утверждая, что у князя Владимира было

двенадцать сыновей, он называет только одиннадцать имен).

 

В композиционном отношении центральная часть «Сказания»

напоминает собою диптих: история гибели Бориса и история гибели Глеба во многом дублируют одна другую; они построены по

единому плану и подчас даже дословно воспроизводят одни

и те же подробности. О Борисе, например, читаем: «Таче возърев к

ним (убийцам) умиленама очима и спадшемь лицемь, и весь слезами

облиявся рече: „Братие, преступившее сконьчаите служьбу

вашю"». Это же читаем и о Глебе: «Таче возърев к ним (убийцам)

умиленомъ и измолкшемь гласемь рече: „То уже, приступльше,

сотворите, на неже послани есте"».2

 

Борис в изображении «Сказания» -- высокий идеал младшего

князя, во всем покорном князьям, старшим в роде. Он -- живое

воплощение той политической доктрины, которую старшие князья

в эту эпоху настойчиво внушали своим вассалам в эгоистической

заботе о собственном господствующем положении в стране. Все

поведение Бориса в «Сказании» -- наглядная демонстрация этой

доктрины. Послушный и любящий сын! он по повелению отца

сЕоего, князя Владимира, «с радостью» отправляется в поход против

печенегов. На обратном пути он узнает, что отец его скончался

и что киевский стол захватил брат Святополк. Дружина

предлагает ему пойти на Киев, но Борис отказывается. Он знает,

что Святополк готовит покушение на его жизнь, но, в отличие от

Вячеслава Чешского, история которого ему известна, ничего не

предпринимает, чтобы предотвратить грозящую беду. Он верен

долгу вассала и смерть предпочитает измене. Многие речи, которые

по ходу действия произносит Борис, носят характер оголенных

морально-политических сентенций. В ответ на предложение

дружины сесть «на столе отьни» Борис говорит: «Не буди ми

възняти рукы на брата стареиша мене, его же бых имел, акы

отца». То же повторяет он и перед смертью, обращаясь с молитвой

к богу: «Веси бо, господи мой, веси, яко не противлюся, ни

въ прекы глаголю, а имыи в руку вся воя отца моего и вся любимыя

отцемь моимь и ничто же не умыслих противу брату моему».

Указанная «программная» черта в облике Бориса автором подчеркивается

и косвенно. Когда Бориса подосланные Святополком

убийцы ранят, отрок его, «родомь угрин», Георгий (Борис очень

его любил и в знак приязни подарил ему «гривьну злату») пожелал

разделить участь своего господина, пал на тело поверженного

и был убит. Эпизод этот (верность вассала сюзерену) -- один из

немногих в «Сказании», где агиографический строй повествования

нарушается, уступая место уже чисто светской княжеско-дружинной

«рыцарской» романтике.

 

Автор «Сказания» хорошо понимал, что покорность Бориса

старшим в роде князьям -- качество, которое само по себе еще не

 

Текст «Сказания» и здесь и ниже цитируется по изданию: С. Б у г ос

А а в с ь к и й. Пам'яткн XI--XVIII вв. про княз1в Бориса та Гл1ба (РозВ1дка

та тексти). Кшв, 1928, стр. 138--154.

 

 

дает основания рассматривать Бориса как святого, как «блаженного

». Подвиг Бориса нуждался в религиозном обосновании.

С этой целью автор «Сказания» олицетворяемую Борисом политическую

доктрину поднял до уровня божественной заповеди,

а его самого в избытке наделил и чисто христианскими добродетелями:

смирением, кротостью, беззлобием, непротивлением злу,

покорностью воле божьей, аскетическим отречением от мира

и всех его соблазнов. В результате образ Бориса приобрел в «Сказании

» еще один новый аспект -- стойкого борца за «слово» божье

(в ожидании смерти он не случайно утешает себя евангельской

цитатой: «Иже погубить душю свою мене ради и моих словес,

обрящеть ю в животе вечьнем»). И даже -- мученика за веру;

автор так передает его мысли: «Како предатися на страсть, како

пострадати ... и веру соблюсти». Последнее -- уже, конечно, невольная

дань жанру, обмолвка: вере Бориса никто не угрожал.

 

Образ Бориса в «Сказании» чрезмерно перегружен содержанием.

Чтобы он мог вызвать не только благоговейное удивление,

но и живое к себе сочувствие, следовало несколько ослабить его

«умозрительность». Это автор и сделал. Он сообщил Борису

черты, свойственные рядовому человеку, не «страстотерпцу».

В «Сказании» Борис боится ожидающей его судьбы. При мысли,

что ему надлежит скоро умереть, он испытывает страх. Автор

показывает и рождение и развитие этого чувства. Уже в первом

монологе Борис, оплакивая смерть отца, высказывает предположение

(из текста неясно, какие у него были для этого основания),

что Святополк «о суетии мирскыих поучаеться и о убиении моемь

помышляеть». Предчувствие переходит в уверенность. Уверенность

все возрастает, растет вместе с ней и тревога. Бориса охватывает

«печаль», и «горесть сердечная», и «скорбь смертная».

Читатель даже замечает его осунувшийся («унылый») внешний

облик. Накануне смерти (это было в субботу, -- сообщает автор)

Борис после захода солнца велит «пети вечернюю», а сам уходит

в шатер помолиться. Затем ложится спать, но не может заснуть

(«бяше сон его в мнозе мысли и в печали крепце и страшне»). На

рассвете, рано поднявшись, он просит священника начать заутреню;

обувается, умывает лицо и тоже молится. Он уже точно

знает, что его ждет («быше же ему весть о убиении его», -- пишет

автор. Откуда -- автор не сообщает; очевидно, свыше).

Между тем убийцы подходят к шатру, они слышат голос Бориса,

поющего псалмы. Слышит и Борис их «топот (вар.: шепот) зол»

около шатра. Его охватывает трепет, но он продолжает молиться.

Появляются убийцы, и читатель видит их глазами испуганного

Бориса; видит «блистание оружия», слышит «мечное оцещение»

(лязг мечей).

 

Скорбная атмосфера, созданная автором вокруг Бориса, в особенности

сгущается, когда тот, не в силах сдержать сердечного

сокрушения, проливает слезы -- обильные, заливающие все лицо,

«горькие» и «жалостливые», сопровождающиеся тяжкими вздохами

и стенаниями. Это не простые слезы. Они -- дар, который

бог посылает «избранникам» своим. И они заразительны. При

виде Бориса, проливающего слезы, все окружающие его «на Льте»

(на берегу реки Альты, где Борис был убит) возмущаются духом

и тоже начинают «плакати» и «стенати». Сцена эта («хоровой

плач») -- одна из художественных находок автора.

 

Во многом напоминает Бориса в «Сказании» и его брат Глеб.

Верный своему долгу вассал, он такой же добровольный мученик,

как и Борис, Когда Святополк зовет его в Киев: «Приди вборзе,

отець зоветь тя, и не сдравить ти вельми», -- он немедленно садится

на коня и с малой дружиной отправляется в путь, невзирая

на неожиданное препятствие: «. . . на поле потчеся под ним

конь в рове, и наломи ногу мало» (вещее предупреждение?). Невдалеке

от Смоленска его настигают посланные Святополком

убийцы. Глеб безропотно, не оказывая никакого сопротивления,

позволяет убить себя; его же собственный повар по приказу

одного из убийц -- Горясера зарезал его ножом, «яко агня безлоблива».

 

Портрет Глеба в «Сказании», однако, не во всем дублирует

портрет Бориса: наряду со сходством автор сумел подчеркнуть и

различие. Глеб моложе Бориса -- и по возрасту, и, следовательно,

по иерархии княжеских отношений (Бориса он называет «господином

»)-- моложе и неопытнее. И это автор не только констатирует,

но и показывает на ряде мелких деталей. В Киев, по вызову

Святополка, Глеб отправляется, ничего не подозревая. В отличие

от Бориса, томимого мрачными предчувствиями. Глеб даже и

тогда ничего дурного не подозревает, когда от брата Ярослава

узнает о смерти отца и о гибели Бориса от руки Святополка. Он

только выражает желание (это понятно, если учесть агиографический

аспект его образа) «ту же страсть въсприяти», дабы поскорее

встретиться с любимым братом, встретиться на небесах,

если уже нельзя на земле. При виде убийц, подплывающих к нему

на лодке, он не замечает их мрачных лиц, радуется, ожидая от

них привета («целования чаяше от них прияти»). О том, что они

собираются его убить, он догадывается лишь тогда, когда они

стали «скакати» в его лодку, держа в руках мечи, «блещащася,

акы вода». Полная неожиданность для Глеба этого их поступка

особо оговаривается автором: «... абие всем весла от руку испадоша,