История музыки в общем

Экспрессионизм в музыке сформировался в 1-м десятилетии 20 в.; ряд его элементов проявился  в последних произведениях Г. Малера ("Песнь о земле", 1908; 9-я, 1909 и неоконченной 10-я симфонии) и операх. Р. Штрауса ("Саломея", 1905; "Электра", 1908). Однако В большей степени он связан с творчеством композиторов т. н. новой венской школы - А. Шёнберга (глава школы), А. Берга и А. Веберна. Шёнберг, начавший свой путь с произведений, близких позднему романтизму, пришёл к отрицанию романтических идеалов, сменившихся у него настроениями безотчётной тревоги, страха перед действительностью, пессимизмом и скепсисом. Представители контрастным состояниям (крайняя степень возбуждения или душевная прострация и безысходная угнетённость). Лишённая равновесия, обращенная по преимуществу к сфере подсознательного, таящегося в глубинах человеческой психики, экспрессионистская музыка чуждается определенных, ясно очерченных образов и законченных форм. Композиторы этого направления выработали круг особых средств музыкальной выразительности; они отказались от широкой напевной мелодики, ясных тональных устоев; принцип атональности (см. Атональная музыка) способствовал выражению зыбких душевных состояний и необъяснимого смутного беспокойства. Многие произведения отличаются лаконизмом, давая лишь намёки на какой-либо образ или душевное переживание (в цикле Веберна "5 пьес для оркестра", 1910, некоторые части длятся менее 1 мин.), Необходимость единого конструктивно-организующего начала, отвечающего общим принципам мышления композиторов новой венской школы и новым типам образности, привела Шёнберга в начале 20-х гг. к выработке оригинальной системы композиции, получившей название додекафонии. Произведения, написанные в додекафонной технике, основаны на различного рода повторениях т. н. серии (см. Серийная музыка), что является, по мнению представителей этой школы, развитием принципов формообразования музыки барокко и раннего классицизма, Один из ранних типичных образцов Э. - монодрама Шёнберга "Ожидание" (1909); в ней господствует состояние гнетущего тревожного предчувствия, разрешающегося взрывом отчаяния и ужаса. Мир таинственных и страшных "ночных настроений" воплощён композитором в мелодраме "Лунный Пьеро" (1912). В творчестве Шёнберга и др. представителей Э. своеобразно преломлялись и социально-критические мотивы, особенно ярко выраженные у Берга. Его опера "Воццек" (1921), замысел которой созрел в годы 1-й мировой войны, проникнута глубоким состраданием к социально обездоленным, осуждением насилия и сытого самодовольства "власть имущих". Шёнберг создал произведения, обличающие ужасы нацистского террора ("Ода Наполеону", 1942; "Уцелевший из Варшавы", 1947). Однако эти сочинения лишены активного утверждающего начала, ненависть и гнев сочетаются в них с пессимизмом и обречённостью, Произведения Шёнберга, написанные после 2-й мировой войны, были последними яркими проявлениями Э. как направления, В творчестве Веберна Э. перерождается в иную стилистическую формацию, где господствует абстрактно-рационалистическое конструктивное начало. Поэтому именно Веберн был признан родоначальником послевоенного музыкального авангардизма. 
Атональная музыка (греч. а — отрицательная частица; буквально — внетональная музыка), понятие, относящееся к музыке, не имеющей тональной организации звуков. Возникло в начале 1900-х гг. и было связано с творчеством композиторов новой венской школы (А. Шёнберг, А. Берг, А. Веберн). Основной признак А. м. — отсутствие объединяющего соотношения тонов с главным центром лада — тоникой. Отсюда — аморфность музыкальной речи, распад структурных функций гармонии, диссонантный уровень звучания и т.п. Отсутствие ладо-гармонических ориентиров крайне затрудняет восприятие музыки, хотя отдельным крупным композиторам порой удавалось создать впечатляющие атональные сочинения. В этих произведениях использованы особо острые выразительные средства темброво-ритмического порядка, напряжённые сценической ситуации и поэтические тексты: монодрама «Ожидание» (1909) и сюита «Лунный Пьеро» (1912) Шёнберга, опера «Воццек» Берга (1921) и др.

В 1922 Шёнберг изобрёл метод композиции «с 12 соотнесёнными лишь между собой тонами» (получивший затем наименование додекафония), в задачу которого входило внесение в анархию А. м. строгого порядка. А. м. лежит в основе многих систем композиции, входящих в арсенал авангардизма. Эстетические принципы А. м. тесно связаны с экспрессионизмом. Метод, приёмы и элементы А. м. встречаются у композиторов различных направлений (Ч. Айве, Б. Бриттен, Б. Барток, А. Онеггер и др.). 
Венская классическая школа, направление в музыке, сложившееся в Вене во 2-й половине 18 - 1-й четверти 19 вв. Основоположники В. к. ш. - И. Гайдн и В. А. Моцарт; высшие её достижения связаны с творчеством Л. Бетховена.  
Художественный стиль классицизм (от лат. classicus - "образцовый")возник в XVII столетий во Франции. Основываясь на представлениях о закономерности, разумности мирового устройства, мастера этого стиля стремились к ясным и строгим формам, гармоничным образцам, воплощению высоких нравственных идеалов. Высшими, непревзойденными образцами художественного творчества они считали произведения античного искусства, поэтому разрабатывали античные сюжеты и образы. Классицизм во многом противостоял барокко с его страстностью, изменчивостью, противоречивостью, утверждая свои принципы в разных видах искусства, в том числе и в музыке.В опере XVIII в. классицизм представлен произведениями Кристофа Виллибальда Глюка, создавшего новую трактовку этого вида музыкальнодраматического искусства. Вершиной в развитии музыкального классицизма стало творчество Йозефа Гайдна, Вольфганга Амадея Моцарта и Людвига ван Бетховена, работавших преимущественно в Вене и образовавших направление в музыкальной культуре второй половины XVIII - начала XIX столетия - венскую классическую шкалу.Классицизм в музыке во многом не похож на классицизм в литературе, театре или живописи. Б музыке невозможно опираться на античные традиции - они почти неизвестны. Кроме того, содержание музыкальных сочинений часто связано с миром чувств человека, которые не поддаются жёсткому контролю разума. Однако композиторы венской школы создали очень стройную и логичную систему правил построения произведения. Благодаря такой системе самые сложные чувства облекались в ясную и совершенную форму. Страдания и радости становились для композитора предметом размышления, а не переживания. И если в других видах искусства законы классицизма уже в начале XIX в. многим казались устаревшими, то в музыке система жанров, форм и правил гармонии, разработанная венской школой, сохраняет своё значение до сих пор.

Учить ли ребенка читать и писать, учить ли его алгебре, химии, истории, наконец, учить ли его прыгать через “козла” — всех этих вопросов обычно не возникает в семье: они решены обществом централизованно и, надо думать, бесповоротно. А вот в важнейшем для развития ребенка вопросе о том, получит ли он музыкальное образование, в каком объеме и какого качества, оставлена полная свобода выбора. И решение принимают мало подготовленные к этому родители самостоятельно, в каждом случае индивидуально и, к сожалению, зачастую они решают неправильно. Всё зависит от меры понимания последствий этого решения для всей будущей духовной жизни их детей. Увы, во многих случаях мера понимания невысока. 
Конечно, бывает так, что музыкальному воспитанию и образованию какого-либо ребенка мешают обстоятельства. Но гораздо чаще мешают люди, притом люди самые близкие для него. Мешают из-за неосведомленности, из-за предрассудков, устоявшихся заблуждений, резко говоря, мешают по невежеству и некультурности. 
Я давно убедился, что, в зависимости от их отношения к музыкальному воспитанию детей, родители подразделяются на пять категорий. 
Первая категория, наиболее многочисленная, — это те люди, которые не хотят брать на себя лишние хлопоты и возиться с музыкальным обучением. Типичная фраза, которая при этом произносится, звучит так: “Моему сыну (дочери) медведь на ухо наступил”. Под этим подразумевается отнюдь не глухота, а отсутствие так называемого “музыкального” слуха. А с самим этим понятием музыкального слуха связан один из наиболее глупых и трудноискоренимых предрассудков. На самом деле нет никакого “музыкального” слуха, как нет, скажем, “литературного” зрения, от которого бы зависело, обучать или не обучать детей чтению и письму. О музыкальном слухе педагоги говорят тогда, когда имеют в виду степень натренированности звукоразличительных навыков, необходимых для достижения определенных уровней музыкального профессионализма. При этом речь идет опять-таки не о том, есть музыкальный слух или его нет, а о том, в какой степени он развит воспитанием и обучением. Поэтому применять это понятие до обучения, да еще по отношению ко всем детям (даже к тем, которые не собираются стать профессиональными музыкантами) совершенно бессмысленно. Слух как потенциальную способность воспринимать музыку и музицировать на любительском уровне — имеют абсолютно все нормальные дети (исключение составляют, может быть, только глухонемые от рождения). Возвращаясь к характеристике первой категории родителей (которые пеняют на медведя) мы должны уяснить, что в этом случае родитель как раз и есть тот “медведь”, который наступает на ухо собственному ребенку и задерживает его музыкальное (а значит, и общее) развитие. 
Вторая категория — это родители, которые исходят из убеждения, что их чадо от природы талантливо. И при всем том, что они, как правило, некритично относятся к своему ребенку и склонны к чудовищным преувеличениям, должен сказать, что в главном такие родители абсолютно правы. Их дети имеют достаточные способности для обучения музыке. Во всех случаях. (Лучшие музыкальные педагоги придерживаются того же убеждения. Рассказывают, что легендарный Пётр Столярский, учитель Давида Ойстраха, бывало, прослушав начинающих, говорил их родителям так: «Ах, ничего особенного, обыкновенный гениальный ребенок».) 
Подобно тому, как не найти ни одного здорового ребенка, которого бы нельзя было научить читать и писать, вы не найдете и такого здорового ребенка, который бы не мог при правильном обучении освоить грамотное музицирование (чтение и запись нот, воспроизведение их голосом и на музыкальном инструменте). 
Мне могут возразить, что не все дети, обучавшиеся в музыкальных школах, сносно этим овладели. Да, это так, и причин здесь две. Во-первых, слишком позднее начало обучения (а 7-8 лет — это уже поздно!), во-вторых, неверные методы обучения. Ведь грамоте удается обучить всех детей, даже самых нерадивых, а музыкальной грамоте (беглому чтению нот) — не всех. Представляете, что это должна быть за “чудо-методика”, чтоб ребенок учился читать и не научился?! Однако, о верных методах обучения мы поговорим в другой главе. А пока подчеркну, что именно для такой категории родителей, интуитивно знающих, что их дети — вундеркинды, я и пишу этот цикл статей. Впрочем, и родители из предыдущей категории, если им удастся “прогнать медведя”, узнают из этих заметок, как лучше, рациональнее создать условия для музыкального развития их детей. 
Третья категория — родители, движимые тщеславием. Они начинают обучать детей музыке из соображений престижа, чувства кичливости и других низких мотивов (вплоть до зависти). Среди этих людей есть даже такие, кто глубоко равнодушны к искусству, склонны пренебрежительно отзываться о музыке как в лучшем случае о пустом занятии, но, тем не менее, стремятся “купить” для своего отпрыска музыкальное образование, дабы он был “не хуже других”. Это тот случай, когда не самые высокие побуждения и не самые праведные цели парадоксальным образом толкают человека в верном направлении. (Хотя должен заметить в скобках, что для педагога работа с ребенком таких родителей и в особенности общение с самими этими родителями — тяжелый случай.) 
Четвертая категория — максималисты. Заподозрив однажды, что их ребенку не суждено стать великим артистом, они сгоряча решают, что никакое музыкальное образование в таком случае вообще ни к чему, — и прекращают учить детей музыке. В сочетании с ленью самого ребенка такие ситуации часто оказываются безнадежными. Особенно досадно бывает потом, когда с годами у ребенка возникает желание музицировать или даже происходит запоздалое раскрытие недюжинных талантов. Но поезд уже ушел: возможности музыкального развития, упущенные в раннем детстве, никогда не наверстать. 
И, наконец, пятая категория. Тот идеальный случай, когда люди не торопятся с преждевременными выводами о силе таланта своих детей, а спокойно и взвешенно относятся к музыкальному обучению как к необходимой для всех части общего образования. Они не склонны преувеличивать или приуменьшать значение музыки и потому для педагога взаимодействие с такими родителями — наилучший вариант. К сожалению, родителей этой категории в наше время (из-за общего невысокого уровня педагогической культуры в обществе) встретишь крайне редко. Но что поделаешь, идеал, как известно, бывает только в идеале... 
Те читатели, которые узнали себя в описанных здесь типах, пусть решат сами, читать ли им следующие главы. Я же со, своей стороны, адресуюсь к людям разных взглядов, поскольку думаю, что им всем, к какому бы типу, к какой бы категории они не принадлежали, будет полезно узнать, как рациональнее и с меньшими огорчениями обеспечить музыкальное развитие своих чад. 
Вопросы, которых нам придется касаться, очень разнообразны и нередко сложны. Это и вопрос о том, как учесть меняющуюся с возрастом психологию ребенка на разных этапах музыкального воспитания и обучения, это и проблема детского чтения о музыке, и больной вопрос об отборе необходимых ребенку музыкальных впечатлений (то есть "о вкусной и здоровой духовной пище"), и многое другое. А начнем мы с разговора о том, какое музыкальное воспитание ребенок получает еще до рождения, как разные факторы влияют на будущие качества его музыкальных способностей. Итак, в следующий раз читателей ждет глава под условным названием "Женская консультация".

Тема механики как феномен  культуры возникла еще в древние  времена, с появлением первых машин, сооружаемых благодаря накопленным знаниям человека об окружающем мире. Познавая глубже природу и себя самого, человек вдруг осознал, что и сам является своего рода механизмом. Несколько шокированный подобным обстоятельством, человек, по свойственной ему тяге считать все новое чем-то истинным и ясно-прозрачным, самостоятельно преувеличивал значение своих открытий, искренне радуясь крушению прежних чересчур условных, беспредметных, неосязаемых оснований и прыгая от восторга на их обломках.  
Повсеместно в ХVII и в XVIII веках в Европе бытовали механические куклы как предметные выразители нового мировоззрения. Человек – буйствующее, пытливое, активное существо, долгими столетиями стремясь постичь все таинства мироздания, смело воплотил знания в куклу, тем самым продолжая божественную линию свободного созидательства, желая подобно Богу вершить и творить. Окружающий мир представлялся человеку, как маленькому ребенку, неким огромным конструктором – безвозмездным подарком всесильного родителя, и человек, претендуя называться существом не только разумным, играющим, но и созидающим, наконец-то получил через открытие ранее неизвестных законов возможность конструировать жизнь по своему собственному усмотрению, реализуя тем самым свои посылы к созиданию.  
Однако радости настал конец, как только люди обнаружили, что издревле пугающая предопределенность бытия, ранее обусловленная упорно навязываемым божественным провидением, никуда не исчезла, замененная сроком действия той или иной машины или заключенными в ней ограниченными однообразными возможностями. Механическое мировосприятие явилось очередной ограниченностью, порой пугающей людей своей бесчувственностью, беспощадной монотонностью. Постепенно возникающие многочисленные машины и далее заводы, со временем образующие целые индустрии, уничтожающе воздействовали на самих их создававших людей, беспощадно отрубая пальцы, взывая по утрам к мучительному труду, отравляя не только воду и воздух, но и всю человеческую жизнь. Конечно, механическое имело и положительные стороны: умножавшиеся машины улучшали материальную обеспеченность людей, делая их жизнь более комфортной в бытовом отношении.  
Так или иначе, но к ХХ веку индустриальная тема постепенно стала важной неотъемлемой составляющей окружающего мира, каковую не могло не отобразить искусство. Возникнув сперва в литературе («Песочный человек» Гофмана, «Мать» Горького), механическая и плавно вытекающая из нее индустриальная темы добрались и до музыки, потребовав и там для себя достойного упоминания. К началу ХХ века царство машин стало поистине повсеместным. Наступила индустриальная эпоха: повсюду что-то гудело, грохотало и клокотало. Трубы, колеса, пружины и винтики окружили человека. Столь мощное внешнее обстоятельство попросту не могло остаться в стороне от музыки. Исчерпавший свои возможности романтизм, затухающий импрессионизм, еще слабо обозначившиеся неоклассицизм и неофольклоризм подтолкнули человека-творца к поискам новых форм, средств, образов.  
Все затронувшие механическую тему творцы-композиторы, созидая новую музыку, стремились к новым средствам выразительности. В этом отношении движение происходило двумя способами: либо включением в музыкальное произведение новых участников – непосредственно машин как предметных выразителей механического (ярчайший пример – пишущие машинки у Сати), либо достижением определенной образности через новое видение уже известных средств, составлением из старых разноцветных кусочков новой мозаики (Прокофьев, Онеггер). Но и то, и другое, внешне представляясь чем-то невиданным, на самом деле было только формой, за которой спряталась старая знакомая суть. Что такое пишущие машинки, как не новый музыкальный инструмент, издающий пусть и не особо привлекательные для кого-то, но своеобразные звуки? Фортепиано, саксофон или кларнет так же, как и пишущие машинки пробивались в свое время на авансцену музыкальной жизни и наверняка не представлялись публике столь уж необходимыми. Одни очертания исчезли во мраке забвения, другие возникли. Музыка и музыкальные инструменты Древнего мира вполне возможно показались бы многим современным слушателям столь же диковинно-неприятными, как и суетное стучание пишущих машинок. Вполне вероятно также, что жителям Древней Греции или Древнего Рима симфонии Моцарта, Шуберта или Чайковского представлялись бы чудовищными нагромождениями посторонних шумов, так что резиновые присоски, о неприличном чмоканье которых брезгливо упоминал Стравинский, в конечном счете, по возможному восприятию окружающими ничуть не хуже гобоя или скрипки.  
Средства выразительности Pacific 231 Онеггера, 2-й симфонии Прокофьева или «Завода» Мосолова так же, при внешней эффектной новизне, представляют собой по-новому переработанные старые приемы. Так, характерная для музыкальных произведений индустриально-механического направления полиостинатность по своему назначению весьма ясно перекликается с неизменными басами пассакалий Нового времени (как, например, в предсмертной арии Дидоны из оперы Перселла «Дидона и Эней») и, в конечном счете, является все тем же тревожным, но несколько чудовищно-выпуклым откровенно-безжалостным отображением предопределенности бытия. Резкие созвучия, в изобилии наблюдаемые в произведениях индустриального направления, будучи характерным признаком последних, по своему восприятию, в своем образном обозначении выявляют примерно то же, что и пронзительно-пугающий в XVII-XVIII веках ум.7, в ХХ веке совершенно безобидный и даже ласковый. Что уж говорить о приеме фактурно-динамического нарастания – давно испытанном трюке? Нарастание звучности в таких произведениях есть издревле знакомый принцип «дуб растет из желудя», на котором основывается, между прочим, вся полифоническая музыка. А 2-я симфония Прокофьева подобно 32-й сонате Бетховена состоит из 1-й части в сонатной форме и 2-й части в форме вариаций. Таким образом, композиторы-«индустриалисты» использовали старые приемы, старые формы, но при этом, что естественно, применили старое к актуальной теме, новой предметности, обновленной музыкальной ткани.  
Используя по-новому переработанные старые приемы музыкальной выразительности, индустриально-механическая тема и в чувственно-эмоциональном отношении отобразила давние глубинные человеческие ощущения и страхи. Человек, подобно воде, сталкиваясь с внешним препятствием, стремится преодолеть его, вместе с тем пугаясь открывшейся предопределенности. Механическое, а после, соответственно, и индустриальное, опредметило оба важнейших человеческих устремления и тут же явилось обстоятельством, пугающим своего творца заключенной в себе предопределенностью, а значит бесчувственностью. Индустриальная тема в музыке ХХ века, в контексте своей эпохи, во время 1-й и между 1-й и 2-й мировыми войнами, с нарастающими угрозами тоталитарных режимов, страстью человека к новым игрушкам - танкам, самолетам и т.д., отобразила страшные ощущения надвигающейся общемировой катастрофы. В сознании людей-творцов возник ассоциативный ряд: машина = бесчувственность = предопределенность = однообразие = препятствие = агрессивность = война = чудовищное вредоносное обстоятельство. Композиторы лишь на короткое мгновение зафиксировали «поворот винта», вписывая созерцаемое в контекст эпохи.  
Так или иначе, музыкальные произведения Сати, Онеггера, Прокофьева и Мосолова выполнены художественно убедительно, мастерски, и должны занимать достойное положение в общемировой сокровищнице.

В толковании на 150-й псалом Августин останавливается на совершенстве числа 150. Оно образуется перемножением 10 на 15. Совершенство 10 известно. 15 же означает созвучие двух Заветов - Старого и Нового. В Ветхом Завете соблюдали субботу как день покоя, в Новом - воскресенье, которое напоминает о Воскресении Господнем. Суббота - 7-й день недели, а воскресенье, так как оно следует за седьмым днем - восьмой, хотя одновременно оно является и первым днем новой недели. Но если считать от воскресенья до воскресенья, то получается - 8-й день, и в этом открывается новый союз, скрытый в Ветхом Завете. Сумма семи и восьми дает 15. Число 150 - это число 50, взятое три раза. Число 50 - также важное сакральное число, ибо оно тоже стоит на 8-м месте после семи недель (7 x 7=49 и + 1). Значение и этого числа связано с Пятидесятницей, так как именно на 50-й день после Воскресения Христова Дух Святой сошел на всех, собранных во Христе. Святой Дух, однако, чаще открывается людям в числе 7 (у Исайи и в Апокалипсисе). Число 50 сам Господь разложил на 40 и 10. На сороковой день после Воскресения он вознесся, а еще через 10 дней послал Св. Духа. Число 40 означает временное пребывание людей в этом мире. В 40 господствует 4 и четыре части имеют мир (4 стороны света) и год (4 времени года); 10 означает вечность. В 150 пятьдесят содержится три раза, т. е. помножено еще и на тайну троичности. Поэтому, видимо, и число псалмов равно 150; такое же число рыб поймали в свои сети после Воскресения Христова апостолы (Enar. in Ps. 150, 1). 
Ограничимся этими примерами. Уже из них видно, насколько причудливо переплетается у Августина пифагорейская числовая метафизика с библейско-христианской мистикой чисел. Именно такое понимание числа питало средневековую числовую эстетику и символику, распространяясь практически на все виды средневекового искусства от предметов церковного обихода и мелкой пластики до архитектуры, декорирования храмов и организации культового действа. Вернемся, однако, к трактату «О музыке». 
Обращаясь в конце I кн. от теории чисел к музыке, Августин показывает, что музыка не идентична теории чисел, хотя и основывается на ней. Отличие между ними он и на этот раз усматривает в эстетической сфере. В первую очередь эстетические закономерности чисел относятся к музыке, как пишет Августин, «к существу нашей дисциплины, т. е. науки хорошо модулировать, принадлежат все хорошо модулированные движения, в особенности же те, которые не соотносятся с чем-то иным, а в самих себе таят цель красоты и удовольствия» * (I, 13, 28). Таким образом, по сути дела, Августин относит здесь к предмету своей науки исключительно эстетические объекты, ибо в них-то и заключены «следы» высшей мусической истины. «Музыка, как бы выходя из сокровеннейших тайников, запечатлела свои следы в наших ощущениях или в вещах, нами ощущаемых, а потому не будет ли правильным сначала изучить эти следы, чтобы затем удобнее, без всякой ошибки, дойти до того, что я назвал тайниками (penetralia), если только это для нас возможно»* (I, 13, 28). Таким образом, дав предварительное определение музыки, Августин намечает логику дальнейшего исследования. Прежде всего он обирается изучить «следы» музыки в материальных эстетических объектах (как мы увидим из II - V кн. в основном на примере поэзии; затем, видимо, должны были следовать книги о мелосе с музыкальными примерами) и после обратиться к анализу самой сущности музыки («если только это для нас возможно»), на что и ориентирована VI кн. трактата. 
Кн. II - V, отдельно взятые, представляют собой подробный учебник по метрике, в котором изложена античная метрическая теория, начиная со слога и кончая стихом554. Августин показывает себя в этом вопросе человеком, знающим как теорию, так и практику излагаемого предмета. Он опирается и на хорошо известные современной науке античные метрические теории, и на не дошедшие до наших дней (теории александрийских ученых, к примеру). В качестве иллюстративного материала он использует стихи латинских авторов, а также примеры, заимствованные из работ по метрике Теренциана Мавра и Теренция Варрона. Кроме того, там, где ему не удается подобрать подходящий пример из античной классики, он сам сочиняет стихи и строфы нужного размера. В плане эстетики эти книги дают не так уж много. Как правило, Августин повторяет высказывания античных предшественников. Даже учение о ритме, собственно эстетическом элементе, не поднимается в этих книгах над уровнем технического пособия по поэтике. Книги эти важны для нас тем, что они являются неотъемлемой частью всего трактата, той его серединой, его практическим наполнением, без которого и начало (I кн.) и конец (VI кн.) во многом остались бы пустым звуком, формой без содержания. Материал II - V кн. выступает подтверждением (во многом практическим, так как основан на реальной поэзии) многих положений первой книги, и прежде всего теории чисел, но также и учения о «следах» музыки в реальном искусстве. С другой стороны, конкретные ритмо-метрические исследования составляют основу для многих важных эстетических выводов VI кн. Поэтому эти книги никак нельзя оставить без внимания. Кроме того, они добавляют иногда очень интересные штрихи к общей картине августиновской эстетики. 
В начале II кн. развиваются идеи, выдвинутые еще в первой главе трактата. Приступая к анализу ритмических вопросов на поэтическом материале, Августин убеждает читателя в том, что музыка и грамматика - различные дисциплины. Показав в I кн., что соблюдение и регулирование определенной длительности звуков составляет предмет не грамматики, но музыки (I, 1, 1), Августин продолжает углублять это различие во II кн. Так, к длительности слогов грамматика и музыка подходят с разных позиций. Грамматика в своих суждениях опирается на традиционное словоупотребление и требует его соблюдения. Для музыки в первую очередь важен численно измеряемый ритм, в соответствии с которым длительность отдельных слогов может меняться. Музыка не имеет ничего против этого, грамматика же, как «охранительница традиции» (custos historiae), не может с этим мириться. Грамматические ошибки (удлинение слогов, введение варваризмов) не являются ошибками для музыки, если они способствуют организации верного ритма (II, 1, 1). В звучании стиха (ибо ритм выявляется только в звучании) слушателю доставляет удовольствие «некая размеренность чисел», нарушение которой он сразу же улавливает своим «внутренним чувством». В противоположность этому грамматик судит исключительно на основе традиции, образцов, правил (II, 2, 2). 
Таким образом, приведенное разграничение лишний раз показывает, что в данном трактате Августин последовательно утверждал в качестве объекта музыки как науки эстетический предмет, имеющий своей целью прежде всего возбуждение радости, чувства удовольствия у слушателя. При организации этого предмета допускаются даже определенные (конечно ограниченные) нарушения правил грамматики, которые, в общем, не так уж и обязательны, ибо являются условностью, закрепленной традицией. Здесь в Августине еще в полный голос говорит учитель красноречия, а новообращенный христианин скромно молчит. Для христианского мышления традиция (и не только религиозная) имела, конечно, неоспоримое преимущество перед удовольствием от хорошо организованного ритма. Античные же риторы, не говоря уж о поэтах, начиная с Исократа высоко ценили прежде всего красоту ритма речи. Эти традиции еще живы в нашем теоретике мусических искусств.

Техническая сторона ритмо-метрического учения Августина вкратце сводится к следующему. В основе метрической системы лежит слог. Слоги бывают краткие и долгие. Краткий слог соответствует единице времени. Долгий равен по длительности двум кратким, т. е. двум единицам времени. Таким образом, в основе всей метрики лежат различные сочетания единицы и двойки, двух начал, о которых Августин писал в I кн. Из соединения слогов образуются стопы. Стопы бывают двухсложные, трехсложные и четырехсложные. При этом слоги (долгие и краткие) могут соединяться в них во всех возможных сочетаниях. Августин перечисляет все варианты стоп с указанием их традиционных греческих названий, принятых и латинской поэтикой (II, 8, 15). Соединяясь на основе равенства и временного согласования друг с другом, стопы образуют различные ритмы. Августин рассматривает принципы объединения различных стоп, которые сводятся к тому, что объединяться стопы могут на основе соответствия по времени и в тактах (такт - подъем и понижение стопы). Не все стопы могут образовывать ритм. Так, амфибрахий не может образовать ритма. Лучше всего соединяются в ритмы четырехсложные стопы. Стопы, имеющие более четырех слогов, ритма образовать не могут (III, 5, 12). 
Итак, ритм - это определенное соединение согласующихся стоп, бесконечно повторяющееся во времени. Ритм, имеющий ограничение, определенное временное завершение, называется метром. Отсюда каждый метр является ритмом, но не каждый ритм - метром. Термин «ритм» больше распространен в музыке, касается той ее части, где речь идет о сочетаниях временных единиц различной длительности. Метр относится к поэзии. Метр, имеющий приблизительно в середине членение (определенное разделение) и представляющий собой законченную мысль, называется стихом. Августин показывает, что названия эти достаточно условны и часто стих называют метром, метр - ритмом, и наоборот (III, 1, 1-2, 4; V, 1, 1). Ритм носит название той стопы (при соединении различных стоп), которая имеет преимущество над другими стопами. В метре должны быть определенные временные паузы (silentia) длительностью от одной до четырех единиц времени555. 
Метр и стих имеют временные ограничения. Пространство стиха - от восьми до тридцати двух единиц времени (кратких слогов); самый краткий метр - две стопы, самый короткий стих - четыре стопы (III, 9, 20). Путем сочетания различных стоп, как показывает Августин в IV кн., можно образовать 571 вид различных метров (IV, 12, 15). Кроме того, существует определенное количество метров, возникших в результате нарушения метрических закономерностей. Они носят имена поэтов, впервые их употребивших (IV, 13, 30). Различные метры могут объединяться на основе тактового соответствия друг другу в периоды, которые у латинян называются «круговращением» (circuitus). Бывают двухчленные, трехчленные и четырехчленные периоды (IV, 17, 36). Первые превосходят остальные. 
Любопытное объяснение предлагает Августин происхождению слова стих (versus). Оно ведет свое начало не от прямого значения глагола vertere (поворачивать), как думают некоторые, считая, что стих на определенном этапе возвращается к началу ритма (это относится также и к метру). Наименование стиха, возможно, происходит от противоположного значения слова versus - т. е. «не могущий быть повернутым», ибо два члена, из которых состоит стих, не могут поменять свои места без нарушения закона чисел (V, 2, 4)556. Однако, добавляет Августин, происхождение слов - дело далеко не всегда ясное и этим не стоит особо увлекаться. Главное, чтобы сам предмет был ясен. 
Несмотря на бесчисленное множество метров, стих может состоять только из двух не меняющихся местами членов, которые, в свою очередь, имеют или равное число полустоп, или - неравное, но находящееся в некоторой соразмерности (V, 13, 27). 
Такова техническая сторона метрической теории в изложении Августина. В ней пока еще не освещено главного, что могло бы заинтересовать историка эстетики, а именно: на основе каких принципов происходит образование ритма, метра, стиха? что является критерием оценки хорошего и плохого ритма? где тот судья, который определяет, какие стопы могут образовывать ритм, а какие нет? какие метры могут соединяться друг с другом? и т. п. Ответ на эти и подобные вопросы заключен в эстетической теории ритма, которая в ряде своих основных положений излагается Августином в VI кн., но начало ее заложено здесь, во II-V кн. Собственно говоря, весь трактат, как писал сам Августин, посвящен ритму. В I кн. были даны некоторые математические основы ритма, в последующих четырех книгах - их конкретная реализация в художественных ритмах. Эстетическая проблематика ритма, связанного с конкретным искусством, у Августина достаточно традиционна и опирается на античную классику. В целом идеи эти общи были практически всем греко-римским авторам. Августин мог найти их и у Варрона, и у его младшего товарища и друга - знаменитого Цицерона, к которому он относился с нескрываемым уважением, и у Теренциана Мавра. 
Эстетическая значимость ритма в искусстве настолько очевидна для Августина и настолько, видимо, была общеизвестна в то время, что он только мельком ссылается на нее как на вещь тривиальную. Чтобы правильно оценить эти ссылки Августина, следует хотя бы вкратце напомнить античные представления об эстетике ритма557, скажем, по теории ритма в ораторском искусстве у Цицерона, который, опираясь на Аристотеля и Феофраста, наиболее полно осветил указанную проблематику. И хотя ритм в обыденной речи и ритм в стихах имеют каждый свою специфику, тем не менее, как подчеркивали авторы риторик, сущность ритма одна: это один и тот же художественный ритм, основанный на тех же стопах, но в красноречии применяемый несколько иначе, чем в поэзии. А так как в ораторское искусство ритм пришел из поэзии благодаря своим чисто эстетическим свойствам, то риторы в своих теориях главное внимание уделяли именно его эстетической стороне. Поэтому в риторике, занимавшейся в эллинистический и позднеантичный период больше всего эстетической проблематикой, эстетика ритма была разработана, может быть, даже основательнее, чем в поэтике. Ясно, что и позднеантичный учитель красноречия Августин хорошо знал ее из трактатов своего кумира Цицерона и из других популярных учебников.