Учёный-русист Д.Н.Ушаков

Свои выступления в  защиту орфоэпии Д. Н. Ушаков называл «походами»: «Мне вспоминаются два моих орфоэпических похода. А то, что сейчас предпринимается, — это уже третий поход» ², — писал Ушаков в 1940 г. Почему так воинственно? Потому что действительно в этом деле надо было проявить мужество, чувство независимости и сознание своей личной ответственности за культуру.

В 20-е и 30-е годы получил  большое распространение вульгарный социологизм во всех гуманитарных науках. Все было пропитано запахом примитивно-извращенного «классового» подхода. Пушкин был идеологом  среднепоместного дворянства, Гоголь — мелкопоместного. Языковеды тоже были оклеены ярлыками.

Естественно, традиционная орфоэпия («дореволюционная»!) тоже получила свой ярлык: это было произношение буржуазно-дворянской интеллигенции. Порицать его считалось  очень революционным. (А защитник этого произношения Д. Н. Ушаков сразу становился подозрительным лицом.)

Уже то, что орфоэпическое  произношение принадлежало интеллигенции, звучало как осуждение. «Слово интеллигент звучит у нас как провокатор», — писал тогда известный партийный публицист Л. С. Сосновский. Итак, в защите произносительной традиции видели вредную идеологическую подоплеку.

Другим препятствием на пути орфоэпии было равнодушие, безразличие  неведения. Люди, в чьих руках была культура, просто не представляли, что можно говорить орфоэпически правильно и неправильно. Они научились пользоваться носовым платком, могли прочесть газету, но до орфоэпии у них дело не дошло. Для них орфоэпия была простая блажь. Наполеон I, который, чтобы выступать публично, брал уроки у Тальма, был для них неподходящая фигура. Их негативное отношение к культуре произношения оказалось долговечным. Совсем недавно руководители радио отдали команду: нечего всякие выдумки выдумывать, по радио надо говорить, как все! Можно себе представить, какая стена в 20-е годы встала перед Д. Н. Ушаковым...

Как же Д. Н. Ушаков совершал свои походы за орфоэпию? Он поступал так, как ему подсказывало его чувство достоинства и ответственности за судьбу речевой культуры. В прямые споры с социологической вульгарностью он не вступал. Он читал доклады, лекции, выступал перед учителями, писал статьи, беседовал, объяснял, убеждал своим собственным произношением. Он сам любил правильную орфоэпическую речь, он наслаждался ее красотой и поэтому мог увлечь учителей, артистов, студентов...

А. А. Реформатский зорко увидел одну важную черту Д. Н. Ушакова: у него и в статьях, и во всей его деятельности «ясно выражены и подлинный, интимный интерес к теме, и его убежденность, и его «веротерпимость» в отношении «инакомыслящих» ¹. Это относится и к орфоэпическим его походам.

Для Д. Н. Ушакова орфоэпия была важным проявлением культуры, а культура не насаждается путем нажима. Нажим, как правило, выгоден антикультуре. Поэтому «оппортунизм» Д. Н. Ушакова в орфоэпических рекомендациях нам кажется плодотворным.

Д. Н. Ушаков в самом начале своей работы в науке открыл (вместе с Н. Н. Дурново), что в московском произношении появился новый тип редукции гласных — и́канье. Открытие было до того неожиданным, что Ф. Е. Корш, сам блестящий фонетист, сперва не поверил молодым ученым и лишь потом нехотя согласился с ними. Д. Н. Ушаков обладал искусством схватывать то, что в языке возникало как новшество. В отношении иканья дело было легкое: Ушаков нашел и узаконил то, что было свойственно его собственному произношению. Но он был готов и на орфоэпическую самоотверженность (сознаемся, что немногие на нее способны). Он признавал законность и перспективность новшеств, которые противоречили его собственному речевому опыту. С. Б. Бернштейн вспоминает: «Уже в конце 20-х годов Д. Н. Ушаков не требовал от нас произношения жылеть, шыги, высокъй, тихъй, был снисходительным к произношению твердого р в словах кормить, корни, первенец и мн. др.» (81). В этом признании нового Д. Н. Ушаков считал необходимым руководствоваться не зыбкими «нравится» — «не нравится», а только реальными тенденциями развития языка. Он хотел узаконить в произношении те новшества, «которые могли бы считаться продуктом прогрессивного процесса в языке и имели бы право претендовать на место в языке общерусском» ¹.

Еще один штрих. Л. В. Щерба считал, что иканье не сможет одолеть экающую произносительную норму, что эканье занимает в произношении наиболее прочное положение. И в качестве довода прибавлял: если бы победило иканье, то это было бы изменение в языке, лишенное всякой идеологии, поэтому оно невозможно! Как видно, Л. В. Щерба поверил (или сделал вид, что поверил), будто в языке, даже в фонетике, все пропитано идеологией. Нельзя себе представить, чтобы Д. Н. Ушаков аргументировал таким образом. Ни разу он не пытался «подкрепить» свои доводы идеологической аргументацией — это противоречило самому духу его деятельности, его жизни!

 «Принято считать,  — говорил М. Н. Петерсон, — что общее языковедение не было специальностью Дмитрия Николаевича. Это не совсем правильно, ибо вся деятельность Дмитрия Николаевича была посвящена общему языковедению, только проблемы общего языковедения решались им на русском материале» ². Особенно верно это по отношению к грамматическим работам. Д. Н. Ушаков выступил как горячий, энергичный, неустанный распространитель, поборник, защитник, истолкователь и — это важно — усовершенствователь учения о грамматической форме Ф. Ф. Фортунатова. В чем же суть этого учения?

...М. В. Ломоносов писал: «Взирая на видимый сей свет, двоякого рода бытия в нем находим. Первого рода суть чувствительные в нем вещи, второго рода суть оных вещей разные деяния. <...> Изображения словесные вещей называются имена, например: небо, ветр, очи; изображения деяний — глаголы, например: синеет, веет, глядят» ³. И далее: «Вещь иметь должна прежде свое бытие, потом деяния. Того ради между речениями, речь составляющими, первое место иметь должно имя, вещь знаменующее, потом глагол, изъявляющий оное вещи деяние. Например: земля тучнеет» ⁴. Язык рассматривается как прямая копия действительности. Это мнение пережило и XVIII, и XIX в. и продолжает, сильно затвердев, свое существование в наши дни.

Иной взгляд можно сформулировать так: язык имеет право выбора, и  «самое нужное» в грамматической системе одного языка в грамматической системе другого языка может отсутствовать. Какие значения воплощены грамматикой данного языка, можно судить только по самому языку, — эта мысль была на пороге сознания некоторых лингвистов, но ясного и категорического ее приятия не было.

Ф. Ф. Фортунатов пошел на разрыв с традиционным мнением. Каждый язык сам себя строит. Это и легло в основу деятельности Московской (фортунатовской) лингвистической школы: изучать язык в его внутренней сути, не пытаясь эту суть растворить в сопредельных науках или извлечь эту суть из внеязыковых областей. Контакты с другими науками желательны, но не с целью подгонки языка к другим социальным или природным явлениям.

Что же характеризует язык как его основная черта и отделяет от сущностей иного рода? К общей  мысли (или к близким мыслям) об этой сути одновременно подошли три  великих ученых конца XIX — начала XX в.: И. А. Бодуэн де Куртенэ, Ф. де Соссюр, Ф. Ф. Фортунатов.

Это мысль о системе.

Выражение: «язык — это  система» — стало общеупотребительным, затрепанным и семантически большей  частью опустошенным. Под системой понимают просто упорядоченность. «Нет безобразья в языке! Полный порядочек!»  — вот вам и весь смысл понятия  «система» в общем употреблении. Один из лингвистов приводил такой  пример «системы» (чтобы потом применить  его к языку): парты свалены  в углу комнаты — системы нет; расставлены рядами — есть система.

У Соссюра (так же как у  Бодуэна де Куртенэ и Фортунатова) это понятие было глубоко содержательно. Система — это осуществление принципа: единица А существует только потому, что существует единица Б, и одновременно: единица Б существует только потому, что существует единица А. Полностью системна грамматика. У существительных формы множественного числа возможны лишь в том случае, если есть формы единственного числа. И, в свою очередь, формы единственного числа предполагают существование форм множественного; в противном случае существительное просто не изменяется по числам. Грамматическое значение времени осуществляется только в том случае, если формам прошедшего времени противопоставлены формы настоящего. Грамматическое значение — это всегда отношение грамматических фактов. В лексике значение одного слова «окружено», поддержано и семантически определено значениями других слов. В фонетике сущность каждой единицы охарактеризована тем, с какими другими единицами она связана в той же позиции и с какими сопоставлена (путем позиционного чередования) в других позициях...

Системен весь язык целиком. Это его специфическая черта. Она настолько специфична именно для языка, что в других областях реальности ей нельзя найти прямого  аналога. (Параллель с родственными отношениями — «без племянника человек не дядя» — годится в качестве учебного наглядного пособия, но по существу ложна: родственные связи имеют безусловный биологический характер, а языковые связи условны.)

Двигаясь далее в глубь специфики языка, мы обнаруживаем, что он — позиционная система. Но в трудах Фортунатова позиционный характер всех отношений в языке представлен в скрытой форме. Полностью эта характерность языка была развернута у преемников Ф. Ф. Фортунатова.

Итак, язык — это совокупность отношений; именно этой идеей проникнуто все учение Ф. Ф. Фортунатова о языке. Эта же идея формирует его теорию грамматической формы. Прежде всего надо сказать о термине «форма» в употреблении Фортунатова. Расхожее понимание этого слова: форма — нечто внешнее, то, что служит «оболочкой», «оберткой» для содержания. При этом можно многократно повторять, что форма существенна (имеется в виду, во вторую очередь, после содержания), что всякое содержание оформлено (имеет свою оболочку), но все равно она остается чем-то добавочно-второстепенным. Ф. Ф. Фортунатов в своем употреблении слова «форма» исходит из традиций классической философии XIX в. (известно, что он серьезно изучал классиков немецкой философской мысли). Форма — это принцип организации. Это то, что определяет строение объекта исследования, это конструктивное выявление его сущности. Именно таким конструктивным выявлением грамматических сущностей и является у Фортунатова грамматическая форма.

В простейшей формулировке: грамматическая форма — это связь  определенного грамматического  значения с его особым («отдельным») выражением.

Сама действительность не подскажет, что должно быть выражено в грамматической системе данного  языка. «...Каждый язык должен быть изучаем  в нем самом...» ¹.