Аристотель "О душе"

можно пользоваться незыблемым  миром  и философски  созерцать  природу  -  не

для толпы и театральных зрелищ, но во имя  вящего процветания истины.

 

Интересная и заманчивая картина, но простое  созерцание  и  покой  не  могут

принести счастья, а , следовательно, человек должен жить и творить  и  после

смерти, а не предаваться покою. Отдых, конечно, нужен,  но  не  вечный.  Без

будущего настоящее не имеет  смысла. Созерцание я  бы  предпочел  сочетать  с

периодическим участием в событиях и вмешательством с  целью  коррекции  ряда

ситуаций.

 

Клитофонт пересказывает слова  Сократа:

Тому, кто не умеет пользоваться  душой,  необходимо  дать  ей  покой,  да  и

гораздо лучше ему не жить, чем  жить, делая все  по-своему.  Если  же  такому

человеку  суждено  жить,  то  ему  лучше  пребывать  всю  жизнь  рабом,  чем

свободным, передав кормило  своего сознания, подобно кормилу судна,  другому

- тому, кто изучил искусство  управления  людьми,  которое   ты,  мой  Сократ,

часто именуешь политикой, а также  судебным  искусством  и  справедливостью,

какова она и есть на самом  деле.

 

Не самое разумное решение - оно  призвано обезопасить других,  но  не  помочь

человеку научиться пользоваться душой и стать  личностью.  Да  и  как  и по

каким критериям имеем мы право  и возможность решать, что  лучше  для  такого

человека? Тем более, что умение пользоваться душой не  заложено  в  человеке

от рождения. Человек должен научиться  пользоваться душой. Иначе  получается,

что человеку лучше не рождаться.

 

"Минос"

Сократ: … а чьи законы будут  лучшими для человеческих душ?  Разве не  законы

царя? Скажи. Друг: Да, я это подтверждаю.

 

Земной царь  есть  лишь  один  из  людей,  обладающий  властью.  Но  это  не

исключает  возможность,  что   он   допустит   ошибку(но   увеличивает   эту

возможность). Следовательно, законы царя не  могут  претендовать  на  звание

лучших. Тем более, если они  созданы  одним  человеком.  Лишь  личность  при

своем индивидуальном развитии может  выработать  для  себя законы,  которые

могут и отличаться от  общепринятых  законов.  Это  не  всегда  означает  их

неприемлемость. Какими бы  ни  были  законы  общества,  царя  или  кого-либо

иного, устанавливающего законы, личность все равно живет по  своим  законам,

которые могут соответствовать общим законам, а могут и не  соответствовать.

Нарушение внешнего по отношению к  человеку закона происходит, когда  ему  не

соответствует внутренний. Но я не могу представить ситуацию,  когда  бы  был

нарушен внутренний закон. Выработка внутренних законов - одна из основных  и

сложнейших задач воспитания.

 

 

 

"Эриксий"

Здоровые люди должны быть богаче больных,  если  только  здоровье   -  более

дорогое состояние, чем деньги больных. Ведь нет никого, кто не предложил  бы

остаться здоровым, не имея при этом много денег, вместо того, чтобы  болеть,

обладая состоянием Великого царя. Ясно, что здоровье ценится выше: ведь  его

никто никогда бы не выбрал, если бы оно не оказалось  предпочтительнее,  чем

обладание деньгами.

 

Забавно, но почему тогда таким дорогим богатством,  как  здоровье,  зачастую

дорожат меньше всего?

 

Сократ: А если бы кто сейчас, подойдя  к нам, спросил: "Сократ, а  также  вы,

Эразистрат и Эриксий, можете ли  вы  мне  сказать,  какое  достояние   более

всего  ценно  для  человека?  Разве  не  то,  приобретая   которое   человек

правильнее всего сумеет рассудить, как ему наилучшим   образом   вести  свои

дела и дела друзей? И как мы назовем подобное состояние?"

Эриксий: - Мне кажется,  мой  Сократ,  самое  ценное  достояние  человека  -

счастье.

Сократ: - Это неплохо, - отвечал  я. - Однако мы ведь тех  из  людей  считаем

счастливейшими, у кого лучше, чем  у всех остальных идут дела?

 

Понятие счастья субъективно и  часто актуально высказывание "хорошо там,  где

нас  нет".  Лишь  немногие  считают  и  чувствуют  себя  счастливыми.  Людям

кажется, что, имей они то, что имеют  другие,  они  были  бы  счастливы,  но

когда они получают желанное, то находится  что-то еще, что им еще  недостает.

При  этом  многие  считают,  что  то,  что  имеют другие,   делает   вторых

счастливыми, но сами "счастливчики" не  согласны  с  этим.  Все  зависит  от

понимания счастья. Порой для счастья  человеку достаточно простого слова  или

улыбки, а порой им мало и "гор  золотых". Мне  кажется  наиболее  действенным

средством для получения   понятия  о  счастье  была  бы  смертельно  опасная

ситуация, из которой вы  спаслись  благодаря  случаю  или  своим  правильным

действиям.  Когда понюхаешь  смерти, тогда особо остро почувствуешь, что  это

за счастье - просто  жить.  Хотя  есть  и  менее  радикальные  способы  (для

некоторых - неожиданный  автомат  по  наиболее  сложному  экзамену),  но  их

эффект слабее и менее продолжителен.

 

 

Итак, нам теперь представляется , что самые мудрые люди  одновременно  самые

благополучные , счастливые и богатые, коль скоро  мудрость  оказалась  самым

ценным достоянием.

- Да, это верно.

- Однако, мой Сократ, - вмешался  тут Эриксий, - какая польза человеку, если

   он будет мудрее  Нестора,  но  не  будет  иметь  всего   необходимого  для

   повседневной жизни - пищи  и питья, одежды и прочих  подобных  вещей?  Что

   проку тогда от мудрости?  И как  может  такой   человек  быть  богатейшим,

   если, лишенный всего необходимого, он должен нищенствовать?

- Разве, однако, - возразил я, - человек, обладающий мудростью, попал бы  в

   такое положение, даже  если ему и недоставало   необходимого?  И  наоборот,

   если бы кто владел  домом Пулитиона  и дом этот  был  бы  набит  золотом   и

   серебром, разве не нуждался  бы он больше ни в чем?

Разве искусный кормчий,  или  врач,  опытный  в  своем  ремесле,  или  любой

другой, точно и прекрасно владеющий  каким-либо  родом  искусством,  не  есть

нечто гораздо более ценное, чем  любая,  даже  самая  ценная  принадлежность

нашего обихода? Разве же человек, способный и самому  себе  и  другому  дать

хороший совет по поводу того, как  надо  действовать  наилучшим  образом,  не

сумел бы продать такое умение, захоти он только этим заняться?

Полностью согласен - в  нормальном  мире  мудрый  и  умелый  человек  всегда

сможет найти себе применение и  средства на жизнь. Лишь  бы  ему  не  ставили

палки в колеса.

 

 

 

Платон

ФЕДОН

Эхекрат, Федон

[Вступление]

Эхекрат. Скажи, Федон, ты был подле  Сократа в тот день, когда он выпил яд в тюрьме, или только слышал обо всем от кого-нибудь еще?

Федон. Нет, сам, Эхекрат.

Эхекрат. Что же он говорил перед  смертью? И как встретил кончину? Очень бы мне хотелось узнать. Ведь теперь никто из флиунтцев подолгу  в Афинах не бывает, а из тамошних наших друзей, кто бы ни приезжал за последнее время, ни один ничего достоверного сообщить не может, кроме того только, что Сократ выпил яду и умер. Вот и все их рассказы.

Федон. Так, значит, вы и про суд  ничего не знаете, как и что там  происходило?

Эхекрат. Нет, об этом-то нам передавали. И мы еще удивлялись, что приговор вынесли давно, а умер он столько времени спустя. Как это получилось, Федон?

Федон. По чистой случайности, Эхекрат. Вышло так, что как раз накануне приговора афиняне украсили венком корму корабля, который они посылают на Делос.

Эхекрат. А что за корабль?

Федон. По словам афинян, это тот  самый корабль, на котором Тесей  некогда повез на Крит знаменитые семь пар. Он и им жизнь спас, и  сам остался жив. А афиняне, как  гласит предание, дали тогда Аполлону обет: если все спасутся, ежегодно отправлять на Делос священное посольство. С той поры и поныне они неукоснительно, год за годом, его отправляют. И раз уж снарядили посольство в путь, закон требует, чтобы все время, пока корабль не прибудет на Делос и не возвратится назад, город хранил чистоту и ни один смертный приговор в исполнение не приводился. А плавание иной раз затягивается надолго, если задуют противные ветры. Началом священного посольства считается день, когда жрец Аполлона возложит венок на корму корабля. А это случилось накануне суда — я уже вам сказал. Потому-то и вышло, что Сократ пробыл так долго в тюрьме между приговором и кончиною.

Эхекрат. Ну, а какова была сама кончина, Федон? Что он говорил? Как держался? Кто был при нем из близких? Или же власти никого не допустили и он умер в одиночестве?

Федон. Да что ты, с ним были друзья, и даже много друзей.

Эхекрат. Тогда расскажи нам, пожалуйста, обо всем как можно подробнее  и обстоятельнее. Если, конечно, ты не занят.

Федон. Нет, я совершенно свободен и постараюсь все вам описать. Тем более что для меня нет ничего отраднее, как вспоминать о Сократе, — самому ли о нем говорить, слушать ли чужие рассказы.

Эхекрат. Но и слушатели твои, Федон, в этом тебе не уступят! Так что  уж ты постарайся ничего не упустить, будь как можно точнее!

Федон. Хорошо. Так вот, сидя подле  него, я испытывал удивительное чувство. Я был свидетелем кончины близкого друга, а между тем жалости  к нему не ощущал — он казался  мне счастливцем, Эхекрат, я видел  поступки и слышал речи счастливого  человека! До того бесстрашно и благородно он умирал, что у меня даже являлась мысль, будто и в Аид он отходит не без божественного предопределения и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо иной. Вот почему особой жалости я не ощущал — вопреки всем ожиданиям, — но вместе с тем философская беседа (а именно такого свойства шли у нас разговоры) не доставила мне привычного удовольствия. Это было какое-то совершенно небывалое чувство, какое-то странное смешение удовольствия и скорби — при мысли, что он вот-вот должен умереть. И все, кто собрался в тюрьме, были почти в таком же расположении духа и то смеялись, то плакали, в особенности один из нас — Аполлодор. Ты, верно, знаешь этого человека и его нрав.

Эхекрат. Как не знать!

Федон. Он совершенно потерял голову, но и сам я был расстроен, да и все остальные тоже.

Эхекрат. Кто же там был вместе с тобою, Федон?

Федон. Из тамошних граждан — этот самый Аполлодор, Критобул с отцом, потом Гермоген, Эпиген, Эсхин, Антисфен. Был и пэаниец Ктесипп, Менексен и еще кое-кто из местных. Платон, по-моему, был нездоров.

Эхекрат. А из иноземцев кто-нибудь был?

Федон. Да, фиванец Симмий, Кебет, Федонд, а из Мегар — Евклид и Терпсион.

Эхекрат. А что же Клеомброт и  Аристипп?

Федон. Их и не могло быть! Говорят, они были на Эгине в ту пору.

Эхекрат. И больше никого не было?

Федон. Кажется, больше никого.

Эхекрат. Так, так, дальше! О чем  же, ты говоришь, была у вас беседа?

Федон. Постараюсь пересказать тебе все с самого начала.

Мы и до того — и я, и остальные  — каждый день непременно навещали Сократа, встречаясь ранним утром подле суда, где слушалось его дело: суд стоит неподалеку от тюрьмы. Всякий раз мы коротали время за разговором, ожидая, пока отопрут тюремные двери. Отпирались они не так уж рано, когда же наконец отпирались, мы входили к Сократу и большею частью проводили с ним целый день. В то утро мы собрались раньше обыкновенного: накануне вечером, уходя из тюрьмы, мы узнали, что корабль возвратился с Делоса. Вот мы и условились сойтись в обычном месте как можно раньше. Приходим мы к тюрьме, появляется привратник, который всегда нам отворял, и велит подождать и не входить, пока он сам не позовет.

— Одиннадцать, — сказал он, — снимают  оковы с Сократа и отдают распоряжения насчет казни. Казнить будут сегодня.

Спустя немного он появился снова и велел нам войти.

Войдя, мы увидели Сократа, которого только что расковали, рядом сидела Ксантиппа — ты ведь ее знаешь —  с ребенком на руках.

Увидев нас, Ксантиппа заголосила, запричитала, по женской привычке, и  промолвила так:

Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты с друзьями, а друзья — с тобою.

Тогда Сократ взглянул на Критона  и сказал:

— Критон, пусть кто нибудь уведет ее домой. И люди Критона повели ее, а она кричала и била себя в  грудь.

Сократ сел на кровати, подогнул под себя ногу и потер ее рукой. Не переставая растирать ногу, он сказал:

— Что за странная это вещь, друзья, — то, что люди зовут "приятным"! И как удивительно, на мой взгляд, относится оно к тому, что принято  считать его противоположностью, — к мучительному! Вместе разом они в человеке не уживаются, но, если кто гонится за одними его настигает, он чуть ли не против воли получает и второе: они словно срослись в одной вершине. Мне кажется, — продолжал он, — что, если бы над этим поразмыслил Эзоп, он сочинил бы басню о том, как бог, желая их примирить, не смог, однако ж, положить конец их вражде и тогда соединил их головами. Вот почему, как появится одно — следом спешит и другое. Так и со мной: прежде ноге было больно от оков, а теперь — вслед за тем — приятно.

Тут Кебет перебил его:

— Клянусь Зевсом, Сократ, хорошо, что ты мне напомнил! Меня уже  несколько человек спрашивали насчет стихов, которые ты здесь сочинил, — переложений Эзоповых притч  и гимна в честь Аполлона, —  и, между прочим, Евен недавно дивился, почему это, попавши сюда, ты вдруг взялся за стихи: ведь раньше ты никогда их не писал. И если тебе не все равно, как я отвечу Евену, когда он в следующий раз об этом спросит — а он непременно спросит! — научи, что мне сказать.

— Скажи ему правду, Кебет, — промолвил Сократ, — что я не хотел соперничать с ним или с его искусством — это было бы нелегко, я вполне понимаю, — но просто пытался, чтобы очиститься, проверить значение некоторых моих сновидений: не этим ли видом искусства они так часто повелевали мне заниматься. Сейчас я тебе о них расскажу.

В течение жизни мне много  раз являлся один и тот же сон. Правда, видел я не всегда одно и  то же, но слова слышал всегда одинаковые: "Сократ, твори и трудись на поприще Муз". В прежнее время  я считал это призывом и советом делать то, что я и делал. Как зрители подбадривают бегунов, так, думал я, и это сновидение внушает мне продолжать мое дело — творить на поприще Муз, ибо высочайшее из искусств — это философия, а ею-то я и занимался. Но теперь, после суда, когда празднество в честь бога отсрочило мой конец, я решил, что, быть может, сновидение приказывало мне заняться обычным искусством, и надо не противиться его голосу, но подчиниться: ведь надежнее будет повиноваться сну и не уходить, прежде чем не очистишься поэтическим творчеством. И вот первым делом я сочинил песнь в честь того бога, чей праздник тогда справляли, а почтив бога, я понял, что поэт — если только он хочет быть настоящим поэтом — должен творить мифы, а не рассуждения. Сам же я даром воображения не владею, вот я и взял то, что было мне всего доступнее, — Эзоповы басни. Я знал их наизусть и первые же какие пришли мне на память, переложил стихами. Так все и объясни Евену, Кебет, а еще скажи ему от меня "прощай" и прибавь, чтобы как можно скорее следовал за мною, если он человек здравомыслящий. Я-то видимо, сегодня отхожу — так велят афиняне.