Проблема возникновения психики, раздражимость и чувствительность

Лекция 6. Проблема возникновения  психики, раздражимость и чувствительность

Несмотря на проделанный  всей предшествующей психологией анализ природы психических явлений  и процессов, марксистская психология оказалась стоящей перед труднейшими  нерешенными проблемами. Проведенная  за истекшее время работа дала возможность  сегодня наметить положительное  решение многих труднейших проблем, касающихся самой природы психических  явлений и процессов, привести в  известную систему накопленные  прежде данные и дать последовательное их освещение с новых позиций. Вот это, в общем, и составляет задачу нашего курса общей психологии. Конечно, всякая система знаний может  быть изложена, отправляясь от любого капитального научного вопроса. Но я  думаю, что нужно начинать, так  сказать, с начала. Что я имею в виду? Дело в том, что марксизм требует рассматривать изучаемые явления со стороны их возникновения, их развития. Разумеется, это относится в полной мере так же и к тем явлениям, которые мы объединяем в понятие явлений психических, или, еще короче, в понятие психики. Психика, психические явления не существуют как нечто изначально данное. Они имеют историю своего возникновения, историю своего развития, в ходе которого приобретают те формы, которые мы знаем сейчас. Прежде всего это относится к человеку. Вот эти сложные высшие формы, которые мы рассматриваем как формы человеческой психики, как человеческое сознание, и являются продуктом очень длительного процесса развития.

И вот одна из коренных проблем  психологической науки, обычно говорят  — одна из фундаментальных проблем  — есть проблема необходимости, с  которой эти явления возникают. Это, иначе говоря, проблема первоначального  порождения психики — с нее  я хотел бы начать изложение курса  общей психологии.

Как показывает вся ее история, проблема эта чрезвычайно сложна. Ее сложность определяется тем, что  мы не можем сейчас прямо воспроизвести  те события, те изменения, которые привели  к порождению, к возникновению  первоначальных психических явлений  — психики в ее зачаточных формах. Ведь речь идет не о том, чтобы просто допустить возникновение этих явлений, этого особого свойства, а о  том, чтобы показать необходимость  этого возникновения. А мы не можем  воспроизвести условия, создающие  эту необходимость. Мы, как и в  ряде других проблем, вступаем здесь  в область построения известных  гипотез, то есть предположений, допущений, которые мы должны сделать. Только область  гипотез — это вовсе не область  фантазий. Это не область произвольных допущений. Это область таких  предположений, таких допущений, которые  имеют свое достаточно прочное научное  основание.

Сложность проблемы, о которой  идет речь, приводила постоянно к  идеям о том, что эта проблема вообще неразрешима, что никакая  научная гипотеза в этой области  невозможна. Такая позиция является позицией признания непознаваемости  этой проблемы. Или, говоря философским  языком, позицией агностицизма. Это  не научная позиция. Мы стоим на другой точке зрения: процесс познания не имеет границ, если не считать временных  границ. Это не значит, что мы можем  на любом этапе истории развития человеческих знаний проникнуть во все  области реальности. Это значит, что мы в принципе можем проникнуть в эти очень трудные иногда области. Проникнуть в них путем  построения и проверки делаемых допущений, то есть научных гипотез, путем их развития, обоснования, то есть путем  действительно научного поиска, если не сразу, то постепенно приближающего  нас к возможности точных научных  представлений об этих кажущихся  первоначально недоступными областях реальности.

Вопрос о том, что порождает  первоначально зачаточные формы  психики, в силу какой необходимости  они возникают, конечно, обсуждался на страницах научной литературы, как философской, так и — биологической. Он обсуждался и в системе психологических знаний. Я не буду сейчас перечислять те допущения, которые при этом выдвигались. Они лишь косвенно отвечали на вопрос о причинах, вызывающих к жизни психические процессы и явления, то есть порождающих то свойство материи, которое мы называем психикой.

Новый, последовательно материалистический, марксистский подход позволил выдвинуть  гипотезу, которая напрямую отвечала научным требованиям, то есть отправлялась от известного факта и давала более  прямое, а не только косвенное, отдаленное, предположительное решение этой сверхсложной проблемы генезиса зачаточной психики. Гипотеза эта была выдвинута  в советской психологии более  тридцати лет тому назад. Я должен заранее отметить, что никакой  другой гипотезы, сопоставимой с выдвинутой, до сих пор не существует. Поэтому я ограничусь изложением только этой единственной, прямо отвечающей на вопрос, гипотезы. Гипотеза эта опирается на совершенно фундаментальный биологический факт, состоящий в том, что у достаточно высоко развитых организмов легко наблюдается способность отвечать реакциями (то есть проявление раздражимости) на воздействия двоякого рода. Одни воздействия сами по себе утверждают эту жизнь и возможность ее дальнейшего развития. Назовем их условно биотическими воздействиями.

Наряду с этими воздействиями  отмечаются и другие, на первый взгляд, очень странные воздействия. Причем их особенность сразу не замечается. Это воздействия, которые сами по себе нейтральны, в том смысле, что прямо от них не зависит поддержание, положительное или отрицательное, жизни организма, что от них прямо не зависит развитие организма или, наоборот, инволюция (обратное развитие) и, следовательно, в конечном счете, разрушение, распад организма. Этот фундаментальный факт был достаточно давно отмечен. К примеру, реакция животного на шорох, конечно, сама по себе не способна поддержать существование организма. Дело в том, что шорох, то есть обычно малой интенсивности звуковые, акустические волны, не в состоянии прямо участвовать в процессах ассимиляции. Они не изменяют и не воздействуют отрицательно на фундаментальные жизненные процессы обмена веществ.

Тем не менее существует огромное множество видов животных, которые отвечают на воздействия такого рода. Прямого действия нет, существует какое-то непрямое действие. Потому-то и возникла в ходе эволюции раздражимость по отношению к стимулам этого рода. Амфибия, излюбленный мной простейший пример, отвечает на такое воздействие, но, ориентируя свое тело в отношении этих воздействий, амфибия не меняет хода основных жизненных процессов, которые при этом совершаются. Шорох сам по себе не меняет ассимилятивных или диссимилятивных процессов в организме. Возникает вопрос: «Какова биологическая роль раздражимости организмов по отношению к такого рода воздействиям?»

Нужно сказать, что в известной  форме эта идея развивалась крупнейшим физиологом начала двадцатого века Иваном Петровичем Павловым. Он констатировал  эту идею, развивал ее в несколько  специальном, собственно биологическом, аспекте и выдвинул, наряду с так  называемыми безусловными раздражителями, раздражители условные, или сигнальные, что то же самое. Сама по себе пища поддерживает организм, но наряду с этим животное реагирует, скажем, на звук метронома, или другой какой-нибудь раздражитель — звонок, свет, мигающую лампочку, зажигающуюся лампочку, которые лишь связаны с пищей той связью, которую Павлов выделил как связь условную, или сигнальную. Следовательно, в области исследования даже физиологического аппарата и законов его действия, то есть в области исследования мозга, мы отмечаем то же фундаментальное несовпадение, то же фундаментальное различие, только здесь оно выступает с физиологической точки зрения, как различие безусловных, то есть обязательно вызывающих действие организма и обязательно важных для существования организма, раздражителей и раздражителей второго рода, то есть раздражителей условных. Правда, это различение не вполне совпадает с тем, о котором я только что говорил. Дело в том, что эволюция, действие отбора и наследуемости привело к тому, что некоторые косвенно важные, опосредствующие, как мы говорим, жизненные процессы раздражители приобрели безусловный характер. Поэтому в числе безусловных раздражителей следует указать и такие, которые имеют тоже не прямое, но только заранее фиксированное в нервной системе, абсолютное, так сказать, безусловное значение. Таким образом, круг безусловных раздражителей должен быть еще распределен, разделен на два рода безусловных раздражителей: одни — собственно прямые с самого начала, изначально прямые, прямо поддерживающие ассимилятивно-диссимилятивный процесс, и другие, ставшие обязательными, то есть безусловными, хотя они выполняют не прямую, а косвенную функцию. Вот какое положение.

И с точки зрения работы мозга, с точки зрения физиологических  законов, управляющих этой работой, безусловные, как их называл Павлов, раздражители первого и второго  рода занимают то же самое место  в этой механике мозга. Правда, у Павлова есть мысль, что, по-видимому, часть безусловных раздражителей, а может быть, и большинство из них у высших животных, столь высоко развитых, как, например, собака — классический объект павловских исследований — по происхождению своему суть условные. Эта мысль содержится в положении, что можно допустить в процессе эволюции образование фиксированных, безусловных, иначе говоря, нервных связей, охватывающих круг самих по себе не участвующих в ассимилятивно-диссимилятивных процессах раздражителей.

Факт, о котором я говорю, и послужил отправным для построения гипотезы о первоначальном порождении зачаточных форм психики. Дело все в том, что в этом различении, которое я сделал, содержится известный парадокс. Он выявляется, как только вы начинаете внимательно размышлять над особенностями вообще жизненного процесса. Вы, конечно, знаете, чем отличаются процессы жизненные, то есть свойственные живым, жизнеспособным организмам, от процессов, которые характеризуют взаимодействие в неживой природе. Эта особенность жизненных процессов обычно передается в терминах обмена веществ или, что то же самое, в терминах ассимилятивно-диссимилятивных процессов. Почему мы говорим «ассимилятивно-диссимилятивных»? А по той простой причине, что ассимиляция, то есть получение из внешней среды вещества или получение известного вида энергии, непременно требует траты вещества организма. То есть когда мы имеем дело с каким-либо ассимилятивным процессом, то за ассимиляцией лежит диссимиляция. Поэтому мы не можем разделять эти два процесса. Я не могу ничего ассимилировать, не диссимилируя.

Вот здесь и возникает  парадокс: если мы допускаем, что на каком-то этапе эволюции появляется реакция на раздражители второго  рода, то есть организм отвечает диссимилятивными процессами на воздействие, не связанное  с дальнейшей ассимиляцией, такая  диссимиляция представляется неоправданной  тратой энергии. Когда организм начинает реагировать на воздействие, не имеющее  прямого биотического значения, диссимиляция начинает превышать ассимиляцию, и, если следовать этой логике, должен произойти распад веществ организма, превращение организма в органическое неживое вещество. В этом и заключается  парадокс развития раздражимости по отношению к таким воздействиям, которые сами по себе в ассимилятивно-диссимилятивной  активности организма не участвуют. Задача состоит в том, чтобы снять  этот мнимый парадокс.

По-видимому, воздействия  второго рода, сами по себе не принимающие  участия в ассимилятивно-диссимилятивной  деятельности организма, в этих процессах  оправданы, необходимы. И вот теперь мы стоим перед вопросом: в чем  же заключается необходимость? По-видимому, воздействия, которые прямо не участвуют  в ассимилятивно-диссимилятивной  деятельности, участвуют в ней  непрямо. Раздражимость по отношению  к шороху у животного связывается  с каким-то воздействием, с каким-то свойством, с чем-то в окружающем мире, в окружающей среде, что уже  само по себе является необходимым  условием жизни. Вот ведь как просто объясняется этот парадокс! Значит, в одном случае мы имеем процессы обмена веществ, прямые, непосредственные обмены, а в другом случае, мы имеем дело с этими же процессами, но осложненными, или, как я предпочел бы сказать, опосредствованными. Есть какое-то промежуточное звено, необходимое для протекания ассимилятивно-диссимилятивной деятельности, но звено, которое лишь связывает организм с потребными для его жизни воздействиями или предупреждает о воздействиях, нарушающих жизнь, угрожающих существованию организма. И отсюда мы можем сделать один вывод. По-видимому, эти воздействия, вернее, раздражимость по отношению к этим воздействиям, появляющаяся в ходе биологической эволюции, выполняет известную функцию. Сначала я обозначил ее в общем виде как функцию опосредствования связи организма с необходимыми для существования или угрожающими существованию воздействиями, свойствами, вот как я бы сказал еще более точно. А конкретизируя это понятие опосредствования, я бы уточнил, что функция этого вида раздражимости — это функция, которая ориентирует организм в отношении окружающей среды. Это ориентировочная функция. Я дальше делаю еще один шаг. Мне представляется, что можно сделать еще одно уточнение. В силу чего эта функция, то есть функция ориентирования организма в окружающем мире, возможна? Она возможна в силу того, что эти ориентирующие воздействия являются не случайными, не любыми, а объективно соотнесенными с другими воздействиями. И, таким образом, реакция раздражимости по отношению к ориентирующим воздействиям есть процесс, свойство организма, которое выражается в возможности отражения этих объективных связей. Таким образом, за функцией ориентации открыто лежит функция отражения, она выражает эту функцию.

Вы можете мне сказать, что под отражением мы всегда понимаем некоторую картину. Да, в развернутых  формах мы говорим о психическом  отражении. Заметьте, что я говорю не об отражении вообще, а о психическом  отражении, то есть сужаю понятие  отражения, отличая его от отражения  в физическом смысле, например зеркального  отражения. В развернутом виде это  отражение очень напоминает картину  в зеркале, то есть это есть некоторый  образ или некоторое абстрактное  представление, более отвлеченное  понятие. Но в зачаточных формах отражение  не может сразу приобрести этот картинный, иконический, иногда говорят, вид, иконическую форму. Мы ведь говорим об отражении в его зачаточных формах, но уже отражении психическом, то есть таком отражении, которое, как вы уже знаете, возникает в жизни, выполняет жизненную функцию, и в этом смысле становится активным.

Таким образом, ориентировочная  функция вместе с тем является функцией отражательной, поскольку  эта ориентировка возможна только в  том случае, если отношения между  воздействиями, которые порождают  реакции, ориентирующие организм, отражают реальность объективных связей. Так, шорох ориентирует по отношению  к пище, цвет по отношению к пище, форма по отношению к пище, то есть существует объективная устойчивая связь свойств.

Далее появляются вопросы: «В силу каких условий возникают эти сложные опосредствованные отношения организма к среде? Какие субъективные и объективные условия необходимы для возникновения функции опосредствования, для возникновения зачаточных форм чувствительности?» Под объективными условиями имеются в виду условия, которые характеризуют среду, а под субъективными — те условия, которые обнаруживаются в процессах самого организма. Начнем анализ с объективных условий. Широко известный факт состоит в том, что на заре биологической эволюции живые организмы существовали и развивались в однородной, гомогенной среде, колеблющейся, изменяющейся, но все же однородной. Например — водная среда. Такая гомогенная среда служит объективным условием, необходимым для осуществления прямых процессов. Это непосредственное проникновение в организм соответствующих веществ, непосредственное воздействие энергии. Это то, что называется простейшей жизнью, описание которой вы можете найти в любой современной литературе, касающейся первоначальных форм жизненного процесса коацерватной капельки, если употреблять специфические термины, или жизнеспособного тела, если употреблять более широкий термин. Жизнеспособное тело — то, которое способно к саморегуляции в условиях изменчивой по своим свойствам первоначально простой однородной среды. Гегель в свое время обозначил такого рода среду очень ясным описательным термином, почти метафорическим. Он называл такую среду средой-стихией.