Тема вольности в лирике А.С. Пушкина

   Это глубоко возмутило  членов тайного общества и  близкие к ним широкие общественные  круги. Негодование еще более  возросло, когда стало известно  о замыслах царя включить в  состав Польши некоторые части  России, возможность чего предусматривалась в данной им конституции. В связи с этим и был поставлен Якушкиным вопрос о цареубийстве.

  А Пушкин тотчас же остро  отозвался на это своим ноэлем  «Сказки» («Ура! в Россию скачет  Кочующий деспот»). Начинается он  с описания приезда Александра  1 в Россию. Царь торжественно вещает о своих подвигах:

«Узнай, народ российский,

Что знает целый  мир:

И прусский и австрийский

Я сшил себе мундир

О радуйся, народ: я сыт, здоров и  тучен;

Меня газетчик прославлял;

Я ел, и пил, и обещал –

          И делом  не замучен…»

 Далее император клянется  дать отставку продажным чиновникам  и учредить закон вместо произвола:

«И людям я права людей,

По царской милости моей,

Отдам и доброй воли…»

Царевым речам наивно внимал, открыв рот младенец:

От радости в постели

Распрыгалось с дитя:

«Неужто в самом деле».

Неужто  не шутя?

А мать ему: «Бай-бай! Закрой свои ты глазки;

Пора  уснуть уж наконец

Послушавши, как царь-отец

Рассказывает  сказки:…»

  Из всех вольных стихотворений  Пушкина поэль сразу же получил  наиболее шумную популярность. По свидетельству Якушина, «его распевали чуть ли ни на улицах». В этих условиях особо злободневное звучание приобретали и похвалы Пушкина в адрес императрицы. Стихотворение было напечатано в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения» -  литературным органе «Вольного общества любителей российской словесности», находившемся под идейным воздействие тайного общества, а руководствующую роль в нем играл Федор Глинка. В печати пришлось заменить только слово «свободу славить» на «природу славить».

  В «воспоминаниях  в Царском Селе» поэт был  эхом своих товарищей – лицеистов.  Теперь он по существу, первый, задолго до декабря, литературный  «Декабрист» - мог с полным  правом назвать сой «неподкупный  голос» «эхом русского народа»,  выражением чаяний которого объективно являлись будущие декабристы.  Отсюда и неслыханная дотоле «народность» – популярность в самых широких общественных кругах его «возмутительных» политических стихов и эпиграмм. И этот гражданский подвиг Пушкина – поэта был тем значительнее, что в отличие от остальных он совершал его в одиночку.

  В это время  возникает литературно – театральное  общество «Зеленая лампа». Основатель  общества был сверстник, и сослуживец  Пушкина по коллегии иностранных  дел, к которой поэт был причислен  по окончании Лицея, представитель петербургской золотой молодежи, богач, кутила и игрок Никита Всеволжский (позднее Пушкин назовет его «лучшим из минутных друзей моей минутной младости»).

  Пущин очень  не одобрял светской – онегинской  – жизни Пушкина после выхода  его из Лицея, попыток поэта сблизиться с некоторыми, наиболее блистательными представителями военной, придворно-аристократической знати. Но уже к этому времени ему, как и герою его романа, «наскучил света шум». Года за два до ссылки Пушкина стал все более тяготиться своим столичным бытом – «утехами юности безумной», «неистовыми пирами», «постыдным торгом любви» и «купленным златом восторгом». «Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья», - как бы подводя всему этому безрадостный итог, скажет он в своей первой лицейской годовщине («19 октября», 1825).

   Во многом  поэт действовал так, что шокировал  окружающее его общество. Казалось, он стремился навлечь на себя  репрессии властей не просто  вызывающим, а, как и его позднейшее  признание, столь же неслыханно  смелым антиправительственным поведением.

  Однажды,  рассказывает Пущин, в царскосельский  парк забежал сорвавшийся случайно  с цепи медвежонок. Со зверем  чуть не встретился прогуливающийся  царь, но тот был вовремя «истреблен».  Пушкин при этом случае, не  обинуясь, говорил: «Нашелся   один добрый человек, да и тот медведь!» Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал:  «Теперь самое безопасное время – по Неве идет лед». В переводе: нечего опасаться крепости. Еще один пример исключительно дерзкой «выходки» поэта 13 февраля 1820 года сын наследника французского престола герцог Беррийский («последний из Бурбонов») был заколот парижским рабочим Лувелем, который сказал, что хочет искоренить род Бурбонов, как врагов свободы. Он был казнен. Вскоре в руках оказался литографированный портрет Лувеля, который в начале апреля поэт, тоже в театре, расхаживая по рядам кресел, показывал присутствующим со своей, развивающей основную тему «Вольности» надписью: «Урок царям».

  Последствия  не замедлили сказаться. К министру  внутренних дел поступил донос на Пушкина, а через несколько дней после «выходки» с портретом он был вызван к петербургскому генерал-губернатору Милорадовичу, стоявшему в главе политического сыска.

  Когда Милорадович  затребовал от Пушкина его  «бумаги», тот объявил, что сжег их, но добавил, что готов тут же написать все свои не появившиеся стихи и даже то – с соответствующими указаниями, - что ему не принадлежит, но разошлось под его именем.  И исписал целую тетрадь. Милорадович, получив от поэта тетрадь стихов и растроганный его откровенностью, объявил ему от имени царя прощение. Иначе взглянул на это сам Александр, которому тетрадь была вручена. Царь, возмущенный содержанием запретных пушкинских стихов (ему, конечно, было доложено о широком хождении их по рукам), сразу же решил примерно наказать поэта. Сперва ему пришла в голову мысль отправить поэта для вразумления в Соловецкий монастырь. Но когда он ближе познакомился с тетрадью, эта мера показалась ему недостаточной. Особенное внимание Александра привлекла к себе пушкинская ода «Вольность», в которой, помимо всего, была в упор поставлена тема об убийстве Павла I.

  Вслед Радищеву, в Сибирь решил отправить еще  не достигшего совершеннолетия  Пушкина. «Пушкина надобно сослать  в Сибирь, - сказал царь директору  Лицея Энгельгардту об его бывшем питомце. – Он наводнил Россию возмутительными стихами, вся молодежь наизусть его читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем, но это не исправляет дела,» – вспоминал со слов Энгельгардта Пущин.

  И только  поднявшийся в обществе шум и вмешательство влиятельных друзей – Жуковского, Чаадаева и в особенности Карамзина – побудили «властителя слабого и лукавого», как не менее презрительно назвал его поэт в фрагментах десятой главы «Онегина», резко смягчить свое намерение.

  Вступился  за Пушкина и его непосредственный  начальник, граф Каподистрия,  который фактически стоял во  главе коллегии иностранных дел  и одновременно являлся управляющим  делами Бессарабской области,  освобожденной в 1812 году от  турецкого владычества и присоединенной к России. По его совету туда и решено было отправить Пушкина под благовидным предлогом перевода по службе, который, однако, никого не мог обмануть. Ссылку на юг поэт встретил с нескрываемым чувством радостного облегчения «Петербург душен для поэта…».

  Уезжая из  Петербурга, Пушкин обещал Карамзину  «два года ничего не писать  противу  правительства». Однако  обещание свое Пушкин понимал  очень узко: он ничего не писал  прямо против правительства, с   упоминанием лиц. Но он не  считал, что нарушил обещание, написав «Гавриилиаду» или «Кинжал». Между тем «Кинжал» имел несомненное агитационное значение в декабристской среде.

  За время  пребывания на юге Пушкин написал  ряд произведений, в достаточной   степени обнаруживающих его политические  взгляды. И нельзя сказать, чтобы эти взгляды не были направлены против правительства и правительственной политики. Уже в апреле 1821 года написано послание В.Л. Давыдову, внушенное надеждой на революцию. Политических тем касается Пушкин и в своем «Послании цензору» 1822 года. Послание это предназначалось к распространению в рукописи, и Пушкин, очевидно, желал, чтобы оно дошло по своему адресу. Как стихотворение полулегальное, «Послание» не вполне отражает мнения Пушкина. В действительности он гораздо решительнее смотрел на вредноносную политику реакционной цензуры.

  «Послание»  является отчасти и сатирой  на современное состояние русской  литературы, на ее упадок –  следствие цензурных притеснений,  исключавших общественные темы  из печатного слова:

Остались нам стихи, поэмы, триагеты,

Баллады, басенки, элегии, куплеты,

Досугов и любви невинные мечты,

Воображения минутные цветы.

  Позднее, в записке Бенкендорфу  в июле  или августе 1830 года  Пушкин писал: «Литераторы во  время царствования покойного  императора (Александра I) были оставлены на произвол цензуре своенравной и притеснительной – редкое сочинение доходило до печати». В письме Д. Давыдову в августе 1836 года Пушкин выразился еще определеннее: «… в последнее пятилетие царствование покойного императора… вся литература сделалась рукописною…».

  Теме о распространении наиболее  опасных сочинений в рукописи  посвящены стихи «Послания»:

Чего боишься ты? Поверь мне, чьи  забавы –

Осмеивать Закон, правительство иль  нравы,

Тот не подвергнется взысканью твоему;

Тот не знаком тебе, мы знаем почему –

И рукопись его, не погибая в Лете,

Без подписи твоей разгуливает  в свете.

Барков шутливых од тебе не посылал,

Радищев, рабства враг, цензуры  избежал,

И Пушкина стихи в печати не бывали;

Что нужды? Их и так иные прочитали.

  И Пушкин останавливается  преимущественно на гражданском  направлении, свойственном русской  литературе:

                                              В глазах монархии сатирик  превосходный,

                                              Невежество казнил в комедии народной,

                                              ……………………………………………….

                                              Державин, бич вельмож, при звуке

                                                                                         грозной лиры

                                              Их горделивые разоблачал кумиры;

                                              Хемцинер истину с улыбкой  говорил.

  И, несмотря на препятствия  цензуры, Пушкин провозглашает  дальнейшее развитие гражданской литературы в России:

  На поприще ума нельзя  нам отступать.

  Старинной глупости мы праведно  стыдимся,

  Ужели к тем годам мы  снова обратимся,

  Когда никто не смел отечество  назвать,

  И в рабстве ползали и  люди и печать?

  Нет, нет? Оно прошло, губительное время,

  Когда невежества несла Россия  бремя…

  Так утверждает Пушкин тождественность  рабство и невежество.

  Год 1823 был временем торжество  реакции. Это выразил Пушкин  в стихотворном наброске:

Кто, волны, вас остановил?

Кто оковал ваш бег могучий,

Кто в пруд безмолвный и дремучий

Поток мятежный обратил?

  С эти изменением обстановки  Пушкин связывает и собственное  состояние души:

  Чей жезл волшебный поразил 

  Во мне надежду, скорбь  и радость

  И душу бурную и младость

  Дремотой лени усыпил?

Пушкин выражает страстное желание  вырваться из этого оцепенения, призывая политические грозы:

  Взыграйте, ветры, взройте  воды,

Разрушьте гибельный оплот.

Где ты, гроза, символ свободы?

Промчись поверх невольных вод.

  Однако надежд на революционное  движение не было. В России грубо и решительно боролись с передовыми течениями русской мысли исполнители воли Александра Аракчеев и Магницкий. В Испании по поручению Священного союза (после Венского конгресса) французскими войсками было разгромлено конституционное правительство, восстановлен абсолютизм Фердинанда, революционный вождь Риего был схвачен и казнен. Король отрекся от всех своих конституционных присяг. Вообще годы южной ссылки Пушкина (1820-1824) характеризуются обострением борьбы прогрессивных и реакционных сил.

  Правительство Александра 1 решительно  вступило на путь уже ничем  не прикрытой реакции. Характерной  чертой этих лет является борьба  с просвещением. Были разгромлены  Казанский и Петербургский университеты. Многие профессора были уволены,  некоторые курсы уничтожены.

  С глубокой и мучительной  горечью Пушкин убеждается, что  его самозабвенная пропаганда  вольности не дает тех быстрых  результатов – не только в  борьбе с самовластьем, но и  с общественной косностью, с  неподвижностью народа, - тех зрелых плодов, которых он так ждал, так жаждал:

Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;

………………………………….

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды…

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич,

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

  Пылкие мечты молодости о  близкой свободе, о крушении  самовластия, о том, что вот-вот  «взойдет она, звезда пленительного  счастья», - все это отступило  перед суровой явью. Что за  страшная в самом деле вещь наша российская действительность, где «народ, подвластный страху, не смеет шепотом шептать!». Имеется ли такая сила, которая бы покончила с тиранством? Где она?! Если и подымется чья-то голова с криком протеста, то вот уже для нее и тираспольская крепость. Тайному обществу, если оно существует, не уготована ли такая же судьба? А Европа? Вот и рождаются под пером поэта самые мрачные, надрывные, почти кощунственные в своем отчаянии строки «Сеятеля». Да, для решительных действий еще слишком рано. Время свободы еще не настало.»Необъятная сила правительства» еще слишком могучая крепость, чтобы взять ее штурмом. Да и народ к этому не готов, не поддержит. Не пойдет на штурм. Не напрасны ли будут жертвы?…