Творчество М. Цветаевой в эмиграции. Афористичность и метафоричность поэзии

На родину Цветаева вернулась в  июне 1939 г. Но радостного возвращения  не получилось, хотя на чужбине она  безмерно тосковала по России. Чего стоит одно только заключительное четверостишие  ее стихотворения «Тоска по родине! Давно / Разоблаченная морока!..»:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И все - равно, и все - едино.

Но если по дороге - куст

Встает, особенно - рябина...

Пронзительный самоповтор: еще в 1918 г. она закончила пожелание своему ребенку (цикл «Але») словами«Ведь русская доля - ему... / И век ей: Россия, рябина...».

 

2. Тоска по родине на чужбине в лирике М. Цветаевой, умение рисовать характер из деталей быта, пейзажа

Марина Ивановна Цветаева не покидала родину по идейным соображениям, как  делали в то время многие, а ехала  к любимому, оказавшемуся вне России. Марина Ивановна знала, что ей будет  тяжело, но выбора не было.

Так через радугу всех планет

Пропавших — считал-то кто их? —

Гляжу и вижу одно: конец.

Раскаиваться не стоит.

За границей Цветаеву приняли восторженно, но вскоре эмигрантские круги охладели к ней, так как она не хотела писать пасквилей на Россию даже ради заработка. Марина Ивановна всегда оставалась преданной дочерью страны, вырастившей  ее, покинутой поневоле и всегда горячо любимой. Цветаева помнила каждый камень московских мостовых, знакомые закоулки, страстно надеялась вернуться  в родной город. Она не допускала  мысли, что новая встреча с  родиной не состоится.

Никуда не уехали — ты да я —

Обернулись прорехами  — все моря!

Совладельцам пятерки  рваной —

Океаны не по карману!

Все то время, пока Марина Ивановна Цветаева жила за границей, она много писала, осмысливала свое положение. Ее творческая душа жила плодотворно и напряженно. Поэзия, к сожалению, не стала для  автора источником безбедного существования, но она явилась единственным способом выжить в тяжелых условиях чужбины. Тоскуя по родине, Цветаева считала  себя временно выехавшей, и стихи  помогали ей духовно приобщиться  к великому сообществу россиян, которых  она не переставала считать соотечественниками.

О неподатливый язык!

Чего бы попросту — мужик.

Пойми, певал и до меня! —

Россия, родина моя!

Но и с калужского холма

Мне открывалася она  —

Даль — тридевятая земля!

Чужбина, родина моя!

Находясь за границей, Цветаева очень  реально оценивала достоинства  тех мест, которые ее окружали. Она  всегда умела оставаться патриоткой, чтя красоту России, запавшую с  детства в душу. Марина Ивановна нередко писала, что местные красоты  не затмят в ней образ прекрасной и желанной России. Это не было бездумным  неприятием чужой земли, просто Цветаевой  хотелось на родину, и ничто не могло  заменить знакомых и любимых с  детства пейзажей.

До Эйфелевой — рукой  Подать!

Подавай и лезь. Но каждый из нас — такое

Зрел, зрит, говорю, и днесь,

Что скушным и некрасивым

Нам кажется ваш Париж.

“Россия моя, Россия,

Зачем так ярко горишь?

Это не чрезмерная гордыня избранной  одиночки, а естественные любовь и  тоска по родине, которые заставили  Цветаеву вернуться домой. Но это  была уже другая Россия, погрязшая  в страхе всеобщей подозрительности и поиска врагов народа. Марина Ивановна столкнулась с препятствиями  и горем, которые ей казались непреодолимыми, и она предпочла уйти из жизни, нежели страдать и роптать. Слишком  тяжелой оказалась эта долгожданная встреча с Россией.

И пророчески звучат строки ее стихотворения, написанного еще в 1934 году:

Уединение: уйди

В себя, как прадеды в  феоды.

Уединение: в груди

Ищи и находи свободу.

Уединение в груди Уединение: уйди, Жизнь!

В России она писала:

Пригвождена к позорному  столбу

Славянской совести  старинной,

С змеею в сердце и  с клеймом на лбу,

Я утверждаю, что - невинна.

Я утверждаю, что во мне  покой

Причастницы перед причастьем.

Что не моя вина, что  я с рукой

По площадям стою - за счастьем.

В Чехии Цветаевой удалось издать несколько книг. Стихотворение «Расстояния: вёрсты, мили…» она посавящает Борису Пастернаку.

Расстояния: вёрсты, мили

Нас расставили, рассадили,

Чтобы тихо себя вели

По двум разным концам земли.

Расстояния: вёрсты, дали…

Нас расклеили, распаяли

В две руки развели, распяв,

Но не знали, что это  сплав

Который уж, ну который  – март?

Разбили нас – как  колоду карт!

Спустя годы это стихотворение  обрело особое звучание, явно выходя за рамки личного поэтического послания. Версты, дали, мили разделяли в послереволюционные годы не только двух прекрасных поэтов. Крутые исторические события 1917 года расслоили и развели по разным концам земли множество замечательных людей России, разлучили надолго, а то и навсегда с Родиной. Она ждала писем из России.

В эмиграции Цветаева не прижилась. Очень быстро выявились расхождения  между нею и буржуазно-эмигрантскими  кругами. Всё чаще и чаще её стихи, поэмы, проза отвергались и газетами, и журналами. Горькое чувство  безысходности усилилось тоской по родине.

Русской ржи от меня поклон,

Ниве, где баба застится…

Друг! Дожди за моим окном,

Беды и блажи на сердце…

Друг! Дай мне руку –  на весь тот свет!

Здесь – мои обе заняты.

Цветаева писала: «И в Россию страшно как тянет. Как скоро мне можно будет вернуться? Так одинока, Как это пятилетие, я никогда не была», «некому прочесть, некого спросить, не с кем поделиться», «Мой читатель, несомненно, в России. Пишу не для здесь, а для там». Оторвавшись от России, не влившись в эмиграцию, Марина изнывает от тоски по родине.

В 1928 году появился последний прижизненный сборник «После России». Нищета, унижение, бесправие окружали ее со всех сторон. «В Париже бывали дни, когда я варила суп на всю семью из того, что  удалось подобрать на рынке», - вспоминала Марина Ивановна. Найти постоянную работу в охваченной безработицей Франции  было практически невозможно. Вместе с разочарованием в эмиграции  приходило понимание, что ее читатель там, на Родине, что русское слово  может найти отклик прежде всего  в русской душе.

Тоска по родине! Давно

Разоблаченная морока!

Мне совершенно все равно -

Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой

Брести с кошелкою базарной

В дом, и не знающий, что - мой,

***

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И все - равно, и все - едино.

Но если по дороге - куст

Встает, особенно - рябина...

3. Жанровое многообразие произведений эмигрантского периода, сочетание  разговорной  интонации с высокой торжественной лексикой – характерные черты ее поэтического стиля

Последние годы, проведенные на родине, и первые годы эмиграции отмечены новыми чертами в осмыслении Цветаевой  соотношения поэзии и действительности, претерпевает изменения и поэтика  ее стихотворных произведений. Действительность и историю она воспринимает теперь чуждыми, враждебными поэзии. Расширяется  жанровый диапазон цветаевского творчества: она пишет драматические произведения и поэмы. В поэме «Царь-девица» (сентябрь 1920) Цветаева переосмысляет  сюжет народной сказки о любви  Царь-Девицы и Царевича в символическую  историю о прозрении героиней и героем иного мира ("морей  небесных"), о попытке соединить  воедино любовь и творчество - о  попытке, которая в земном бытии  обречена на неудачу. К другой народной сказке, повествующей об упыре, завладевшем  девушкой, Цветаева обратилась в поэме  «Молодец» (1922). Она изображает страсть-одержимость  героини Маруси любовью к Молодцу-упырю; любовь Маруси гибельна для ее близких, но для нее самой открывает  путь в посмертное бытие, в вечность. Любовь трактуется Цветаевой как  чувство не столько земное, сколько  запредельное, двойственное (гибельное  и спасительное, грешное и неподсудное).

В 1924 Цветаева создает «Поэму Горы», завершает «Поэму Конца». В первой поэме отражен роман Цветаевой  с русским эмигрантом, знакомым мужа К.Б.Родзевичем, во второй - их окончательный  разрыв. Цветаева воспринимала любовь к Родзевичу как преображение души, как ее спасение. Родзевич так  вспоминал об этой любви: "Мы сошлись  характерами <...> - отдавать себя полностью. В наших отношениях было много  искренности, мы были счастливы". Требовательность Цветаевой к возлюбленному и  свойственное ей сознание кратковременности  абсолютного счастья и неразрывности  любящих привели к расставанию, произошедшему по ее инициативе.

В «Поэме Горы» «беззаконная» страсть  героя и героини противопоставлена  тусклому существованию живущих  на равнине пражских обывателей. Гора (ее прообраз - пражский холм Петршин, рядом  с которым некоторое время  жила Цветаева) символизирует и любовь в ее гиперболической грандиозности, и высоту духа, и горе, и место обетованной встречи, высшего откровения духа:

Вздрогнешь - и горы с  плеч,

И душа - горe.

Дай мне о гoре спеть:

О моей горe.

<..>

О, далеко не азбучный

Рай - сквознякам сквозняк!

Гора валила навзничь нас,

Притягивала: ляг!

Библейский подтекст «Поэмы Конца» - распятие Христа; символы расставания - мост и река (ей соответствует реальная река Влтава), разделяющие героиню  и героя.

Мотивы расставания, одиночества, непонятости постоянны и в  лирике Цветаевой этих лет: циклы  «Гамлет» (1923, позднее разбит на отдельные  стихотворения), «Федра» (1923), «Ариадна» (1923). Жажда и невозможность встречи, союз поэтов как любовный союз, плодом которого станет живое чадо: Песнь - лейтмотивы цикла «Провода», обращенного  к Б.Л.Пастернаку. Символом соединения разлученных становятся телеграфные  провода, тянущиеся между Прагой и Москвой:

Вереницею певчих свай,

Подпирающих Эмпиреи,

Посылаю тебе свой пай

Праха дольнего.

По аллее

Вздохов - проволокой к  столбу -

Телеграфное: лю - ю - блю...

Поэтический диалог и переписка  с Пастернаком, с которым до отъезда  из России Цветаева близко знакома  не была, стали для Цветаевой в  эмиграции дружеским общением и  любовью двух духовно родственных  поэтов. В трех лирических стихотворениях Пастернака, обращенных к Цветаевой, нет любовных мотивов, это обращения  к другу-поэту. Цветаева послужила  прототипом Марии Ильиной из пастернаковского романа в стихах «Спекторский». Цветаева, уповая как на чудо, ждала личного  свидания с Пастернаком; но когда  он с делегацией советских писателей  посетил Париж в июне 1935, их встреча  обернулась беседой двух духовно  и психологически далеких друг от друга людей.

В лирике пражского периода Цветаева также обращается к ставшей дорогой  для нее теме преодоления плотского, материального начала, бегства, ускользания  от материи и страстей в мир  духа, отрешенности, небытия: Ведь не растревожишь же! Не повлекуся! / Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припасть / Устами! - С бессмертья змеиным укусом / Кончается женская страсть! («Эвридика – Орфею», 1923); А может, лучшая победа / Над временем и тяготеньем - / Пройти, чтоб не оставить следа, / Пройти, чтоб не оставить тени // На стенах... («Прокрасться...», 1923).

Во второй половине 1925 Цветаева приняла  окончательное решение покинуть Чехословакию и переселиться во Францию. Ее поступок объяснялся тяжелым материальным положением семьи; она полагала, что  сможет лучше устроить себя и близких  в Париже, который тогда становился центром русской литературной эмиграции. 1 ноября 1925 Цветаева с детьми приехала во французскую столицу; к Рождеству  туда перебрался и Сергей Эфрон.

В Париже в ноябре 1925 она закончила  поэму (авторское название - "лирическая сатира") «Крысолов» на сюжет средневековой  легенде о человеке, избавившем немецкий город Гаммельн от крыс, выманив  их звуками своей чудесной дудочки; когда скаредные гаммельнские обыватели  отказались заплатить ему, он вывел, наигрывая на той же дудочке, их детей  и отвел на гору, где их поглотила  разверзшаяся земля. Крысолов был опубликован  в пражском журнале "Воля России". В истолковании Цветаевой, крысолов олицетворяет творческое, магически  властное начало, крысы ассоциируются  с большевиками, прежде агрессивными и враждебными к буржуа, а потом  превратившимися в таких же обывателей, как их недавние враги; гаммельнцы - воплощение пошлого, мещанского духа, самодовольства и ограниченности.

Во Франции Цветаева создала  еще несколько поэм. Поэма «Новогоднее» (1927) - пространная эпитафия, отклик на смерть немецкого поэта Р.М.Рильке, с которым она и Пастернак  состояли в переписке. «Поэма Воздуха» (1927), - художественное переосмысление беспосадочного перелета через Атлантический  океан, совершенного американским авиатором  Ч.Линдбергом. Полет летчика у  Цветаевой - одновременно символ творческого  парения и иносказательное, зашифрованное  изображение умирания человека. Была также написана трагедия Федра (опубликована в 1928 парижском журнале "Современные  записки").

Во Франции были созданы посвященные  поэзии и поэтам циклы Маяковскому (1930, отклик на смерть В.В.Маяковского), Стихи к Пушкину (1931), Надгробие (1935, отклик на трагическую смерть поэта-эмигранта  Н.П.Гронского), Стихи сироте (1936, обращены к поэту-эмигранту А.С.Штейгеру). Творчество как каторжный труд, как  долг и освобождение - мотив цикла  «Стол» (1933). Антитеза суетной человеческой жизни и божественных тайн и гармонии природного мира выражена в стихотворениях из цикла Куст (1934). В 1930-х Цветаева часто обращалась к прозе: автобиографические сочинения, эссе о Пушкине и его  произведениях («Мой Пушкин», опубликовано в № 64 за 1937 парижского журнала "Современные  записки"), «Пушкин и Пугачев» (опубликовано в № 2 за 1937 парижско-шанхайском журнала "Русские записки").

За все парижские годы М. Цветаева смогла выпустить лишь один сборник  стихов – «После России» (1928). Эмигрантской литературной среде, преимущественно  ориентированной на возрождение  и продолжение классической традиции, были чужды эмоциональная экспрессия и гиперболизм Цветаевой, воспринимавшиеся как истеричность. Темная и сложная  авангардистская поэтика эмигрантских стихов не встречала понимания. Ведущие  эмигрантские критики и литераторы (Гиппиус, Адамович, В.Иванов и др.) оценивали  ее творчество отрицательно. Высокая  оценка цветаевских произведений поэтом и критиком В.Ф.Ходасевичем и критиком Д.П.Святополк-Мирским, а также симпатии молодого поколения литераторов (Н.Н.Берберевой, Довида Кнута и др.) не меняли общей  ситуации.